Текст: ГодЛитературы.РФ
Обложка и фото из книги "Туда и обратно"
Название книги Льва Троцкого "Туда и обратно" кажется сейчас постмодернистской шуткой или маркетинговым ходом, призванным "зацепить" любителей Толкиена. Но книга Троцкого с таким названием была впервые опубликована в 1907 году, в респектабельном "декадентском" издательстве "Шиповник", когда ни о каких хоббитах еще никто слыхом не слышал. Как, кстати, и о постмодернизме.В книге описывается реальный побег Троцкого из ссылки в Иркутской губернии в 1902 году - и сейчас описания этого пути, с либеральными купцами, норовящими запить ямщиками-зырянами, ярангами и оленьими кисами с чижами выглядят как страницы из "Метели" Владимира Сорокина.
А еще в ней попутно развеивается миф о невыносимых условиях ссылки революционеров в Сибири. Условия были тяжелые - но по сравнению с местными жителями все равно привилегированные. Впрочем, в сословной монархии по-другому быть не могло: ссыльные господа всё равно оставались господами (придя к власти, товарищи Троцкого быстро исправили это недоразумение).
Предисловие пылкий автор заканчивает словами:
Вся история — это огромная машина на службе наших идеалов. Она работает варварски медленно, с бесчувственной жестокостью, но она делает своё дело. Мы уверены в ней. И только в те минуты, когда её прожорливый механизм поглощает в качестве топлива живую кровь наших сердец, нам хочется крикнуть ей изо всех сил:
— Что делаешь, делай скорее!
Что ж, ровно через десять лет красноречие Троцкого нашло применение.
Другие мифы о Троцком развеивает историк, ведущий редактор серии ЖЗЛ издательства "Молодая гвардия" Вадим Эрлихман. Полностью материал можно прочитать в журнале "Родина" №11/2017.
Лев Троцкий. Туда и обратно.
Издание книжного магазина «Циолковский». Москва, 2017
Фрагмент предоставлен издателями
Туда. (Из писем)
<…>
12 января
Всё больше и больше удаляемся от вас. С первого же дня публика разбилась на несколько «семейно-бытовых» групп и, так как в вагоне тесно, то им приходится жить обособленно друг от друга. Только доктор не примыкает ни к одной: с засученными, деятельный и неутомимый, он руководит всеми.
У нас в вагоне, как вы знаете, четверо детей. Но они ведут себя идеально, т. е. так, что забываешь об их существовании. С конвойными их соединяет самая тесная дружба. Косолапые солдаты проявляют к ним величайшую нежность…
… Как «они» нас охраняют! На каждой станции вагон окружается жандармами, а на больших — сверх того и стражниками. Жандармы, кроме ружей, держат в руках револьверы и грозят ими всякому, кто случайно или из любопытства приблизится к вагону. Такой охраной в настоящее время пользуются две категории лиц: особо важные «преступники» и особо прославленные министры.
Тактика по отношению к нам выработана вполне определённая; мы выяснили её себе ещё в пересыльной тюрьме: с одной стороны — зоркая бдительность, с другой — джентльменство в пределах законности. В этом виден конституционный гений Столыпина. Но нельзя сомневаться, что хитрая механика сорвётся. Вопрос только в том: со стороны ли бдительности или со стороны джентльменства?
Сейчас приехали в Вятку. Стоим. Какую встречу нам устроила вотяцкая бюрократия! Хотел бы я, чтоб вы на это посмотрели. С обеих сторон вагона — по полуроте солдат шеренгой. Во втором ряду — земские стражники с ружьями за плечом. Офицеры, исправник, пристава и пр. У самого вагона, как всегда, жандармы. Словом, целая военная демонстрация. Это, очевидно, князь Горчаков, местный помпадур, в дополнение к петербургской инструкции подарил нас отсебятиной. Наша публика обижается, почему нет артиллерии. — Поистине трудно представить себе что-нибудь более нелепо-трусливое! Это сплошная карикатура на «сильную власть»! Мы имеем полное право гордиться: очевидно, и мёртвый Совет им страшен.
Трусость и глупость! — как часто они становятся оборотной стороной бдительности и джентльменства. Чтобы скрыть наш маршрут, которого скрыть невозможно, — очевидно, для этого, ибо другой цели не подберешь, — нам запрещают с дороги писать письма. Таково распоряжение незримого полковника на основании петербургской инструкции. Но мы с первого же дня поездки начали писать письма в надежде, что удастся отправить. И не ошиблись. Инструкция не предусмотрела, что у неё совершенно нет верных слуг, тогда как мы со всех сторон окружены друзьями.
16 января
Пишу при таких условиях. Мы стоим в деревне, в двадцати верстах от Тюмени. Ночь. Крестьянская изба. Низкая грязная комната. Весь пол, без всяких промежутков, покрыт телами членов Совета Рабочих Депутатов… Ещё не спят, разговаривают, смеются…
Мне по жребию, который метали три претендента, досталась широкая лавка-диван. Мне всегда везёт в жизни! В Тюмени мы пробыли сутки. Встретили нас — к чему мы уже успели привыкнуть — при огромном числе солдат, пеших и конных. Верховые («охотники») гарцевали, прогоняя уличных мальчишек. От вокзала до тюрьмы шли пешком.
Отношение к нам по прежнему крайне предупредительное, даже до чрезмерности, но в то же время меры предосторожности становятся всё строже, даже до суеверия.
Так, например, нам здесь по телефону доставили товары из всех магазинов на выбор и в то же время не дали прогулки во дворе тюрьмы. Первое — любезность, второе — беззаконие. Из Тюмени мы отправились на лошадях, причём на нас, 14-ти ссыльных, дали 52 (пятьдесят два!) конвойных солдата, не считая капитана, пристава и урядника, это нечто небывалое! Все изумляются, в том числе солдаты, капитан, пристав и урядник. Но такова инструкция. Едем теперь в Тобольск, продвигаемся крайне медленно. Сегодня, например, за день мы проехали только 20 вёрст. Приехали на этап в час дня. Почему бы не ехать дальше? Нельзя! Почему нельзя? Инструкция! — Во избежание побегов не хотят нас возить вечером, в чём есть ещё тень смысла. Но в Петербурге настолько не доверяют инициативе местных властей, что составили повёрстный маршрут. Какая деловитость со стороны Департамента полиции! И вот теперь мы 3—4 часа в сутки едем, а 20 часов — стоим. При такой езде весь путь до Тобольска 250 вёрст — сделаем дней в десять, следовательно, в Тобольске будем 25—26 января. Сколько там простоим, когда и куда выедем — неизвестно, т. е. вернее, нам не говорят.
Идёт под нами около 40 саней. На передних — вещи. На следующих — мы, «депутаты», попарно. На каждую пару два солдата.
На сани — одна лошадь. Сзади ряд саней, нагруженных одними солдатами. Офицер с приставом впереди поезда в крытой кошеве. Едем шагом. Из Тюмени нас на протяжении нескольких вёрст провожали 20—30 верховых «охотников». Словом, если принять во внимание, что все эти неслыханные и невиданные меры предосторожности принимаются по распоряжению из Петербурга, то придется прийти к выводу, что нас хотят во что бы то ни стало доставить в самое укромное место. Нельзя же думать, что это путешествие с королевской свитой есть простая канцелярская причуда!.. Это может создать впереди серьёзные затруднения…
Все уже спят. В соседней кухне, дверь в которую открыта, дежурят солдаты. За окном прохаживаются часовые. Ночь великолепная, лунная, голубая, вся в снегу. Какая странная обстановка, — эти простёртые на полу телa в тяжёлом сне, эти солдаты у двери и у окон… Но так как я проделываю всё это вторично, то нет уже свежести впечатлений… и как «Кресты» мне казались продолжением Одесской тюрьмы, которая построена по их образцу, так эта поездка кажется мне временно прерванным продолжением этапного пути в Иркутскую губернию…
В тюменской тюрьме было множество политических, главным образом, административно-ссыльных. Они собрались на прогулке под нашим окном, приветствовали нас песнями и даже выкинули красное знамя с надписью «Да здравствует революция». Хор у них недурной: очевидно, давно сидят вместе и успели спеться. Сцена была довольно внушительная и, если хотите, в своём роде трогательная. Через форточку мы ответили им несколькими словами привета. В той же тюрьме уголовные арестанты подали нам длиннейшее прошение, в котором умоляли в прозе и в стихах нас, сановных революционеров из Петербурга, протянуть им руку помощи. Мы хотели было передать немного денег наиболее нуждающимся политическим ссыльным, а среди них многие без белья и теплой одежды, — но тюремная администрация отказала наотрез. Инструкция воспрещает какие бы то ни было сношения депутатов с другими политическими. — Даже через посредство безличных кредитных знаков? Да! Какая предусмотрительность!
Из Тюмени нам не разрешили отправить телеграмм, дабы законспирировать место и время нашего пребывания. Какая бессмыслица! Как будто военные демонстрации по пути не указывают всем зевакам наш маршрут!
Обратно
Первое время пути на лошадях я на каждом станке оглядывался назад и с ужасом видел, что расстояние от железной дороги становится всё больше и больше. Обдорск ни для кого из нас не был конечной целью, в том числе и для меня. Мысль о пoбеге не покидала нас ни на минуту. Но огромный конвой и режим бдительного надзора крайне затрудняли побег с пути. Нужно, впрочем, сказать, что побег был всё-таки возможен — разумеется, не массовый, а единичный. Было несколько планов, отнюдь не неосуществимых, — но пугали последствия побега для оставшихся.
За доставку ссыльных на место отвечали конвойные солдаты и в первую голову унтер-офицер. В прошлом году один тобольский унтер попал в дисциплинарный батальон за то, что упустил административно-ссыльного студента. Тобольский конвой насторожился и стал значительно хуже обращаться с ссыльными в пути. После того между конвоем и ссыльными как бы установилось молчаливое соглашение: не бежать с пути. Никто из нас не придавал этому соглашению абсолютного значения. Но всё же оно парализовало решимость, — и мы оставляли позади себя станок за станком.
Под конец, когда проехали несколько сот вёрст, выработалась инерция движения, — и я уже не оглядывался назад, а заглядывал вперед, стремился «на место», заботился о своевременном получении книг и газет, вообще собирался обосноваться…
В Берёзове это настроение сразу исчезло. Возможно ли отсюда уехать? Весной легко. А сейчас? ...Трудно, но, надо думать, возможно. Опытов, однако, ещё не было.
Bcе, решительно все говорили нам, что весной уехать легко и просто. В основе этой простоты лежит физическая невозможность для малочисленной полиции контролировать бесчисленное количество ссыльных. Но надзор за пятнадцатью ссыльными, поселёнными в одном месте и пользующимися исключительным вниманием, всё-таки возможен… Вернуться сейчас было бы куда вернее.
Но для этого прежде всего нужно остаться в Берёзове. Проехать до Обдорска — значит ещё удалиться на 480 вёрст от цели. После заявления с моей стороны, что вследствие болезни и усталости я немедленно ехать не могу и добровольно не поеду, исправник после совещания с врачом оставил меня на несколько дней в Берёзове для отдыха. Я был помещён в больницу. Каких-нибудь определенных планов у меня не было.
В больнице я устроился с относительной свободой. Врач рекомендовал мне побольше гулять, и я воспользовался своими прогулками, чтобы ориентироваться в положении.
Самое простое, казалось бы, — это вернуться обратно тем же путем, каким нас везли в Берёзов, то есть большим тобольским трактом. Но этот путь казался мне слишком ненадёжным. Правда, по дороге есть достаточное количество надёжных крестьян, которые будут тайно перевозить от села к селу. Но всё же сколько тут может быть нежелательных встреч! Вся администрация живет и ездит по тракту. В двое суток, а при нужде — даже скорее, можно из Берёзова доехать до первого телеграфного пункта, — и оттуда предупредить полицию по всему пути до Тобольска. От этого направления я отказался.
Можно на оленях перевалить Урал и через Ижму пробраться в Архангельск, там дождаться первых пароходов и проехать за границу. До Архангельска путь надёжный, глухими местами. Но насколько безопасно будет оставаться в Архангельске? Об этом у меня не было никаких сведений и добыть их в короткое время было неоткуда.
Наиболее привлекательным показался мне третий план: проехать на оленях до уральских горных заводов, попасть у Богословского завода на узкоколейную железную дорогу и доехать по ней до Кушвы, где она смыкается с пермской линией. А там — Пермь, Вятка, Вологда, Петербург…
На заводы можно отправиться на оленях прямо из Берёзова — по Сосьве или Вогулке. Тут сразу открывается дичь и глушь. Никакой полиции на протяжении тысячи вёрст, ни одного русского поселения, только редкие остяцкие юрты, о телеграфе, конечно, нет и помину, совершенно нет на всем пути лошадей — тракт исключительно оленный. Нужно только выиграть у берёзовской администрации некоторое время, — и меня не догонят, даже если бросятся по тому же направлению.
Меня предупреждали, что это — путь, исполненный лишений и физических опасностей. Иногда на сотню вёрст нет человеческого жилья. У остяков, единственных обитателей края, свирепствуют заразные болезни; не переводится сифилис, частым гостем бывает сыпной тиф. Помощи ждать не от кого, этой зимой в Оурвинских юртах, которые лежат по сосьвинскому пути, умер молодой берёзовский купец Добровольский: две недели метался он беспомощно в жару… А что, если падёт олень, и негде будет достать ему смену? А буран? Он иногда продолжается несколько суток. Если застигнет в пути — гибель. А между тем февраль — месяц буранов. И точно ли теперь есть дорога до заводов? Передвижение там редкое и, если за последние дни остяки не проезжали по тем местам, то след должно было во многих местах совсем замести. Значит, не мудрено сбиться с пути. Таковы были предостережения.
Отрицать опасности не приходилось. Конечно, тобольский тракт имеет большие преимущества со стороны физической безопасности и комфорта. Но именно поэтому он несравненно опаснее в полицейском отношении. Я решил отправиться по Сосьве — и у меня нет причины сожалеть о моем выборе.
Оставалось найти человека, который взялся бы довезти меня до заводов, — то есть оставалось самое трудное.
— Стойте, я вам это устрою, — сказал мне после долгих разговоров и размышлений молодой либеральный купец Никита Серапионыч, с которым я вёл по этому предмету переговоры. Тут вёрст 40 под городом, в юртах, зырянин живет, Никифором звать… уж это такой пройдоша… у него две головы, он на всё пойдёт…
— А не пьёт он? — спросил я предусмотрительно.
— Как не пить — пьёт. Да кто же здесь не пьёт? Он вином и погубил себя: охотник хороший, прежде много соболей добывал, большие деньги зарабатывал… Ну да ничего: если он на это дело пойдёт, он, даст Бог, воздержится. Я к нему съезжу, это такой пройдоша… уж если он не свезёт, никто не свезёт…
Совместно с Никитой Серапионычем мы выработали условия договора. Я покупаю тройку оленей, самых лучших, на выбор. Кошева тоже моя. Если Никифор благополучно доставит меня на заводы, олени с кошевой поступают в его собственность. Сверх того я уплачиваю ему пятьдесят рублей деньгами.
К вечеру я уж знал ответ. Никифор согласен. Он отправился в чум вёрст за 50 от своего жилья и завтра к обеду приведёт тройку лучших оленей. Выехать можно будет, пожалуй, завтра в ночь. Нужно к тому времени запастись всем необходимым: купить хорошие оленьи кисы с чижами, малицу или гусь и заготовить провизии дней на десять. Всю эту работу брал на себя Никита Серапионыч.
— Я вам говорю, — уверял он меня, — что Никифор вывезет. Уже этот вывезет.
— Если не запьёт, — возражал я с сомнением. — Ну, ничего, даст Бог, не запьёт… Боится только, что горой дороги не найдет: восемь лет не ездил. Придется, пожалуй, ехать рекой до Шоминских юрт, а это много дальше. Дело в том, что от Берёзова на Шоминские юрты два пути: один — горою, прямиком пересекает в нескольких местах реку Вогулку и проходит через Выжпуртымские юрты. Другой тянется по Сосьве, через Шайтанские, Малеевские юрты и т. д. Горою — вдвое ближе, но это место глухое, редко когда по ней проедет остяк, и дорогу иногда бесследно заносит снегом.
На другой день выехать оказалось, однако, невозможно. Никифор оленей не привёл, — и где он, и что с ним, — неизвестно. Никита Серапионович чувствовал себя очень смущённым.
— Да вы не дали ли ему денег на покупку оленей? — спросил я.
— Ну, что вы!.. Кажись, я тоже не мальчик. Я ему только пять рублей задатку дал, да и то при жене. Вот погодите, я к нему сегодня опять съезжу…
Отъезд затягивался, по крайней меpе, на сутки. Исправник каждый день может потребовать, чтоб я отправился в Обдорск. Дурное начало! Выехал я на третий день, 18 февраля. Утром явился в больницу Никита Серапионович и, улучив удобную минуту, когда в моей комнате никого не было, решительно сказал:
— Сегодня в одиннадцать часов ночи незаметно приходите ко мне. В двенадцать решено выехать. Мои все чада и домочадцы сегодня на спектакль уйдут, я один дома останусь. У меня переоденетесь, поужинаете, я вас на своей лошади в лес свезу. Никифор нас там уже будет дожидаться. Он вас горой увезёт: вчера, говорит, две остяцкие нарты след проложили.
— Это окончательно? — спросил я с сомнением.
— Решительно и окончательно!
До вечера я бродил из угла в угол. В 8 часов отправился в казарму, где происходил спектакль. Я решил, что так будет лучше. Помещение казармы было переполнено. На потолке висели три большие лампы, по бокам горели свечи, укреплённые на штыках. Три музыканта жались у самой сцены. Передний ряд был занят администрацией, дальше сидели купцы в перемешку с политическими, задние ряды были заняты народом попроще: приказчиками, мещанами, молодежью. У обеих стен стояли солдаты. На сцене уже шёл чеховский «Медведь». Толстый, высокий и добродушный фельдшер Антон Иванович изображал «медведя». Жена врача играла прекрасную соседку. Сам врач шипел из-под будки в качестве суфлёра. Потом опустился искусно разрисованный занавес, и все аплодировали.
В антракте политические собрались в одну группу и делились последними новостями. «Говорят, исправник очень жалеет, что семейных депутатов не оставили в Берёзове». — «Исправник, между прочим, сказал, что отсюда побег невозможен». — «Ну, это он преувеличивает, возражает кто-то: везут же сюда, значит можно проехать и обратно». Три музыканта умолкли, поднялся занавес. Играли «Трагика поневоле», драму дачного мужа. В чесунчевом пиджаке и соломенной шляпе больничный смотритель из военных фельдшеров изображал мужа дачника — в феврале, у полярного круга. Когда занавес опустился над драмой дачного мужа, я простился с товарищами и ушел, сославшись на невралгию. Никита Серапионович ждал меня. — У вас как раз достаточно времени, чтоб поужинать и переодеться. Никифору сказано обратно выехать на указанное место, когда на каланче пробьет двенадцать.
Пять мифов о Троцком
Миф первый: русофоб
Еврейское происхождение Троцкого враги революции в России и за рубежом использовали на все сто. Его обвиняли в ненависти ко всему русскому, в гонениях на Церковь, в том, что он подчинил страну «мировому Сиону». На карикатурах краснозадый павиан с бородкой и в пенсне восседал посреди Кремля на пирамиде черепов. Самозваного "хозяина Руси" едко высмеивали Куприн и Аверченко. Не до смеха было жителям еврейских местечек, которых белые и прочие атаманы вырезали «за Троцкого». Однажды делегация этих несчастных явилась в Москву, ища защиты, но Лев Давидович заявил им: "Передайте тем, кто вас послал, что я не еврей".
Миф второй: истинный большевик
Славя Троцкого как вождя революции, пропагандисты скрывали, а порой и не знали, что к большевикам он примкнул только в 1917 году. Узнав об этом, его друг Адольф Иоффе воскликнул: "Лев Давидович! Они же политические бандиты!" Тот ответил: "Да, я знаю, но большевики сейчас единственная реальная политическая сила".
До этого отношения Троцкого с большевиками складывались, мягко говоря, сложно. Поначалу молодой марксист горячо поддержал Ленина против оппонентов, удостоившись прозвища "ленинская дубинка". Но уже на II съезде партии в 1903 году переметнулся к меньшевикам. Между ним и Лениным началась война в печати: Троцкий называл противника «бойким статистиком» и «неряшливым адвокатом», тот его — Балалайкиным в честь героя Салтыкова-Щедрина, а позднее даже Иудушкой - правда, в частном письме, выставленном напоказ только в сталинские времена. Тогда же в фильме «Ленин в Октябре» в уста вождя вложили эпитет «политическая проститутка», который намертво приклеился к Троцкому. На самом деле Ленин называл так Каутского, но в адрес Льва Давидовича выражался и похлеще.
Миф третий: полководец
Главной заслугой Троцкого его сторонники считали создание Красной армии и организацию победы в Гражданской войне. Но заслуга состояла в другом: он первым понял, что большевистский лозунг "народной армии" с выборными командирами хорош для свержения власти, а не для ее защиты. Когда летом 1918-го восставшие чехословаки вместе с белыми свергли советскую власть от Пензы до Владивостока, Троцкий потребовал «жесточайшей диктатуры». Сперва на автомобиле, потом на персональном бронепоезде он переезжал с одного фронта на другой, восстанавливая дисциплину самыми суровыми мерами - вплоть до казни каждого десятого по древнеримскому образцу. Он настоял на единой форме; сам вместе с высшим комсоставом облачился в черную кожаную куртку.
Ни дня не служивший в армии наркомвоендел взял на службу бывших царских офицеров. Чтобы они не убежали к противнику, их семьям угрожали взятием в заложники. Кнутом и пряником почти половину офицерского корпуса удалось заманить в Красную армию, которая во многом благодаря этому одержала победу.
Миф четвертый: заговорщик
На открытых процессах в Москве видные большевики Пятаков, Сокольников, Серебряков каялись, что по приказу Троцкого занимались вредительством - ломали станки, отравляли продукты, затягивали строительство гигантов индустрии. Злейший враг Троцкого Николай Бухарин расписывал тайные переговоры с ним, на которых Лев Давидович якобы признавался, что вступил в сговор с германским Генеральным штабом, предлагая немцам одновременно с их нападением на СССР поднять восстание, обещая им за помощь Украину, а японцам - Дальний Восток. Не довольствуясь этим, ему приписали связь и с британской разведкой; главный обвинитель Вышинский заявил: "Весь блок во главе с Троцким состоял из одних иностранных шпионов и царских охранников". При всей абсурдности обвинений Троцкий тяжело переживал их: не только боялся, что им поверят советские рабочие (и правда верили), но и негодовал, что ему приписывают сговор с фашистами. Собранная им комиссия выявила в материалах московских процессов массу нестыковок, но в Советском Союзе об этом никто не знал. К тому времени статья 58-1, «контрреволюционная троцкистская деятельность» стала приговором для сотен тысяч людей.
Дошла очередь и до самого Льва Давидовича. 20 августа 1940 года под видом поклонника к нему был подослан 27-летний испанец Рамон Меркадер. Он принес Троцкому свою статью и, пока тот читал, пробил ему череп ледорубом. Несостоявшийся вождь мировой революции умер на следующий день.
Миф пятый: спаситель
Когда на родине после многих лет умолчания снова вспомнили о Троцком, укрепилось мнение: его приход к власти избавил бы Россию от многих бед, пережитых ею при Сталине. Но это еще один миф. И массовый террор, и насильственная коллективизация, и строжайший контроль за частной жизнью граждан - все это первым предложил Лев Давидович, а Иосиф Виссарионович лишь воплотил его идеи в жизнь с той безжалостностью и методичностью, на которые "демон революции" оказался неспособен.
Оригинал статьи:
