Текст: Иван Родионов
Максим Семеляк, "Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования". Издательство Individuum, 2021 г.
Книг о советской/русской рок-музыке выходило и выходит много. Сначала был востребован героико-романтический жанр ЖЗ(р)Г (жизнь замечательной (рок)-группы) - подпольное преодоление, борьба с системой, слава, стадионы, etc. Затем пришло время окологонзо-журнализма а-ля Илья Стогоff - с трипами, трэшем и неизбывной русской хтонью. Относительно недавно шла волна социо-, лингво- и прочих заумных "опытов прочтения" и "дискурсов поэтики". А сейчас, скорее, время солидно-буржуазного жанра "Иллюстрированная история группы" - каталога на хорошей мелованной бумаге. Книга известного музыкального журналиста Максима Семеляка "Значит, ураган" на этом фоне выглядит нетипично и странно - и потому выделяется. Не какими-то небывалыми фактами или интерпретациями, но темпом, языком и той самой вынесенной в подзаголовок лиричностью.
Егор Летов как человек и музыкант, при всей своей поздней жажде покоя и уединения, был странником, пусть порой и поневоле. А как творец и визионер, он и вовсе летал снаружи всех измерений. И если для Летова "смысл состоял в движении", то и биографу не нужно отставать. Оттого обстоятельная статика для книги о лидере "Гражданской обороны" пагубна, и на помощь Семеляку приходит, если так можно выразиться, Данилкин-стайл.
Книге Льва Данилкина о Ленине, взявшей в 2017 году премию "Большая книга", тоже было тесно в рамках классического ЖЗЛ-формата. Концепция автора ("Ленин-путешественник") там становится художественным методом - Данилкин ездит по ленинским местам, сыплет деталями и импрессионистскими "махочками-чёрточками". Слог порывист и энергичен: отчего-то представляется велосипедист, мчащийся по узкой горной дороге.
Схожего метода придерживается и Максим Семеляк, наматывающий шаги и километры за своим героем. Данилкин даже упоминается в тексте, что кажется интересным совпадением: "с будущим писателем Данилкиным мы ходили на Тишинский рынок, отчаянно пытаясь продать какой-то домашний скарб - не то крышки от чайников, не то обломки радиатора". А ещё Ленин и Летов явственно рифмуются по многим и многим параметрам.
Максим Семеляк рос на том же Летове или на неоднократно упоминаемом в книге Чеславе Милоше, а не на каком-нибудь "Пиши-сокращай", и это придаёт книге обаяние уместной лирической избыточности. Кое-что звучит спорно (как каламбур про "Кьерк-Егоровский экзистенциализм", дополненный скептическим междометием "хм"), но в целом афористичность книги замечательна, например:
"Главные сочинения Егора Летова не просто существуют отдельно от а вообще, по сути, принадлежат не ему, а самой реальности с её изворотливым копирайтом".
Наконец, "Значит, ураган" полностью оправдывает свой оксюморонный подзаголовок - это действительно опыт лирического исследования. "Опыт" - потому что это, во-первых, попытка поймать явление принципиально неуловимое; во-вторых, многое даётся именно на основе личностного опыта. "Исследование" - потому что не описание, исследование есть путь и движение. А "лирическое" оно, потому что вызывающе субъективное.
И Летов, и его биограф сознательно "пишут поперёк".
Егор Летов творил поперёк всякой эпохи, в которой находился. Ранний протест против позднесоветской кондовости, красно-коричневый "русский ответ" дикому капитализму ("нацишизоидному алкосатанизму") первой половины девяностых, психоделическое самурайство в противовес судорожной вакханалии второго ельцинского срока, смирение и аскеза во время зарождения гламура нулевых - таковы стратегии музыканта.
Семеляк же говорит об означенных вехах совсем не то, что о них обыкновенно принято говорить, останавливаясь на ином, важном для него самого. То есть всё-таки пишет о времени - и о себе. И странным образом благодаря этому читателю по-новому открывается его герой.
Отчасти это тактика якобы наивного рассказчика, этакого Ватсона - но она работает. Повествователь сначала удивляется, воспринимает какое-то явление (альбом, концерт, поворот судьбы героя) как нечто неожиданное, как чудо. А потом расшифровывает и объясняет механизм чуда - и себе, и читателю. Один из таких примеров: рассказчик ликует вместе со всеми в августе 1991-го - вот она, свобода. Егор Летов же тогда возвращается к красным знамёнам, ибо то, что пришло, вовсе не свобода, а попс и морок. Элементарно, Ватсон.
Таких расшифровок-толкований в книге много. Как и тех самых - и точных, и при этом неожиданных - "махочек-чёрточек".
Летовский аскетизм, почти пуританство - и подчеркнутая асексуальность его художественных образов и жизненных интересов. Летовская исступлённая, аввакумовская схима. Его ранние оптимизм и открытость в, казалось бы, чёрных и депрессивных песнях - и подлинная обречённость его поздних песнях "просветления" и "умиротворения". Его фольклорная, подлинно народная эпичность, предполагающая вариативность и заменяемость слов и строк (в той же "Всё идёт по плану"). Наконец, странен, но убедителен Летов как метафизический экоактивист. В первой главе он, как Набоков, Бухарин и сам Максим Семеляк в детстве, коллекционирует бабочек. А в одной из последних он настолько сливается с миром природы, что после смерти, подобно Грегору Замзе, превращается в жука (энтомолог Алексей Сажнев назвал открытого им жука-пилоуса Augyles letovi). Символично, что именно в него, а не в аэропорт.
И ещё про природу - точнее, про столь любимый Летовым лес. Среди некоторых зумеров, интеллектуалов-пересмешников (вроде подписчиков паблика "Абстрактные мемы для элиты всех сортов") вскоре после смерти Летова начала ходить шутка про то, что он не умер, а ушёл жить в дремучую сибирскую чащу. Мешать деревьям стоять на месте, как говорится. По законам постиронии по прошествии времени уже не разобрать: шутка это сейчас или самая настоящая легенда.
И потому думается, что осторожные опасения Максима Семеляка (на примере гипотетического сына) по поводу востребованности Летова среди нынешней молодёжи совершенно напрасны. Да, и среди молодых, и среди сверстников автора книги не такое уж большое количество фанатичных поклонников "Гражданской обороны". Но таковые в России будут, скорее всего, всегда.
Ибо "в этой тьме бродят бедные обессиленные люди, то есть классическая аудитория Егора - а иначе кому он адресовал свои непосильные песенные задачи?"