Текст: Михаил Швыдкой/РГ
Слышу голоса: "А вы не преувеличиваете? Не такой уж он и великий, не такой уж и значительный, его современниками были по-настоящему большие писатели, и их было немало. А Горин, что Горин, - острослов, выступавший в программе "Вокруг смеха" и сочинявший комедии для своих друзей. И неважно, что этими друзьями были Марк Захаров или Эльдар Рязанов. Он ведь не Валентин Распутин и не Виктор Астафьев, даже не Юрий Трифонов…"
В контексте времени, когда в советской литературе все было по ранжиру - от тиражей написанных книг, путевок в дома творчества и места в ЦДЛ для гражданской панихиды, - юмористы и комедиографы были не в чести. Неслучайно сам Горин нередко вспоминал свое детское посещение Самуила Яковлевича Маршака, который, прослушав его громогласные стихи, бичующие "воротил Уолл-стрита", ответил на вопрос о том, надо ли мальчику продолжать заниматься сочинительством, ответил: "Обязательно! (…) Мальчик поразительно улавливает все штампы нашей пропаганды. Это ему пригодится. Если поумнеет, станет сатириком! - И, вздохнув, добавил: - Впрочем, если станет сатириком, то, значит, поумнеет не до конца…"
Горин никогда не считал, что он "поумнел до конца", но его литературное творчество вышло за пределы сатирического или юмористического сочинительства. Он, по его собственным словам, был "фантазером", отталкивающимся от реальности. Его отношения с действительностью были вовсе не линейными, даже тогда, когда он писал свои первые рассказы. История обмена ежика на холодильник могла прийти в голову только человеку, до конца не расставшемуся с детством, умеющему превращать обыденность в сказочный мир, где живое существо важнее любой самой совершенной машины.
Горин не был умником, он был мудрецом, к которому приходили получить совет люди куда старше и куда опытнее, чем автор этих строк. И всегда его получали.
Он не был политическим писателем, хотя его нередко считали таковым. У него можно найти немало фраз, которые с трудом проходили через советскую цензуру, да и по сей день не потеряли своей остроты. Как всякого советского человека его интересовали перипетии внутренней и внешней политики, которую обсуждали преимущественно на кухнях, но он точно знал, что ею не исчерпывается человеческое бытие. Что это лишь вершина айсберга, а самое интересное внутри. Он всю жизнь пытался разглядеть подлинную, естественную суть жизни, впрочем, не находя там особого "глубинного народа", а некую возвышенную и неразрушаемую субстанцию, благословенную человеческую природу, позволяющую всем не только выживать, но жить в самые трудные и тревожные времена. Он понимал, он чувствовал, что за блеклой обыденностью скрывается чудесный многоцветный мир, в котором есть место и барону Мюнхгаузену, и Эдмунду Кину, и Джонатану Свифту, и Тевье-молочнику, - фантазерам, философам и художникам, которые умели превращать свои мечты в звенящую реальность.
Он как-то признался мне, что не знает, как распорядиться одной историей, которая случилась с ним, когда он, молодой врач скорой помощи, колесил по Москве, спасая больных. Однажды посреди дороги скорая наткнулась на очень немолодого человека, который, похоже, потерял сознание. Гриша привел его в чувство, но старик не мог ответить ни на один вопрос, которые врачи задают в таких случаях. Он не помнил, как его зовут, как его фамилия, где он живет… В больницах не любили таких пациентов. Гриша пытался разговорить старика, спрашивая о каких-то приметах места его обитания. И наконец тот признался, что в его окно видна сверкающая всеми красками света площадь. В конце концов он придумал, как можно отыскать адрес старика, который крепко сжимал в руках авоську. Горин привел его в ближайшую булочную, и там его узнала какая-то покупательница, оказавшаяся соседкой этого немолодого человека. Скорая привезла его домой, где их встретили встревоженные родственники, которые, похоже, не слишком жаловали своего родителя. И любопытный Горин попросил старика показать ему вид из окна. Тот подвел его к окну, в которое была видна только сплошная высокая бетонная стена. И Гриша спросил старика: "Зачем вы меня обманули?" На что тот ему ответил: "Я вас не обманывал. Если долго смотреть на эту бетонную стену, то непременно увидишь сверкающую всеми красками света площадь".
Потом, кажется, он растворил эту историю в одном из рассказов. Но в нем самом жил этот целительный талант - он умел превращать серые бетонные стены в волшебный мир, который открывал то, что неведомо простому обывателю, редко смотрящему на звезды.
Его герои всегда стремятся преодолеть предлагаемые обстоятельства, нередко ценой своей жизни.
Мы встретились в Московском театре сатиры, где мне посчастливилось проходить практику в литературной части в 1967 году, когда Горин вместе с Аркадием Аркановым принесли туда свою новую пьесу "Банкет". Но авторы, как и Марк Захаров, который ставил эту пьесу, не смогли угадать, что после событий в Чехословакии и у нас наступят другие времена. Спектакль выпустили в конце 1968 года, а в начале следующего, 1969-го, его со скандалом, но без оргвыводов закрыли. С "Банкета" и началась наша дружба, банкетом она, по существу, и завершилась - Гриша ушел из жизни 15 июня 2000 года, через несколько дней после того, как мы весело пропивали мою Государственную премию, полученную за создание телеканала "Культура", к которому он имел самое прямое отношение. Он был первым человеком, к которому я пришел советоваться, когда узнал о своем назначении. Теперь сам даю советы, но они много хуже тех, что давал Григорий Горин.