Текст: Михаил Визель
В 1947 году в нью-йоркском русском журнале с характерным названием «Новоселье» был опубликован мемуар 70-летнего Алексея Ремизова, в котором тот, рассуждая о декадентстве, приводит такое неожиданное свидетельство:
Прозвище декадент утвердилось прочно, и когда от декадентства ничего не осталось, будет повторяться: «д-е-к-ад-е-н-т».
В канун мировой войны (1914-го) Б. М. Кустодиев лепил меня и одновременно, обряжаясь во фрак, ездил в Царское Село лепить Николая II. Как-то Николай II спросил: кого он еще делает? Кустодиев назвал меня, конечно, с прибавлением «писатель». — «А! знаю, декадент!» — и он досадливо махнул рукой, что означало — «и охота тратить время на такое». И вдруг оживился: «Постойте!» — и вышел. Кустодиев думал, что вернется с «Лимонарем» или «Посолонью», но Николай II вернулся — нет, это не «Лимонарь», книга редкая! — раскрыл книгу — «вот это настоящее!» — сказал он и начал читать. И читал превосходно. А это был рассказ Тэффи.
Примечательность этого свидетельства не в подразумеваемой «неразвитости» литературного вкуса последнего императора, 46-летнего мужчины, обремененного большой проблемной семьей, не говоря о множестве иных забот – а в том, что «верноподданной» и «традиционалисткой» Тэффи, дочь знаменитого адвоката (в тех условиях неизбежно – «либерала»), с рождения принадлежавшая к культурной элите, отнюдь не была. Наоборот. Сразу после Манифеста 17 октября 1905 года, ненадолго приоткрывшего в России свободу слова, Надежда Лохвицкая (по оставленному ради литературной карьеры мужу – Бучинская, в литературе – Тэффи) вошла, подобно многим топовым литераторам того времени, в состав новорожденной газеты «Новая жизнь» (еще одно характерное название!). Газета эта объединяла как раз декадентов во главе с поэтом-мистиком Николаем Минским и радикальных социал-демократов во главе с Владимиром Ульяновым-Лениным.
Этот вынужденный кентаврический союз (эсдеки, остро нуждавшиеся в легальном печатном органе, нашли – через Горького – денег и просто воспользовались разрешением на выпуск газеты, уже выданным поэту-декаденту) вызвал огромный интерес и волну насмешек, в которых обыгрывались предполагаемые служебные обязанности известных литераторов в печатном органе передового пролетариата:
- Дама Тэффи станет прачкой,
- Минский кузню заведет,
- И Бальмонт из барок тачкой
- Выгружать дрова начнет, —
Но роман «дамы Тэффи» с «Новой жизнью» завершился еще быстрее, чем двухмесячная жизнь этого удивительного издания. И по причине, которая сейчас может показаться невероятной и смехотворной. Тэффи отозвалась на отставку петербургского генерал-губернатора Трепова, только что проинструктировавшего разгонявших митинги солдат: «Холостых залпов не давать, патронов не жалеть!», эпиграммой:
- Трепов! Не по доброй воле ли
- С места вам пришлось слететь?
- Сами вы учить изволили,
- Чтоб патронов не жалеть!
«Патрон» – так солдаты после приказа стали называть самого Трепова. Остроумно получилось – но уже свёрстанную газетную полосу… отказался набирать рабочий. Сознательный «читающий» пролетарий счел составную рифму слишком модернической. Вполне, получается, сойдясь в своем отношении к декадансу с императором. К сожалению, император такой эстетической близости не оценил и газету всё-таки закрыл, а вот Тэффи была взбешена. Возможно, даже вспомнила Пушкина: «Суди, дружок, не выше сапога!». В тот раз неожиданное пролеткультовское вето удалось продавить, и хлёсткий каламбур мгновенно разлетелся по Петербургу, но впредь приспосабливаться ко вкусам прачек Тэффи категорически отказалась.
И предпочла оставаться фрилансером – публикуя рассказы в лучших (то есть самых высокооплачиваемых) периодических изданиях и собирая их в авторские сборники. С чтением которых охотно выступала публично, с огромным успехом. Кстати, стихи она тоже публиковала сборниками – но заведомо декоративные, «игрушечные», за что на них обрушивался насупленный Брюсов: «Увы, ожерелье г-жи Тэффи — из камней поддельных», но хвалил проницательный Гумилев: «В стихах Тэффи радует больше всего их литературность в лучшем смысле этого слова».
Впрочем, на лавры большого поэта Тэффи, в отличие от своей родной сестры Мирры Лохвицкой, не претендовала. С короткими рассказами, сделавшими ее одним из самых востребованных авторов, проще и сложнее. Проще – потому что они безусловно хороши. И встречали понимание от интеллектуальных кабинетов и летних дач до, как мы видели, царского дворца. Сложнее ответить на вопрос – чем именно они хороши? Сами названия ее дореволюционных авторских сборников – «Юмористические рассказы» (две части), «Карусель», «Восемь миниатюр», «Дым без огня» – прямо указывают, что писательница не поднимает вечные вопросы, не претендует на философские обобщения.
Но чисто развлекательными, именно что «юмористическими» назвать их тоже рука не поднимается. Можно, впадая в несвойственную Тэффи патетику, сказать, что она подхватила знамя, выпавшее из рук умершего в 1904 году Чехова. Но отнюдь не подражала ему. Тэффи нашла в 10-е годы собственную интонацию, собственный угол зрения – угол зрения того, кого мы в наши десятые годы называли «креаклом» – горожанина в расцвете сил и лет, с доходом выше среднего и соответствующим образом жизни. Который в том числе подразумевал более чем критическое отношение не только к политическим институтам родного отечества, но и к интеллектуальному и моральному облику большинства сограждан, «простых обывателей». К числу которых «дама Тэффи» отнести себя не могла и никак не хотела. С гораздо большим, надо сказать, основанием, чем большинство «декадентов», которых она ядовито и изобретательно высмеяла – в частности, в знаковом рассказе «Демоническая женщина». Впрочем, в ее рассказах об этом говорится не прямо. Но чувствуется. Не поэтому ли их так любил Николай II, «либеральную интеллигенцию» люто ненавидевший?
После отречения Николая и всего за этим последовавшего 45-летняя Надежда Бучинская собралась в эмиграцию совсем не сразу. А вместо этого собралась в конце 1918 года с другом и коллегой по «Новому Сатирикону» Аркадием Аверченко в большое гастрольное турне по югу тогдашней России: Киев, Одесса, Новороссийск, Екатеринодар… Прямо сказать – где посытнее. И, по ее последующим уверениям, решение об отъезде пришло мгновенно и неожиданно:
«Увиденная утром струйка крови у ворот комиссариата, медленно ползущая струйка поперек тротуара перерезывает дорогу жизни навсегда. Перешагнуть через неё нельзя. Идти дальше нельзя. Можно повернуться и бежать».
«На скале Гергесинской», 1919
И еще:
«Конечно, не смерти я боялась. Я боялась разъярённых харь с направленным прямо мне в лицо фонарем, тупой идиотской злобы».
«Воспоминания». 1931
В 1920 году, уже в Париже, появился последний шедевр прежней Тэффи – рассказ «Ке фер», в котором растерянный русский генерал (не ее ли родной брат?) бормочет: «Все это хорошо… но que faire? Фер-то ке?»
Надежде Александровне Бучинской была дарована длинная и относительно благополучная жизнь (1872–1952) – ее по-прежнему любили, читали, публиковали. Она наладила отношения с оставленными в семье мужа детьми и даже нашла в Париже позднюю любовь. Но ответа на записанный по-французски мучительный русский вопрос – «что делать?» – ее поколение русской эмиграции, та Россия, которая, по хлёсткому выражению Розанова, «слиняла за три дня», так и не нашла.
Надежда Тэффи. «Катенька»
(Из сборника «Дети», 1920)
Катенька
Дачка была крошечная – две комнатки и кухня.
Мать ворчала в комнатах, кухарка в кухне, и так как объектом ворчания для обеих служила Катенька, то оставаться дома этой Катеньке не было никакой возможности, и сидела она целый день в саду на скамейке-качалке.
Мать Катеньки, бедная, но неблагородная вдова, всю зиму шила дамские наряды и даже на входных дверях прибила дощечку "Мадам Параскове, моды и платья". Летом же отдыхала и воспитывала гимназистку-дочь посредством упреков в неблагодарности.
Кухарка Дарья зазналась уже давно, лет десять тому назад, и во всей природе до сих пор не нашлось существа, которое сумело бы поставить ее на место.
Катенька сидит на своей качалке и мечтает "о нем". Через год ей будет шестнадцать лет, тогда можно будет венчаться и без разрешения митрополита. Но с кем венчаться-то, вот вопрос?
Из дома доносится тихое бубнение матери:
– И ничего, ни малейшей благодарности! Розовый брокар на платье купила, сорок пять...
– Девка на выданье, – гудит из кухни, – избаловавши с детства. Нет, коли ты мать, так взяла бы хворостину хорошую...
– Самих бы вас хворостиной! – кричит Катенька и мечтает дальше.
Венчаться можно со всяким, это ерунда, – лишь бы была блестящая партия. Вот, например, есть инженеры, которые воруют. Это очень блестящая партия. Потом еще можно выйти за генерала. Да мало ли за кого! Но интересно совсем не это. Интересно, с кем будешь мужу изменять. "Генеральша-графиня Катерина Ивановна дома?" И входит "он" в белом кителе, вроде Середенкина, только, конечно, гораздо красивее, и носом не фыркает. "Извините, я дома, но принять вас не могу, потому что я другому отдана и буду век ему верна". Он побледнел, как мрамор, только глаза его дивно сверкают... Едва дыша, он берет ее за руку и говорит...
– Катя-а! А Катя-а! Это ты с тарелки черносливину взяла-а?
Мать высунула голову в окошко, и видно ее сердитое лицо. Из другого окошка, подальше, высовывается голова в повойнике и отвечает:
– Конешно, она. Я сразу увидела: было для компоту десять черносливин, а как она подошла, так и девять сделалось. И как тебе не стыдно – а?
– Сами слопали, а на меня валите! – огрызнулась Катенька. – Очень мне нужен ваш чернослив! От него керосином пахнет.
– Кероси-ином? А почем же ты знаешь, что керосином, коли ты не пробовала, – а?
– Керосином? – ужасается кухарка. – Эдакие слова произносить! Взять бы что ни на есть, да отстегать бы, так небось...
– Стегайте себя саму! Отвяжитесь!
"Да... значит, он берет за руку и говорит: "Отдайся мне!" Я уже готова уступить его доводам, как вдруг дверь распахивается и входит муж. "Сударыня, я все слышал. Я дарю вам мой титул, чин и все состояние, и мы разведемся..."
– Катька! Дура полосатая! Кошка носатая! – раздался голос позади скамейки.
Катенька обернулась.
Через забор перевесился соседский Мишка и, дрыгая, для равновесия, высоко поднятой ногой, обрывал с росших у скамейки кустов зеленую смородину.
– Пошел вон, поганый мальчишка! – взвизгнула Катенька.
– Поган, да не цыган! А ты вроде Володи.
– Мама! Мама, он смородину рвет!
– Ах ты, Господи помилуй! – высунулись две головы. – Час от часу не легче! Ах ты, дерзостный! Ах ты, мерзостный!
– Взять бы хворостину хорошую...
– Мало вас, видно, в школе порют, что вы и на каникулах под розгу проситесь. Вон пошел, чтобы духу твоего!..
Мальчишка спрятался, предварительно показав для самоудовлетворения, всем по очереди, свой длинный язык, с налипшим к нему листом смородины.
Катенька уселась поудобнее и попробовала мечтать дальше. Но ничего не выходило. Поганый мальчишка совсем выбил ее из настроения. Почему вдруг "кошка носатая"? Во-первых, у кошек нет носов – они дышат дырками, – а, во-вторых, у нее, у Катеньки, совершенно греческий нос, как у древних римлян. И потом, что это значит, "вроде Володи"? Володи разные бывают. Ужасно глупо. Не стоит обращать внимания.
Но не обращать внимания было трудно. От обиды сами собой опускались углы рта и тоненькая косичка дрожала под затылком.
Катенька пошла к матери и сказала:
– Я не понимаю вас! Как можно позволять уличным мальчишкам издеваться над собой. Неужели же только военные должны понимать, что значит честь мундира?
Потом пошла в свой уголок, достала конвертик, украшенный золотой незабудкой с розовым сиянием вокруг каждого лепестка, и стала изливать душу в письме к Мане Кокиной:
"Дорогая моя! Я в ужасном состоянии. Все мои нервные окончания расстроились совершенно. Дело в том, что мой роман быстро идет к роковой развязке.
Наш сосед по имению, молодой граф Михаил, не дает мне покоя. Достаточно мне выйти в сад, чтобы услышать за спиной его страстный шепот. К стыду моему, я его полюбила беззаветно.
Сегодня утром у нас в имении случилось необычное событие: пропала масса фруктов, черносливов и прочих драгоценностей. Вся прислуга в один голос обвинила шайку соседних разбойников. Я молчала, потому что знала, что их предводитель граф Михаил.
В тот же вечер он с опасностью для жизни перелез через забор и шепнул страстным шепотом: "Ты должна быть моей". Разбуженная этим шепотом, я выбежала в сад в капоте из серебряной парчи, закрытая, как плащом, моими распущенными волосами (у меня коса очень отросла за это время, ей-Богу), и граф заключил меня в свои объятия. Я ничего не сказала, но вся побледнела, как мрамор; только глаза мои дивно сверкали..."
Катенька вдруг приостановилась и крикнула в соседнюю комнатушку:
– Мама! Дайте мне, пожалуйста, семикопеечную марку. Я пишу Мане Кокиной.
– Что-о? Ma-арку? Все только Кокиным да Мокиным письма писать! Нет, милая моя, мать у тебя тоже не лошадь, чтобы на Мокиных работать. Посидят Мокины и без писем!
– Только и слышно, что марку давай, – загудело из кухни. – Взял бы хворостину хорошую, да как ни на есть...
Катенька подождала минутку, прислушалась, и, когда стало ясно, что марки не получить, она вздохнула и приписала:
"Дорогая Манечка! Я очень криво приклеила марку, и боюсь, что она отклеится, как на прошлом письме. Целую тебя 100 000 000 раз. Твоя Катя Моткова".