«Хроника Горбатого» Софии Синицкой

Текст: ГодЛитературы.РФ

В новом романе Софии Синицкой, финалиста литературных премий «Большая книга» и «Национальный бестселлер», главным героем повествования стал город Выборг — от времён основания шведами до наших дней.

Синицкая разворачивает перед читателем увлекательное историческое и одновременно сказочное полотно, где реальные события естественным образом сочетаются с чудесами, сплетаясь в итоге в невероятную хронику, где мирно соседствуют документальная летопись и метафизика.

Предлагаем прочитать одну небольшую главу, которая наглядно демонстрирует это зачаровывающее повествование.

София Синицкая. «Хроника Горбатого». — СПб.: «Лимбус Пресс», 2022

Руна шестая

ФОМА РУБИТ ГОЛОВУ ЗЛОЙ МЕЛЬНИЧИХЕ

У Фомы на дворе был курятник. В те редкие времена, когда рыцарь спокойно проживал в Упсале, а не шатался по чужой земле, укрощая язычников, его будил звон колокола и бодрый крик петуха. Чтобы пленница поскорее встала на ноги, Фома каждое утро собирал яйца и сам жарил для неё омлет.

– Ингегерд, надо поесть.

– Фома, зачем я тебе? Отвези меня домой, в этой стране я теряю силы. Мне нужна моя земля, понимаешь? И мой сын Чудик.

– Я вернусь в Нуоли, привезу тебе Чудика.

– Он убежит, не дастся тебе в руки.

– Ешь, Ингегерд. А вот Трин здесь хорошо, слышишь, она с девочками разговаривает? Смеются! У неё две подружки постарше, они за ней следят. Я дал им деньги. Они пойдут на площадь и купят себе всё, что захотят. Со скидкой! Ингегерд, я Божий воин, уважаемый человек и могу отрубить голову. Меня все боятся. Трин получит в лавках лучшие товары. Она будет счастлива, как принцесса, потому что люди знают, кто я такой.

Фома был прав – в Упсале все от него шарахались. Когда он въехал в город на белом коне, держа перед собой хорошенькую Трин, народ решил, что это его дочка.

– Ты должна вылечиться, чтобы ехать в Сигтуну. Там тебя ждёт сотня ткачей, пряжа готова, станки заправлены. Пора делать плащи.

– Пускай сами делают.

– Они не умеют. Нужны непромокаемые, непробиваемые, как у тебя.

– Кто сказал, что мои плащи непробиваемые?

– Я говорю! Я видел собственными глазами, что топор отскакивал, словно от камня.

– Фома, тебе померещилось.

– Ингегерд, возможно, ты сама не знаешь силу, которую тебе даровал Господь. Ты милостью Божьей мастерица. Пречистая в сумерках над тобой летает и за тебя молится.

– Фома, а может, это колдовство? Может, это покойная бабка моя, Жила Косолапая, по ночам вылезает из-под кровати и шепчет мне на ухо заговоры на крепкую ткань?

– Не говори так, Ингегерд. Пречистая улыбнулась, когда я накинул на неё твой плащ. Лопни мои глаза!

– Отруби мне голову!

Божий воин размазывал слёзы и сопли. Он и сам уже не понимал, что ему нужно от жизни – чудесные плащи карельской ткачихи, которыми можно согреть деревянных и каменных святых, или же она сама – молодая, красивая, имеющая свою тайну, особую женскую силу и притягательность.

На улице, где жил Фома, было два больших дома – его собственный, из песчаника, доставшийся от отца, и мельничихин – двухэтажный, сложенный из мощных брёвен, окружённый множеством хозяйственных пристроек: амбарчиков и сараев. Мельничиха сколотила состояние на соли – не местной, серой и мелкой, а заграничной, которая была белая, как ляжки королевы. От заморских купцов она получала специальную крупную соль, похожую на горные кристаллы, её добывали в Тулузском графстве, на прудах, где гуляют длинноногие птицы с розовым оперением.

У мельничихи была своя соляная фабрика. Несколько мельниц разной конструкции с разными жерновами намалывали кучу дорогущей соли для самых разных нужд – для еды, для умывания, для лечения, для красоты. Под строгим мельничихиным надзором работники с утра до вечера что-то толкли, заваривали, процеживали, прокаливали. Соль была розовая, жёлтая, красная, мелкая, как пыль, средняя – кристалликами, крупная царапала язык.

В лавке у мельничихи протянулись длинные полки с коробами, склянками, горшками, в которых хранилась соль всех цветов радуги и ароматов: синяя с добавлением высушенных и истолчённых цветков льна и василька, зелёная с хвоей, горькая фиолетовая по секретному рецепту из тополиных почек (эта была самая дорогая, «от нервов», её поставляли архиепископу). В ассортименте были представлены также соляные масла и растворы, простые и экзотические. Они служили для стимуляции выделительных процессов, укрепления хрящей и костей, помогали при укачивании на корабле или в телеге.

Под прилавком у мельничихи имелись опасные порошки и микстуры, в них соль была смешана с ядами. Соль со шпанкой на кончике ножа служила приворотным зельем, десертная ложка без горки могла убить за сутки – просто всыпьте в брусничный пирог, только сами не съешьте. Про товар под прилавком знали лишь постоянные покупатели и «друзья дома».

Кроме соли мельничиха продавала стишки – в основном, про любовь: их привозили с «белым золотом» те же заморские купцы, а переводил грамотный служка одного нарбоннского сеньора, зависшего в Упсале по каким-то своим, то ли сердечным, то ли коммерческим делам. Иногда к стишкам прилагались ноты и можно было петь:

• Дева, в вас видна порода,
• Одарила вас природа,
• Словно знатного вы рода,
• А совсем не дочь мужлана;
• Но присуща ль вам свобода?
• Не хотите ль, будь вы подо
• Мной, заняться делом рьяно?*

* Маркабрюн, отрывок из «Пастурели, в которой сеньор соблазняет пастушку, но та защищается с большим достоин- ством и искусством». Перевод Анатолия Наймана.

Стишки переписывали и продавали за звонкую монету там же – в соляной лавке. Некоторые образцы трубадурской поэзии прилагались к определённому виду соли. Например, стихи о Даме хорошо сочетались с земляничной, раствор с мужественным запахом кожи и дёгтя прекрасно подходил к теме путешествий и пилигримов.

Предприимчивая мельничиха прекрасно вела торговлю, однако пробуксовывала как мать. Её единственный сын Угги был пьяницей и бродягой. Она совершенно им не интересовалась и умно, без ссор и скандалов, поставила дело так, что ему было неприятно находиться в собственном доме. Мельничиха хотела быть Прекрасной Дамой, всех поражать красотой, умом и всяческими талантами. Она завела у себя салон, там принимала мужичков: интеллектуалов, романтиков и поэтов. Угги с горечью вспоминал, как маленьким дни напролёт бродил по улицам, пока мать со своим носом уточкой, поджатыми губами и поросячьими глазками изображала «прекраснейшую в земной юдоли». «Сынок, иди погуляй!» Она его не любила, он ей мешал высказываться с важной рожей о готском алфавите, руническом письме и политике покойного короля Эрика. Угги чувствовал себя брошенным, никому не нужным. С досады дёргал щекой, заикался и втихаря поджигал вокруг города сухую траву. Люди прозвали его «отмороженным».

Фома мучился мигренью и ходил к мельничихе за крепким соляным раствором, настоянном на мяте. Когда боль сжимала голову, словно обруч пивную бочку, а перед глазами летали жирные слепни, рыцарь нюхал его, втирал в виски и в шею под затылком. Отправляясь в поганые земли нести слово Божие, Фома всегда брал с собой запас целебной соли.

Всю жизнь Фома сторонился женщин – в юности стеснялся своего горба, считал себя уродом, в зрелом возрасте возникли другие интересы: захотелось увидеть дальние страны, помахать мечом, освободить Гроб Господень. Правда, епископ не благословил Фому на Палестину, пришлось разбираться с карельскими безбожниками и новгородскими «фальшивыми христианами». В молодые годы Фома из антропологического интереса пару раз заглянул мельничихе под юбку, но свататься не захотел, не зажгла она его, остался равнодушен. Вскоре мельничиха вышла за престарелого богослова, тот через полгода женатой жизни помер, оставив её вдовой с хорошим начальным капиталом, младенцем мужского пола и запасом тем для умных разговоров. При встрече Горбатый раскланивался с мельничихой, даже отпускал неуклюжие комплименты, но не по старой памяти, а за соль: его здоровье зависело от лекарств соседки.

До знакомства с нуольской ткачихой Фома был влюблён только в одну женщину – в свою деревянную Пречистую. Обожал её, как бабушку и как маленького ребёнка, хотел защитить, порадовать, побаловать – цветочками, нежным словом, слёзной молитвой, языческой кровью. Из любви к Пречистой Фома смирял свою плоть веригами и власяницей. Крестоносец полагал, что Богородица прекрасно осведомлена обо всём, что творится в его штанах, а стояк ей оскорбителен. Почувствовав, что тело становится «слишком тёплым», натягивал на свой бедный горб и плечи фуфайку из козьей шерсти. Она жутко колола кожу и возбуждение проходило. Летом мучимый похотью рыцарь уходил в заросли иван-чая – «к комарикам». Облепленный кровопийцами, страдальчески смотрел на закат, шептал молитвы, возвращался домой тихий, спокойный, с раздувшейся физиономией.

Когда Пречистая улыбнулась, получив в подарок карельский плащ, Горбатый решил, что ей пришлась по нраву Ингегерд, и он может наконец позволить себе нежное чувство к земной женщине.

Ну а мельничиха была по уши влюблена в Фому, правда, виду не подавала – терпеливо ждала, когда тот покрестит всех язычников, отрубит им головы, сожжёт их дома и вернётся в Упсалу, чтобы зажить спокойной размеренной жизнью. Тогда можно было бы с помощью шпанской мушки на кончике ножа завоевать его и склонить к совместной жизни. Появление карельской ткачихи поразило мельничиху до глубины души: как, Фома, нетерпимый фанатик, отдал своё сердце полудикой бабе, которая поклоняется духам леса и – нет сомнений! – приносит в жертву краденых младенцев? Даже если она приняла святое крещение – всё равно ведь возьмётся за старое: напустит порчу, засушит душу и тело.

Каждый день Фома заходил в соляную лавку за целебными растворами для Ингегерд. Щедро расплачивался, говорил, что снадобье прогоняет недуг.

С горя мельничиха завела себе любовника. Им стал Йон – оруженосец Горбатого. Йон был простой, бесхитростный парень, заботился о хозяине и его коне, привязался к маленькой Трин. Мельничиха давала Йону деньги – много денег, выпивки, еды и красивой одежды. Она нашёптывала ему гадости про Ингегерд и Трин (колдуньи, чужие, нехорошие), ночью, пьяный, он с ней жарко соглашался и даже обещал удавить обеих, однако утром его воинственное настроение улетучивалось вместе с хмелем, он шёл к Горбатому, целый день был у него на посылках, возился в конюшне, болтал с ткачихой, которая встала уже на ноги и ходила тихонько по дому и двору, с удовольствием играл и гулял с Трин и её подружками. Вечером возвращался к мельничихе, она шипела и плевалась от злобы, но кормила его, поила, одаривала, снова клеветала, внушая ненависть к любимым женщинам Фомы.

Йон постепенно развращался и опускался, на хозяина работал спустя рукава. В конце концов Горбатый прогнал оруженосца. Они больше не были нужны друг другу. Фома с тех пор, как карельские женщины оказались в его доме, завязал с походами, подуспокоился насчёт язычников. Меч стоял в углу за кроватью, там же были свалены щит, шлем и кольчуга – ночью поблёскивали при свете луны. А у Йона денег стало хоть отбавляй, горбатиться на Горбатого не было необходимости – он крепко засел у мельничихи, жирел и спивался. Старой греховоднице было выгодно, что парень отвык работать и бездельничает: теперь она крепко держала его в сетях – не романтических чувств, не страсти нежной, а заурядной финансовой зависимости. Иногда пьяный Йон пытался сбежать от мельничихи – пришпоривал коня и с гиканьем носился по улицам, сшибая всё на своём пути. Неоднократно под копыта попадали люди, погиб крестьянский ребёнок, калекой стал кузнец – добрый мужик, у которого Горбатый чинил своё снаряжение. Пьяница оставался безнаказанным – мельничиха знала, кому в городской управе дать на лапу.

***

Когда Ингегерд выздоровела, Фома предложил ей поискать для себя и Трин самую удобную комнату в его большом доме (болела она в тесной спаленке). Ткачиха выбрала светёлку под крышей – оттуда был вид на город и дальний лес, за который садилось солнце. Она пришла туда с тряпкой и веником, чтобы смести пыль и вымыть пол, задумалась, глядя на полыхающий закат.

Послышался шум: кто-то бегал, возился под лавкой. Показалась мышка с крошечным мышонком в пасти, посмотрела на Медведицу глазками-бусинками и кинулась в дальний угол за сундук. Через минуту снова появилась, юркнула под лавку и выглянула со следующим мышонком. Ей было очень страшно, но надо было спасать детей от чудища, которое вторглось в мышиное королевство. Третий, четвёртый, пятый!

– Ты хорошая мать! Не бойся! И у меня есть дети.

Медведица скучала по Чудику. Она два раза пыталась умереть – первый раз, когда перестала есть, но Фома сунул под подушку волшебный клык. Второй и последний раз – в лесу: с утра побрела туда с лопатой, вырыла себе могилу (попутно нашла несколько шахматных фигур из слоновой кости), встала ногами на дно и той же лопатой и руками принялась сгребать на себя землю, даже камни пыталась привалить. Полежала немного, начала задыхаться, услышала голос Трин и лай. Голос дочки ей почудился, а собака оказалась настоящая – бездомная, весёлая, с острыми ушами и пушистым хвостом. Мощными лапами она рыла нору в могиле Медведицы, мешая ей умереть.

Когти цапнули лицо. Медведица села. Собака возмущённо гавкала – что это ты делаешь? Проводила женщину до дома.

Фома искал Ингегерд во всех комнатах, во дворе, в подвалах. Увидев её, грязную, с лопатой, с разодранной щекой, с бродячей собакой, ничего не понял, кроме того, что всё очень плохо. Горбатый пошёл к мельничихе, велел всем выйти вон, самолично перемолол с солью четыре зуба святителя, ссыпал святое снадобье в коробочку, дома замесил с ним тесто, которое, подходя, сильно запахло мёдом, испёк колобок, дал его возлюбленной. Женщина попробовала колобок и, не удержавшись, съела до последней крошки – такой вкусный оказался. На следующий день карельская ткачиха, взглянув на Фому, увидела не злющего горбуна, а благородного рыцаря с кривым красивым лицом и пламенным сердцем.

Почему святая вода жгла Медведицу, а зубы Николая Чудотворца лечили? – спросите вы. Не могу ничего сказать, сама удивляюсь. Может, какая- нибудь ведьма перед крещением испортила воду и примеси выпали в ядовитый осадок? А может, священник, который над ней бормотал, был таким страшным грешником, что благодать Святого Духа затормозило.

С благословения архиепископа Фома собрался тихонько отвести ткачиху под венец – в расшитом золотыми нитями платье цвета варёного щавеля, без лишних глаз, без свадебной пирушки с танцами и пьяными гостями. Был в себе не уверен, с завистью вспоминал пещерного дедушку. Отправился к мельничихе за специальным снадобьем – у неё была целая полка солёных афродизиаков. Узнав, что Горбатый женится на карельской бабе, мельничиха обезумела от гнева и обиды. Она дала ему сильнодействующий яд, сказала всыпать в бобовую тюрьку и съесть перед сном – только вместе с молодой женой, иначе не сработает. К отраве бонусом выдала стишки в рамочке – можно в спальне повесить:

• Искоркой Любовь сначала
• Тлеет в саже, от запала
• Сушь займётся сеновала:
• – Разумей! –
• И когда всего обстало
• Пламя, гибнет ротозей*.

* Маркабрюн «Песня о превратностях любви». Перевод Анатолия Наймана.

«Яд выжжет вам обоим кишки, – думала злая мельничиха, – а я – Прекрасная Дама, у меня молодой любовник, завидуйте все!»

Связавшись священными узами брака, ротозей сварил бобы, накрошил туда лук, сунул хрен, чесночный сухарик, залил всё квасом, засыпал ядом и поднёс любимой Ингегерд. Обоих спасло звериное чутьё ткачихи, а может, вмешался дух бабки Жилы Косолапой.

– Фома, это отравленная еда!

На улице послышалась пьяная песня Йона. Горбатый вынес бывшему оруженосцу плошку с тюрей:

– Отведай, сегодня я женился на Ингегерд!

– Счастья вам желаю, сударь. У вас супруга расчудесная, дочечка маленькая, сладенькая и ещё детишки народятся. К вам Господь милостив, потому что вы прирезали тысячу тёмных язычников и двадцать бочек с золотом привезли в Его дом на корабликах. А я чем порадовал? Да ничем. Вкусная тюрька. Да благословит вас Бог. Я никто и звать меня никак. Правда, выпотрошил наглого Кулотку. Но этого недостаточно. Нужно пролить реки поганой крови, чтобы красавицу-жену по милости Божьей получить... Дурак ты, Йон. Зачем ушёл от рыцаря? Зачем связался со старухой? Иди, иди к ней. Это она подговорила тебя ко всему плохому. Привык к роскошной жизни. К блинчикам привык. Теперь ты у старухи на коротком поводке, никуда от неё не денешься. Ждёт она тебя со своими стишками и блинчиками, а под юбкой у неё воняет тухлой рыбой.

Вздыхая и бормоча, на ходу подбирая ложкой отравленную тюрю, Йон пошёл к дому мельничихи.

– Подождём до завтра, – сказала Ингегерд.

Утром стало известно, что оруженосец скончался в мучениях. Без суда и следствия Горбатый отрубил мельничихе голову. В городской управе ему по этому поводу возражать не стали, никто ничего не сказал.