Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Когда в 1947 году Илья Эренбург ознакомился со стихами молодых литинститутцев – преимущество, фронтовиков – он обронил: «Вот этот будет поэтом, а из остальных выйдут хорошие читатели». У Винокурова уже тогда был свой почерк, свой тембр. Кстати, вышел из него не только поэт, но и читатель, каких мало. Настоящий мудрец и книгочей. Ему впору было понятие «профессор» - как удобное, разношенное пальто. И Винокуров (не в молодые годы, конечно) стал профессором Литинститута, оставив лаконичное наставление всем нынешним педагогам этого учебного питомника:
Сил не жалей его ученья ради,
Пусть вслед твоей ведёт его рука
Каракули по клеточкам тетради,
Пусть на тебя он взглянет свысока,
Себя на миг считая за провидца.
Художник, воспитай ученика,
Чтоб было у кого потом учиться.
Первая винокуровская книга «Стихи о долге» вышла в 1951 году. В 1956 вышла «Синева», которую трудно было не заметить людям, к поэзии неравнодушным. Из позднейших книг можно вспомнить «Лирику» 1961 года и «Музыку» 1954-го. Выходили у него двухтомник и трехтомник. Первую Государственную премию он получил в 1987-м (хотя его еще в молодости выдвигали на Ленинскую). Он старался держаться в стороне от общественной жизни, от шумного успеха, от публицистики. Сосредоточенный, глубокий, остроумный – все эти определения годятся для Винокурова и, конечно, маловаты для него.
Винокуров был городским философом – начитанным и красиво мудрствующим.
Такие бывали и в «век атома». Всё это есть в его стихах, они похожи на автора и ни на кого иного.
Он писал много лет и помногу. То усложнял свою искусную речь кружевами, то упрощал, находя единственное точное слово… Поэтому выбрать десять любимых стихотворений у Винокурова трудно. И, конечно, каждый знаток его поэзии добавит к этому выбору свой десяток. А, может быть, и ещё десяток. Вот так и помянем.
«Там Гамлета играл ефрейтор дядин»
В воспоминаниях Константина Ваншенкина есть интересный эпизод – о том, как молодые поэты вскоре после войны читали стихи маститым Александру Твардовскому и Самуилу Маршаку. «Первым, как инициатор, читал Винокуров. Он прочел свое тогда лучшее стихотворение «Гамлет» — о ефрейторе Дядине «со множеством веснушек на лице», игравшем в полковой самодеятельности Гамлета и нравящемся автору стихов больше всех других исполнителей этой роли, так как «с нашим вместе мерзли мы, и мокли, и запросто сидели у костра».
В Литературном институте и на теперешнем семинаре стихотворение котировалось высоко.
А они прослушали очень внимательно, и Маршак спросил:
— Это что же, голубчик, сатира?
— Почему сатира? — изумился Винокуров. — Может быть, вы думаете, юмор?
— А что, юмор?
Твардовский загадочно посмеивался.
Я понял: мой друг Винокуров опрометчиво выбрал для чтения именно то, что читать им никак не следовало. Для Маршака Гамлет значил слишком много, чтобы его упоминать в связи с каким‑то ефрейтором, а Твардовскому эта коллизия показалась явно надуманной, книжной.
Но автор их заинтересовал, они попросили прочесть еще. Он прочитал стихотворение о солдате, идущем «мимо длинных, длинных, длинных сел», и Твардовский уже задумчиво кивал в лад. Теперь оба его похвалили».
За складом оборудовали зал.
Там Гамлета играл ефрейтор Дядин
И в муках руки кверху простирал.
А в жизни, помню, отзывался ротный
О нем как о сознательном бойце!
Он был степенный, краснощекий, плотный,
Со множеством веснушек на лице.
Бывало, выйдет, головой поникнет,
Как надо, руки скорбно сложит, но
Лишь только «быть или не быть?» воскликнет,
Всем почему-то делалось смешно.
Я Гамлетов на сцене видел многих,
Из тьмы кулис входивших в светлый круг,-
Печальных, громогласных, тонконогих…
Промолвят слово — все притихнет вдруг,
Сердца замрут, и задрожат бинокли…
У тех — и страсть, и сила, и игра!
Но с нашим вместе мерзли мы и мокли
И запросто сидели у костра.
Здесь, может быть, самая неточная строка – «Я Гамлетов на сцене видел многих…». В это почему-то не верится. Зато винокуровский ракурс, в который он ловил жизнь, в этих обаятельных солдатских стихах как на ладони. Необычное преломление впечатлений – житейских, литературных. Минимум патетики – особенно по тем временам. Грустная ирония.
Скатка
Это еще ранний Винокуров. Классика послевоенного времени. Замечательное разговорное стихотворение недавнего офицера. И неожиданный финал.
Почему? Это ж труд пустяковый!
Закатайте шинель, придавите складки
И согните
вот так - подковой.
Завяжите концы, подогнавши по росту.
Всё!
Осталось теперь нарядиться...
Это так интересно, и мудро, и просто.
Это вам еще пригодится.
Свет лампы воспалённой
Песня, которую с легкой руки Марка Бернеса и композитора Андрея Эшпая узнала вся страна, называлась «Москвичи». Предпоследнюю строфу Бернес петь не стал. Но лучшее здесь – это «Висла сонная» и «Свет лампы воспаленной». Какой еще реквием павшим друзьям можно сложить?
Лежат в земле сырой
Серёжка с Малой Бронной
И Витька с Моховой.
А где-то в людном мире
Который год подряд
Одни в пустой квартире
Их матери не спят.
Свет лампы воспалённой
Пылает над Москвой
В окне на Малой Бронной
В окне на Моховой.
Друзьям не встать. В округе
Без них идёт кино.
Девчонки, их подруги,
Все замужем давно.
Пылает свод бездонный
И ночь шумит листвой
Над тихой Малой Бронной,
Над тихой Моховой.
Но помнит мир спасённый,
Мир вечный, мир живой,
Серёжку с Малой Бронной
И Витьку с Моховой.
Крестились готы
Винокуров бывал и многословен, и краток. Это стихотворение – как развернутый афоризм. И житейское кредо. И без книжной мудрости здесь, конечно, не обошлось.
В водоем до плеч
Они входили с видом обреченным.
Но над собой они держали меч,
Чтобы кулак остался некрещеным.
Быть должен и у кротости предел,
Чтоб заповедь смиренья ни гласила...
И я кулак бы сохранить хотел.
Я буду добр. Но в нем пусть будет сила.
Моей подспудной музыки истоки…
Это, по-моему, одно из лучших стихотворений о поэзии. Оно по-винокуровски высокопарно, но это его не портит. А каким естественным в его строках оказалось старинное слово «десница».
рукоположен не был я в пророки,
я робок был, и из других начал
моей подспудной музыки истоки.
Больной лежал я в поле на войне
под тяжестью сугробного покрова.
Рыдание, пришедшее ко мне —
вот первый повод к появленью слова.
И не внимал я голосу творца,
но чувствую, что оставляет сила —
кровь отошла нежданно от лица
и к сердцу на мгновенье подступила.
И жалобы моей полночный крик
средь тишины, заполнившей траншею,
был беззащитен, но и был велик
одною лишь истошностью своею.
И был тогда, признаюсь, ни при чём,
когда больной дышал я еле-еле,
тот страшный ангел с огненным мечом,
десницей указующий на цели.
Учебник
Одна из главных винокуровских тем – книга и военная реальность, которая врывается в несуетную жизнь книгочея. Вероятно, это переведенное на его поэтический язык фронтовое воспоминание. Но это не столь важно. Учебник и ангел в одном стихотворении с артналетом встречается только в стихах Винокурова.
моя мольба восходит горячо!
И добрый появляется волшебник,
заглядывает мне через плечо…
Бьет артналет, разламывая в щебень
быки моста,— обрушился кессон.
Но трехминутный перерыв волшебен,
и ангел машет мне,— в я спасен!..
Мы ищем гриб — а ждем, чтоб почему-то
вдруг вышел в колпаке высоком гном!..
…Но разве можно без наличья чуда
постичь задачу, выжить под огнем?!
Виноват
Это стихотворение нетрудно выучить наизусть, оно из «обязательного репертуара» советской любовной лирики. При том, нисколько не банально.
Я то в рай, то опускался в ад.
Что тут скажешь:
то, что было, - было,
Сам во всём, конечно, виноват.
Ты сказала – точно отрубила!..
Мой ответ и вправду невесом.
Что тут скажешь:
то, что было, - было,
Я, конечно, виноват во всём.
Я ошибся – и меня убило…
Мой ответ прощальный длинноват!
Что тут скажешь:
то, что было, - было,
Сам во всём, конечно, виноват.
Работа
Сложно о простом – иногда и так нужно. Иногда и это получается обаятельно и глубоко. Винокуров был мастером на такие штуки, иногда – излишне многословным. Но это стихотворение – по-моему, одно из лучших. Очень «бытовое» и «надмирное». Человечное и религиозное. К такому совмещению глубины и повседневности Винокуров и шёл, прогуливаясь по своей Москве.
Я был молот и тонок –
мне крепко досталось!
Но лишь пот в три ручья да надсадный оскал
На подъёме крутом выдавали усталость.
Налегая всем телом, я глину копал,
Я кидал эту глину лопатой совковой.
Я под вечер с лица потемнел и опал.
Землекоп из меня мог бы выйти толковый.
Я был выделен в баню для носки воды
В группе старых бойцов, работящих и дюжих.
Мы таскали три дня.
На ладонях следы
Целый год сохранялись от ведерных дужек
Я поленья с размаху колол колуном.
Я для кухни колол и колол для котельной.
Только мышцы ходили мои ходуном
Под намокшей и жёсткой рубахой нательной.
Я был юным тогда.
Был задор, был запал.
Только к ночи, намаявшись, словно убитый,
Я на нарах, лица не умыв, засыпал,
На кулак навалившись щекою небритой!
Как хорошо, что жизнь уже прошла…
Евгений Винокуров прожил 67 лет. Не молодился – особенно в стихах. Ушел в самом начале 1993 года – неуютного года. особенно – для настоящих мыслителей, которым необходим остров несуетного покоя. «И не поможет переупаковка» - а ведь как точно сказано, не хуже «света лампы воспаленного»!
Полночный Гамлет
Что начиналось Гамлетом – им же и завершится. Написано это задолго до последних дней поэта. Но – с последней тоской. И как-то очевидна в этом стихотворении винокуровская Москва. Его привычные маршруты. Там встречались такие Гамлеты.
в кармане звук пустой ключей.
Вот он идет, полночный Гамлет.
Ненужный.
Брошенный.
Ничей.
Под ноги лист кидает осень...
И вот, пригнувшийся слегка,
в пивную входит он и просит
полухолодного пивка.
Сперва пивко пролил оплошно,
потом,
таясь, поплакал всласть
о том, что так все в мире сложно,
о том, что жизнь не удалась.