Текст: Татьяна Шипилова
Англия – страна парадоксов. Пуританская ее натура не прощает выхода за строго ограниченные рамки, не терпит полутонов, клеймит за нарушение правил.
И Англия же подарила столько великих имен, что никаких пальцев не хватит загибать. А самое главное – именно в этой стране прогремели первые женские имена, изменившие подход к женской прозе, которую долгое время считали второсортным продуктом и всерьез не воспринимали.
Женщины начинали свой путь чаще всего под псевдонимами. Сестры Бронте опубликовали свой первый поэтический сборник под названием «Стихотворения Каррера, Эллиса и Эктона Беллов», долго держали свои настоящие имена под секретом и решились раскрыть только тогда, когда издатели пустили слух, что «Незнакомку из Уайлфелд-Холла» написал автор «Джейн Эйр»: тогда Шарлотта и Энн поспешили в Лондон, чтобы заявить: «Мы – три сестры». Эмили, кстати, с ними не поехала и очень злилась, что ее гендерную принадлежность раскрыли.
Джордж Элиот, на самом деле Мэри Энн Эванс, тоже прекрасно понимала: если хочешь, чтобы оценили не автора, а текст, нужно не привлекать внимание своим женским именем.
Но вот миссис Гаскелл так не размышляла. Она никогда не стеснялась и не скрывалась. Все ее тексты выходили под настоящими именем и фамилией.
«У меня много "я"; в этом вся беда» (с)
Дочь и жена священника, она была уважаемой женщиной, которая начала писать из-за смерти ребенка. Потеряв сына, чтобы отвлечься от душевной боли, она занялась творчеством. Но вот признак исключительной натуры: писать она начала не типичные истории любви, не готические романы, не сентиментальную прозу. Нет. Ее интересовало другое.
«Одно из моих "я", как мне кажется, настоящая христианка (только люди называют ее социалисткой и коммунисткой), другое из моих "я" – жена и мать... А потом у меня есть еще одно "я", с развитым вкусом к красоте и удобству... Как мне примирить все эти враждующие существа? Я стараюсь заглушить самое себя (мое первое "я"), говоря себе, что все должен решать Уильям и что его чувство справедливости должно быть для меня законом. И так оно и есть, – да только не совсем так...» (с)
И это ее первое "я" взяло все-таки верх: она взялась за перо и изобразила мир рабочих. Мир рабочих глазами сочувствующей женщины, которая увидела в них «богато одаренных природой, оригинально мыслящих и тонко чувствующих людей».
О рабочих (как и о женщинах) уже кто к тому моменту только не писал! Уже Дизраэли (писатель и политический деятель) выпустил свой роман «Сибилла, или Две нации» – даже само название отсылает к проблемной двойственности: «две нации» – это, конечно, бедные и богатые, а имя в заглавии намекает на важность женского образа (ну и любовной линии, с ней связанной, куда ж без этого), чтобы не слишком зацикливаться на описании тягот жизни трудового населения Англии.
Уже блистал вовсю Диккенс со своими романами о несчастных и обездоленных, о работных домах, о брошенных детях, о циничности и жестокости буржуазии и развенчанном мифе ньюгейтского романа о преступниках, хоть мы и обязаны последнему будущим Родионом Раскольниковым.
Но вот в чем проблема: у того же Дизраэли главная героиня отвечает за женскую тему лишь номинально, потому что общая идея все равно остается в рамках традиционного патриархального аристократичного общества, а тяжелый быт рабочих показан хоть и реалистично, но все же явно с критической точки зрения: они, де, невежественные грубые люди, не знающие, что такое образование и красота.
Диккенс, вроде и показывая всю несостоятельность капиталистического строя, поначалу спасителей для своих юных героев находит все же именно среди представителей этого общества, а потом, вроде разочаровавшись во всем окончательно, ответа на извечный вопрос «Что делать?» все равно не дает.
Джон Форстер в 1854 году в письме к Гаскелл отмечает: «Могу, если понадобится, засвидетельствовать, что ваши представления об этом предмете сложились раньше, чем у него (т.е. у Диккенса), и совершенно независимо от него».
Что ждали от жены священника, переехавшей из блистательного Лондона в северный рабочий Манчестер? Наверное, сахарной ваты, раз так удивились, что на страницах ее книг «ожили и заговорили простонародным, грубым, но зато полным энергии и страсти языком манчестерские рабочие и работницы».
Два поистине великих романа «Мэри Бартон» и «Север и Юг» – могли бы быть написаны мужчиной, если бы мужчины могли так сочувствовать, как это может только женщина. Если бы мужчины могли снизойти до того, чтобы без предубеждения ходить по улицам и не шарахаться от прохожих. Диккенс показывал ужасы и жестокости мира трудового населения, Гаскелл же – их ум и силу воли. Английская буржуазия называла рабочих просто «руки», не желая признавать в них людей, Гаскелл же увидела в них не только человеческое, но и во многом – мечтательное.
«Джон Бартон стал чартистом, коммунистом, – словом, стал одним из тех, кого обычно называют безумцами и мечтателями. Но разве быть мечтателем – так уж плохо? Это значит – быть человеком, которому ведомы не только эгоистические, плотские желания, человеком, который желает счастья другим, а не только себе». (с)
Название первого романа – мера вынужденная. Мэри, дочь Джона Бартона, не ключевая фигура, но она смягчает проблематику, принимая удар на себя, фактически грудью прикрывает свою создательницу от более язвительных нападок и обвинений в сочувствии чартистам, в незнании политэкономии, в желании внушить рабочим «фатально ложное представление» о том, что во всех их бедах виноват капитализм.
Просто представьте себе смелость этой женщины, которая не побоялась встать против традиций и устоев, которая не побоялась перейти на противоположную сторону улицы, влившись в толпу, идущую со смены, как делала ее Маргарет Хейл в «Севере и Юге».
Представьте себе смелость женщины, не побоявшейся написать историю безродной служанки, обесчещенной богатым сыночком, но не потерявшей своей силы воли и благодетели: узнав о беременности, Руфь не ужасается, она восклицает «Какой же хорошей я теперь буду!»
Когда писательница сделала главной героиней своего очередного романа в буквальном смысле падшую женщину, да еще и представителя высшего класса изобразила пошлым, безнравственным эгоистом, от нее отвернулись все «респектабельные друзья», но и это ее не испугало, и она заявляет:
«Я могла бы завтра же написать все это снова до последней буковки». (с)
Но есть еще одна книга, которая вызвала не меньше полемики, чем «Руфь», а возможно, даже больше. «Жизнь Шарлотты Бронте» повлекла за собой настоящий скандал, хотя сама писательница с аккуратной осторожностью подходит к каждому изображаемому пункту, описанному фрагменту жизни своей подруги. Текст, несмотря на жанр биографии, очень художественный, рисующий широкую картину общества и местности, не лишен, естественно, некой предвзятости и субъективности, но тем более кажется смелым, чем более читатели викторианской поры находили в нем вызов ханжеству и консерватизму, боясь того бунтарского духа, который воплощала в себе не только Шарлотта, но и ее сестры, и о котором не постеснялась рассказать Гаскелл.
И все же Элизабет Гаскелл была истинной христианкой. Она искренне считала, что «просвещение дает людям нравственную мудрость», а значит своими текстами она тоже должна чему-то научить. Потому пытается всех своих героев если не примирить, то дидактически указать на их несовершенство, иногда излишне ударяясь в морализаторство: Джон Бартон, убивая сына своего врага, искренне раскаивается и перед смертью даже мирится со своим оппонентом; хозяин фабрики Мальборо Джон Торнтон находит общий язык с работниками, а рабочий Хиггинс, один из главных его противников, даже становится его другом; Руфь, исполняя свой христианский долг, вылечивает своего растлителя от тифа, но сама заражается и умирает.
Но это не важно. Такова была натура викторианского человека: мораль превыше всего. Важно другое: в ее книгах отобразилась действительная правда жизни, в которой слышится громкий упрек пуританскому чванству и призыв к милосердию, что и отражает великую гуманистическую идею, возведенную в ранг культурной традиции викторианской литературы.