Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Борис Корнилов – из того нашего наследия, к которому ещё будут возвращаться, и не только исследователи в обнимку с редкими знатоками. Ведь он – и из фольклора, и из революционной эпохи, а написанное им – слишком обжигает, чтобы надолго остаться в архивах и на обочинах больших антологий.
Он «не успел» на Гражданскую войну. Сын сельского учителя, Корнилов поддерживал революцию и сожалел, что ему так и не удалось помахать шашкой, защищая её идеалы. Но комсомольцем (а до этого и пионером) он стал, как только это стало возможным.
Часто Корнилова тесно связывают с Есениным – как чуть ли не главного продолжателя, хотя они не были знакомы. Он действительно стремился встретиться с Есениным, но не успел, это не легенда. Но поэтический путь выбрал самостоятельный. И скорее – «от Пушкина», которому в детстве посвятил свое первое стихотворение с хрестоматийным названием «Смерть поэта». Но светлые пушкинские картины у него всё чаще перемежались с тревожным предвидением «беды». «Беда» - одно из ключевых слов Корнилова. Но этим и в наше время никого не удивишь, и в любые времена. Конечно, проявлялось в нем и есенинское – хулиганство и в стихах, и в жизни, блестки городского романса и сельской песни… Но Корнилов был куда в большей степени советским человеком, принимая революцию не с «крестьянским» (эсеровским) уклоном. Словом, Корнилова трудно окрестить не только эпигоном, но и продолжателем Есенина, хотя их многое сближало. Есенин почти всегда стремился к дисгармонии, к усложнению подтекстов и многоэтажных метафор. Правда, поклонники, как правило, ценили его за другое… Скорее – за тот романсовый надрыв, который он иногда выдавал – гениально. Но это не магистральный путь Есенина.
К Есенину он не успел – и вошёл в поэтическую группу «Смена», которую вёл Виссарион Саянов, тогда ещё совсем молодой. Столичные таланты поначалу поглядывали снисходительно на бойкого нижегородского парня с берегов Керженца, но очень скоро именно он стал лидером поэтической «Смены» и мужем юной Ольги Берггольц – правда, ненадолго.
Общий тон советской поэзии того времени – интересный феномен. Во-первых, почти по Маяковскому, тогда у нас было немало поэтов «хороших и разных». Во-вторых, они многое брали у предшественников, но действительно были по-революционному новыми.
Самые известные строки Корнилова стали песней Дмитрия Шостаковича из фильма «Встречный». Легендарная оптимистическая мелодия и стихи, неотделимые от светлой стороны 1930-х, от энтузиазма и пафоса побеждающей новизны. С «Песни о встречном» начинались радиоэфиры, её считали первой настоящей советской массовой песней.
- Нас утро встречает прохладой,
- Нас ветром встречает река.
- Кудрявая, что ж ты не рада
- Весёлому пенью гудка?
- Не спи, вставай, кудрявая!
- В цехах звеня,
- Страна встаёт со славою
- На встречу дня.
Здесь после каждой строчки хочется поставить восклицательный знак и нарисовать белозубую улыбку. В такой стилистике легко скатиться в звонкую пустоту. Корнилову удавалось найти точные слова – чаще всего простые, но неизменно точные, без приблизительности и фальши.
Почти каждое его стихотворение – как песня. Такого вольного, чистого поэтического дыхания найти непросто. У него это всё время: «Я песню лёгкую завью», «Я за песней, как за гибелью, слежу» (последнее – из любимой многими баллады «Соловьиха»). В музыке и несовместимое совместимо, если знаешь тайну гармонии, если стихи стремятся, летят:
- Лучше мы о том сейчас напишем,
- как по полированным снегам
- мы летим на лыжах, песней дышим
- и работаем на страх врагам.
- Очень точный поэтический вдох. Он так и писал – как летел на лыжах.
- Все возьмем нахрапом —
- разорвись и тресни,
- генерал задрипанный, замри на скаку…
- Может, так и будет,
- как поется в песне:
- «Были два товарища,
- в одном они полку…»
Его действительно захватили «стройки первых пятилеток». Не только потому, что писательские бригады давали работу, поездки, сытный стол. Индустрия захватывала, инженеры и управленцы казались кудесниками. Он увлечённо писал об этом:
- Рельсы звякающие Турксиба…
- Гидростанция реки Днепра…
- …И приснится Гербертам Уэллсам
- Новогодний неприятный сон,
- Что страна моя по новым рельсам
- Надвигается со всех сторон.
Он чувствовал, что ещё лет тридцать, да и двадцать назад так никто не писал. Какие-то попытки индустриальных сюжетов бывали у Блока, у Гумилева, но совсем в ином духе. Чем-то главным и прекрасным они эти фабрики и заводы не считали. Советская поэзия того времени была одновременно неслыханно мужественной (этого не хватало русской классике!) и нервной. Нервной, как послевоенный сон времен разрухи и поножовщины, которой хватало с гаком в стихах Корнилова. И всё это – одновременно с наладкой станков и торговых путей. Но еще интереснее получалось, когда в индустриальном краю, в шумном порту он находил мотивы, которые вовсе не обязательны для газет:
- За кормою вода густая —
- солона она, зелена,
- неожиданно вырастая,
- на дыбы поднялась она,
- и, качаясь, идут валы
- от Баку до Махачкалы.
Эти стихи тоже пели – как и многое у Корнилова. Даже когда поэта казнили и запретили. Виртуозная «Качка на Каспийском море». Многие подражали этим строкам, этому залихватскому мастерству – и получался уценённый товар. А Корнилов был первым:
- Водка, что ли, ещё?
- И водка —
- спирт горячий,
- зелёный, злой, —
- нас качало в пирушках вот как —
- с боку на бок
- и с ног долой…
Лихо написано? Иначе, наверное, и не скажешь. И магнит этих строк не слабеет.
Как и многих в те годы, Корнилова постоянно тянуло к большой форме, к поэме. Он хорошо знал и романтические поэмы начала XIX века, и, конечно, Блока, Маяковского, Есенина, для которых этот жанр стал одним из ключевых. В конце 1920-х, почти как во времена классицизма, подразумевалось, что поэма – это нечто главное, итоговое. По ним потомки будут судить о времени и о поэзии… Его «Агент уголовного розыска» - интересный эксперимент, быть может, единственный в своем роде. И действительно, она с первых строк окунает нас в неприпомаженную действительность того времени:
- Полуночь — мелькнувшая брóсово, —
- и на постовые свистки
- является песня Утесова —
- дыхание горькой тоски.
- И, выровнена мандолиною
- и россыпью звездной пыля,
- уходит дорогою длинною
- тебе параллельно, земля.
- Себя возомнив уркаганами,
- скупой проклиная уют,
- ребята играют наганами
- и водку из горлышка пьют.
- Чего им?
- Любовь?
- Далеко ты…
- Им девочки больше сродни.
- В сияющие коверкоты
- одетые, бродят они.
Смесь НЭПа и революции притягательна. Это тот пласт истории, который не поддаётся лакировке – и поэты чувствовали это. И – бытовая зарисовка высокого уровня. Главы из поэмы появились в 1933 году в журнале «Звезда». Увы, поэма, которая первоначально называлась «Детство Сергея», осталась неоконченной. Задумка интересная: жизнеописание одесского беспризорника – и судьба спортсмена, «нового человека», который, собственно, и оказывается агентом уголовного розыска. С одной стороны – драки и воровство, с другой – яхты, солнце, стремление к новой справедливой и красивой жизни, которую сам поэт не видел, но мечталось о ней свободно.
- Яхта шла молодая, косая,
- серебристая вся от света, —
- гнутым парусом срезая
- тонкий слой голубого ветра.
Ему всегда хотелось уйти от «криминальных», темных мотивов (которые славно Корнилову удавались!) в «голубую мечту». И получалось неизменно обаятельно.
Чем-то это напоминает замыслы известного корниловского соавтора, Дмитрия Шостаковича – в первую очередь балет «Золотой век». Да и другие вещицы молодого Шостаковича о современности напоминают эти мотивы.
Потом он написал «Триполье» - эту поэму с чем только не сравнивали, а мне кажется, она идёт от пушкинских сказок, погруженных в реальность классовой борьбы ХХ века:
- И тяжелые руки,
- перстнями расшиты,
- разорвали молчанье,
- и выбросил рот:
- — Пять шагов,
- коммунисты,
- кацапы
- и жúды!..
- Коммунисты,
- вперед —
- выходите вперед!..
Это большая баллада, с сюжетными поворотами, с героями и антигероями. Комсомольцы на Украине сражаются с кулацкой бандой атамана Зелёного (такое прозвище носил Даниил Терпило – между прочим, человек яркой революционной судьбы). А финал-то сказочный:
- На губах его черных
- сохнет белая пенка.
- И рабочих из Киева
- в бой повел Травиенко.
- Вот и кончена песня, -
- нет дороги обману, -
- и тепло,
- и не тесно,
- и конец атаману.
За «Триполье» Корнилова хвалили. Поэму сочли общественно значимой – да и как иначе? Эпизод (вполне исторический) из недавнего прошлого – из Гражданской войны. Трипольская трагедия. Но противостояние с кулаками стало остро актуальным во время коллективизации. В результате Корнилов стал штатным поэтом «Известий», его стихи появлялись на страницах одной из главных газет страны почти еженедельно. Это тяжкая ноша. Слава и какие-никакие гонорары, конечно, не превратили его в трезвенника. Совсем наоборот. И держался он частенько вызывающе – как будто не понимал, что наступает время жизни полувоенной, далеко не анархической. А Корнилов хулиганил пуще Есенина, которому достались вольные, расхристанные двадцатые годы, их первая половина.
На I съезде Союза писателей его громко расхвалил Николай Бухарин – которого из политики оттесняли в культуру. Нет, это не стало причиной опалы и доносов. Но фамилия Бухарина – лидера поверженной правой оппозиции – на допросах и в решениях суда звучала не раз.
Потом Горький (главнокомандующий советской литературы) опубликовал статью «Литературные забавы»: «Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы… Вывод отсюда ясен: и те и другие одинаково социально пассивны, и те и другие по существу своему равнодушно „взирают“ на порчу литературных нравов, на отравление молодежи хулиганством, хотя от хулиганства до фашизма расстояние „короче воробьиного носа“». Горький бранил Ярослава Смелякова и Павла Васильева. О Корнилове он не написал ни слова, но эта статья рикошетом ударила и по нему. В литературном мире эта тройка считалась неразрывной: Васильев, Смеляков, Корнилов. А о фашизме «буревестник революции» написал неспроста. Он немало прожил в муссолиниевской Италии, видел своими глазами, из чего вырастал коричневый режим. Во многом – из уличного насилия, в котором принимали участие и некоторые итальянские поэты. А одним из их идеологов был Д`Аннунцио – личность, безусловно, незаурядная. Но при чем здесь выходки поэтов? Их «шалости» практически не имели политического подтекста. Но Горький почему-то именно в проявлении богемных вольностей увидел возможное зарождение фашизма.
Арестовали Корнилова сумрачной осенью 1937 года, после ноябрьских. Не помогли известинские стихи. Для следствия было важнее не хулиганские выходки, другое – связи с оппозицией, и правой, и левой, главным демоном которой по-прежнему считался Лев Троцкий. Существовали ли подобные тайные организации? Скорее всего да, хотя их влияние следственные органы преувеличивали как могли. Корнилов, конечно, гораздо сложнее любой оппозиции. И взяли его, по большому счёту, за шумливое поведение.
Военная коллегия Верховного суда определила его «активным участником антисоветской троцкистской террористической диверсионной вредительской организации». Речь шла и о неких «антисоветских произведениях», которые он читал на нелегальных сборищах.
Приговор привели в исполнение поспешно, хотя друзья и близкие верили, что Борис где-то в лагере, стреноженный, но живой.
Да, это правда, самые искренние певцы переломных эпох часто становятся жертвами той силы, которой восхищались. Это не должно сбивать с пути, внушать уныние. Какое может быть уныние, когда перед нами талант? Другое дело – сочувствие трагедии поэта, до конца не состоявшегося. Быть бессудно расстрелянным в 30 лет – горькая участь, которую мы оплакиваем. Но главное его посмертное пристанище – не мартиролог, а поэзия. Корниловский оттенок грусти и восторга из неё не выветрится. Честный поэт сурового, даже грубоватого времени – он удивительно подходит и к нашему третьему десятилетию XXI века.