Текст: Андрей Цунский
Как вспомнят Шукшина, большинство людей немедленно начинают кривляться. Часто кривляются актеры, играющие написанных им персонажей или читающие его рассказы (к счастью – не все), а в аудиокнигах иногда начинают петь слова песен из его рассказов на несуществующие мотивы. А то и подпустят для красоты фрикативное казачье «г», хотя это уж совсем не по-сибирски. Боговдохновенное выражение напускают на себя поклонники «деревенской прозы», не говоря уж о сторонниках традиций и апологетах «особого пути». В компаниях немедленно начинают звучать натершие немало мозолей на интеллигентных и так себе языках «судьбы России», «безбожная власть большевиков», «гибель крестьянства». Непременно добирается разговор и до неизбежной цитаты «Что с нами происходит?» А и правда – что?
Гляну на село
Россия не остров и не отдельная планета. «Безбожной власти большевиков» не было, например, в Соединенных Штатах Америки. Но ведь и там, разве что без водки, балалайки и нестройных хоров из трогательных старушек, скромно обходясь музыкой кантри и пивом в жестянках, фермеры жалуются: огромные компании строят гигантские цеха по выращиванию коров и свиней, о курах и говорить нечего. Поля обрабатывает «беспилотная» техника, использующая системы спутниковой навигации, и ездит, зараза, при любой видимости, комбайны движутся со скоростью, определяемой плотностью хлебной массы, которую измеряют датчики, ни на сантиметр не отклоняясь от «космического» маршрута. И обслуживают все это не прежний фермер, а порой единый во всех лицах инженер, квалифицированный аграрий и айти-специалист, менеджер по рекламе, а всякие пи-ар и джи-ар лоббируют, двигают, конкурируют… Где лихие ковбои в «стетсонах», где бескрайние ранчо, где техасское барбекю, кесадилья и чимичанга, где «земля храбрецов и страна свободных», Пекос Билл и герои Конфедерации?
Там же, где и матрешка, балалайка, частушка, лапти, щи и Илья Муромец. В сувенирных лавках, в музеях и в ресторанных меню. И в фольклоре, который читают по большей части на филологических факультетах.
И так не только в Америке и в России. Немцы придумали какие-то уж совсем гомерические свинские и говяжьи заводы, где вкусные животные пухнут в пятнадцатиэтажных небоскребах на сбалансированных витаминных кормах и антибиотиках, молоко льется по трубам с жизнерадостным напором, а навоз аккуратно формуется в красивые брикеты. В Голландии же и вовсе появились многоэтажные теплицы, где из помидорной ботвы успевают сделать целлюлозу и склеить из нее коробку раньше, чем вымоют и уложат в нее помидоры, с той же ботвы и сорванные. Хотя у нас в деревнях, в отличие от американских, голландских и немецких, не было (да и поныне нет) ни почтовой, ни интернет-доставки товаров и услуг, да и будь она – на что их покупать? Так что разница есть. Но в целом весь мир переживает медленное, но неизбежное и мучительное расставание с традиционным крестьянством. Не во всем виноваты большевики. Хотя любить их и не за что.
Смычка
Отец Федора, Емельян Спиридоныч, один раз пришел в клуб посмотреть сына. Посмотрел и ушел, никому не сказав ни слова. А дома во время ужина ласково взглянул на сына и сказал:
- Хорошо играешь.
Как только речь заходит о Шукшине в компании, все спорщики делятся немедленно на «городских» и «деревенских», начинаются дебаты, а иногда и физическое противостояние. Смотришь на «деревенского» – и диву даешься. Ты ж в городе родился, у тебя квартира с кондиционером, и Жанну Бичевскую ты через ламповый хай-энд слушаешь! И водка у тебя то шотландская, то ирландская. Деревенский.
А городской – тоже какая личность интересная! Менеджер, а то и «топ», адвайзор, продюсер, коуч, кок-роуч, а рот откроет: «Чё», «итишкина мать», «ехай». Давно ли городской-то? Что ты у себя в квартире наворотил, чудик? Какой дизайнер интерьеров тебе столько золоченых кренделей повсюду развесил? Столичный житель, «жельтмен»…
Эх. «Тяжело было произносить на сцене слова вроде: «сельхознаука», «незамедлительно», «в сущности говоря»... и т. п. Но еще труднее, просто невыносимо трудно и тошно было говорить всякие «чаво», «куды», «евон», «ейный»... Федор презирал человека, которого играл».
В смысле – и те и другие. Если честно – мы ведь все немного такие. В какой-то степени. Или вы не такой? С Марса, значит, к нам? И как там у вас?
Ушедший мир
Шукшин и сам был большим любителем покривляться. Он делал это в своих фильмах, то утрируя глупость и наивность своих персонажей, то нагнетая патетику. Когда-то эти фильмы сводили с ума кинотеатры целиком, с механиком включительно. Современный зритель, многое уже понявший, часто испытывает при их просмотре чувство неловкости.
Шукшину нужен был рядом непременно актер-камертон, не позволявший заиграться. Таким был Георгий Иванович Бурков, совершенно лишенный кривляния и глупых стандартов. Сцены с ним, даже при всем расхождении с реальностью жизни, не бывают наиграны. Актером Бурков был не меньшим, чем Шукшин – писателем. И тут разгадку долго искать не нужно – Георгий Иванович был одним из самых тонких и восприимчивых ценителей литературы, понимавший слово, и именно этот его дар поднимал его актерскую игру на недосягаемый уровень. Увы, недосягаемый и для самого Шукшина.
Пьесы Шукшина для театра вдруг утратили связь с жизнью. Их время ушло. Спектакли по ним, некогда легендарные, шедшие с неизменным аншлагом, вызывают сейчас откровенное чувство неловкости и за автора, и за актеров, и за себя. Колхозный Мольер.
Рассказчик
Но вот рассказы – дело другое. Их персонажи продолжают жить, а ситуации, в которых они оказываются, – повторяются. Глеб Капустин («Срезал») поселился в ток-шоу – где в качестве участника, а где и в качестве ведущего. Профессора, прямо как из «Экзамена», теперь негодуют уже не по поводу заочного, а по поводу дистанционного обучения – и тоже справедливо. А уж «трех граций» каждый встречал, и вспоминает встречу с дрожью. И прокурор из рассказа «Мой зять украл машину дров» ничуть не состарился и старается вовсю.
В рассказах Шукшина нет нарочитой сельской лексики, юморка вроде затасканных в бесконечных цитатах «бордельеро» и «забег в ширину». Если в кино Шукшин от души позволял себе валять дурака, то здесь, на пространстве бумажного листа, у него вдруг появляется точное чутье на безвкусицу. Автор в рассказах занимает место рассказчика, который без лишних эмоций несколькими фразами дает характеристику персонажам и точно описывает нам, читателям, ситуацию, в которой окажется главный герой.
«На это надо было решиться. Он решился. Как-то пришел домой - сам не свой - желтый; не глядя на жену, сказал:
- Это... я деньги потерял. - При этом ломаный его нос (кривой, с горбатинкой) из желтого стал красным. - Сто двадцать рублей. У жены отвалилась челюсть, на лице появилось просительное выражение: может, это шутка? Да нет, этот кривоносик никогда не шутит, не умеет». («Микроскоп»)
«Веня Зяблицкий, маленький человек, нервный, стремительный, крупно поскандалил дома с женой и тещей. Веня приезжает из рейса и обнаруживает, что деньги, которые копились ему на кожаное пальто, жена Соня все ухайдакала себе на шубу из искусственного каракуля». («Мой зять украл машину дров»)
Удивительна эта точность характеристик, режиссерски разложенная ситуация, емкость и полнота авторской ремарки: предлагаемые обстоятельства. Но еще удивительнее то, что иногда дальше могут последовать самые неожиданные сюжетные повороты и превращения, а иногда – нарочитая скупость действий, обыденность жизни. Или смерти.
«Старик с утра начал маяться. Мучительная слабость навалилась… Слаб он был давно уж, с месяц, но сегодня какая-то особенная слабость — такая тоска под сердцем, так нехорошо, хоть плачь. Не то чтоб страшно сделалось, а удивительно: такой слабости никогда не было. То казалось, что отнялись ноги… Пошевелит пальцами — нет, шевелятся. То начинала терпнуть левая рука, шевелил ею — вроде ничего. Но какая слабость, Господи!..» («Как помирал старик»)
Лев Толстой, как говорят, извел многих своих знакомых, у которых были тяжело больные родственники, таскаясь к ним в гости и наблюдая их умирание. Шукшин описывает смерть – как жизнь. И ему, похоже, для таких наблюдений не требовалось ходить по гостям.
Особенность рассказов Шукшина – незаметное, ненарочитое втягивание читателя в действие. Автор не только вводит нас в ситуацию, он становится чем-то вроде кинокамеры, которая показывает нам именно то, на что хочется обратить внимание, дает нам крупный план, когда мы сами его захотели бы. А в некоторых сценах он добивается даже не кинематографической, а клиповой динамики, как, например, в сцене «тавромахии», до которой даже Хемингуэю далеко.
«Я прямо с разбегу сапогом ему в морду. Как он мэкнет, как вскочит да как даст мне под зад! Я отлетел метра на три и подумал, что я уже мертвый. А он раскорячил ноги, нагнул голову и смотрит на меня. Я тоже смотрю на него. Мне показалось, что мы долго так смотрели друг на друга. Я боялся пошевелиться. Думаю, как с собакой: встанешь, он опять кинется. Потом все-таки потихоньку стал подниматься... Бык стоит. Смотрит. Я поднялся и пошел от него задом». («Из детских лет Ивана Попова»)
Кстати, уж если быть точным – то Василия Попова. Именно такую фамилию, фамилию матери, а не репрессированного отца, носил Василий Макарович до тринадцати лет. И рассказ автобиографический.
Искусство рассказчика – и мастера литературного рассказа – в том, чтобы не просто развернуть перед читателем картину и наполнить ее персонажами и действием. Важно втянуть читателя в это действие. Как это сделать? Прежде всего – заставить постороннего поверить, что все так и было. А стало быть, все должно напомнить ему какой-то случай, который с ним происходил, и происходил не во сне и не за границей, где кто-то был, а кто-то и нет. Сибирь, Урал, Вологодчина – тоже отличаются друг от друга. Но как мгновенно выхватить то, что так знакомо каждому?
«Двое стояли на тракте, ждали попутную машину. А машин не было. Час назад проехали две груженые - не остановились. И больше не было. А через восемь часов - Новый год.
Двое, отвернувшись от ветра, топтались на месте, хлопали рукавицами... Было морозно.
- Кхах!.. Не могу больше, — сказал один. - Айда греться, ну ее к черту все. Что теперь, подыхать, что ли?
Метрах в двухстах была чайная, туда они и направились». («Капроновая ёлочка»)
Пусть не под Новый год, но кто не застревал где-то в дороге? И это вряд ли бы случилось в стране, где все происходит по расписанию, а люди не склонны к импровизациям. Кстати, дорога в рассказах Шукшина – почти непременный, чуть не в каждом рассказе присутствующий персонаж. Да и может ли быть иначе в нашей стране? Это не пресловутый вокзал, к которому, по словам Вампилова, писатели слетаются, как мухи на мед.
В этом жанре у Шукшина не пропадает артистичная игра, он просто не дурачится, не строит забавных и ехидных физиономий. А что касается игры – сколько хотите. Как в нее играть? А с ходу нарушить самим же установленные правила. Читаем заглавие:
«Кляуза»
Подзаголовок:
Опыт документального рассказа
И…
«Хочу попробовать написать рассказ, ничего не выдумывая. Последнее время мне нравятся такие рассказы — невыдуманные. Но вот только начал я писать, как сразу запнулся: забыл лицо женщины, про которую собрался рассказать. Забыл! Не ставь я такой задачи — написать только так, как было на самом деле, — я, не задумываясь, подробно описал бы ее внешность... Но я-то собрался иначе. И вот не знаю: как теперь? Вообще, удивительно, что я забыл ее лицо, — я думал: буду помнить его долго-долго, всю жизнь. И вот — забыл. Забыл даже: есть на этом лице бородавка или нету. Кажется, есть, но, может быть, и нету, может быть, это мне со зла кажется, что есть. Стало быть, лицо — пропускаем, не помню. Помню только: не хотелось смотреть в это лицо, неловко как-то было смотреть, стыдно, потому видно, и не запомнилось-то. Помню еще, что немного страшно было смотреть в него, хотя были мгновения, когда я, например, кричал: "Слушайте!.." Значит, смотрел же я в это лицо, а вот — не помню. Значит, не надо кричать и злиться, если хочешь что-нибудь запомнить. Но это так - на будущее».
Вот вам и документальность!
А иногда он словно сует нам под нос вместо рассказа очерк из областной газеты:
«В приемной райкома партии было людно. Сидели на новеньких стульях с высокими спинками, ждали приема. Курили.
Высокая дверь, обитая черной клеенкой, то и дело открывалась - выходили одни и тотчас, гася на ходу окурки, входили другие».
А в финале рассказа словно выдает свой секрет, то есть, к чему он вдруг так высушил стиль, так и было задумано:
«- Ло-лолоботрясы, - сердито сказал Сеня, - в "Крокодил" вот катануть на вас!.. - Вытер запыленное лицо фуражкой, сел на стерню, закурил. - Да-да-да... это... давайте живее!» («Коленчатые валы»)
Где те колхозы, исполкомы, чайные, председатели, «Крокодилы»… А то, что происходило в его рассказах – словно случилось сегодня. Времена меняются, а люди не успевают меняться вместе с ними. Лучше всех написал о нем великий Лев Аннинский:
«И я когда-то, когда впервые перечитал его от корки до корки, - не угадал бы сегодняшние к нему вопросы. Потому что вопросы эти универсальны и неотменимы. Василий Шукшин - из тех, кто ставит перед нами ощущение пустоты, которую надо заполнять. Эта пустота - главная черта бытия и смысл его, никогда до конца не постигаемый. Ее и помог мне обнаружить Василий Шукшин, когда я прочел его «сплошь». И эту пустоту он смог обнаружить. Где?
Во мне же самом».