Текст: Елена Нещерет
Начнём с самого тихого умирания. В предисловии к книге “Канцтовары Цубаки” Ито Огавы переводчик Дмитрий Коваленин заявляет, что это реквием рукописному тексту. Главная героиня, Хатоко, – презанятное существо. Её растили как писца, юхицу, – а это означает не только прекрасный почерк, но и огромный свод правил этикета, и определённый образ жизни. Писец буквально проживает ситуацию, которую ему принёс заказчик, примеряет на себя чужую шкуру. Понять незнакомца настолько, чтобы писать за него любовные письма или резкие ответы бывшим друзьям – что может быть сложнее? Тем более в суетливом и разобщённом мире, где правят шаблоны для резюме и быстрые заготовленные ответы для электронной почты? Само место действия, город древних храмов Камакура, намекает: с нами будут говорить об уходящем. Да и название магазинчика, “Цубаки”, добавляет горечи. Камелия – символ стойкости и достойной смерти, очень кладбищенский цветок.
Не совсем понятно, для кого существовать в маленьком городке, где всё держится на туризме. Паломникам нужны быстрые штампики с очередным Буддой или Хатиманом, замедляться на пороге лавки писчих принадлежностей, чтобы выпить чаю с хозяйкой и заказать у неё письмо, никто не будет. Но Хатоко мало того что не бедствует – довольно скоро письмо, которому её с детства учили, из набора фокусов превращается в смысл жизни.
Сначала было так:
…когда после смерти Наставницы я, возненавидев всё на свете, сбежала за океан, именно способность красиво писать иероглифы не позволила мне совсем пропасть. Всякий раз, когда у меня кончались деньги, я развлекала чужестранцев, очарованных Японией, какой-нибудь простенькой каллиграфией.
А потом что-то сдвинулось, началась уже настоящая внутренняя работа:
Я не могла бы описать, что именно происходило со мной, когда я надписывала открытку. Помню лишь страстное желание слиться с Карэн и писать один в один с её сердцем.
Бумажные письма, такие старомодные и медленные, показывают иногда человеку единственную дорогу к себе. Так, для самой Хатоко письмо – мост к бабушке, с которой она не смогла как следует проститься. Но живые буквы, хранящие тепло человеческого дыхания и всё человеческое несовершенство, становятся идеальным сосудом памяти. Правда, Огава (и Коваленин вслед за ней) немножечко лукавит: в “одной большой могиле” – Камакуре – вполне себе цветёт новая жизнь, и традиция живого письма продолжается, пусть и не возвращая себе былого блеска и пафоса. В конце концов, камелия со времён тайных христиан была символом воскресения, а ещё раньше – цветком богини солнца, которое не так-то просто спрятать.
И кстати: рукописи в романе всё-таки горят. В “Канцтовары” люди приносят письма, от которых хотели бы избавиться, и писец со всем почтением сжигает их на особом алтаре. Старое уступает место новому. Жизнь жительствует.
Если уж речь зашла о символах богов, перенесёмся в Норвегию. “Знаки Любви” Яна Хьярстада в переводе Алёны Дарской – опять книга про внучку и буковки. Сесилиа растёт в мастерской своего деда, среди каменных надгробий, и вырастает дизайнером шрифтов. Дед был знатоком древнеегипетских письмен и ритуалов, а его любимая поговорка была “по-настоящему ценно в жизни только одно – попытка совершить невозможное”. Здесь тоже будет тема письма как средства памяти и связи, но она выйдет из рамок семьи и начнёт виться где-то вокруг трансцендентного значения любого символа, уведёт к страху древних перед алфавитом как перед мощной магической структурой, к пониманию текста как мира, а мира – как книги, написанной рукой бога:
Я видела другую “А”. Я видела знак, который не мог быть предназначен для человеческих глаз.
Всю жизнь героиня будет на пределе сил искать свой идеальный, запредельно эстетичный шрифт, которым было бы достойно записать её собственную Книгу Бытия. И найдёт. И запишет, чтобы навсегда потерять. Любопытно, что здесь есть два вида письма: рукопись, каллиграфия как средство фиксации личного опыта и печатный шрифт как запредельная ценность, средство влияния на умы. Историю детства, поисков, сложных взаимоотношений с родными, – то есть все земные вещи, – Сесилиа пишет ручкой, принадлежавшей её бабушке. В противовес этому историю, книгу книг, которая должна покорить человечество, она принципиально печатает лучшим из разработанных ею шрифтов, близким к совершенству. И само совершенство, центральное таинство, творится в “Знаках” именно печатными буквами. Вся книга – гимн типографике как следующей после рукописного слова ступени к идеальному, высшему знаку. Вообще Хьярстад – большой интеллектуал, увлечённый игрок в бисер, и вдобавок ко всему богослов. Такие особенно хорошо умеют представлять культуру как череду невосполнимых утрат, одновременно напоминая, что любое знание без носителя мертво, и даже самое шикарное книгохранилище никогда не заменит живой ум. “Знаки Любви” не похожи на “Имя Розы” ничем, кроме одной общей идеи: знание мертво без человека, и поэтому накапливать его вдали от профанов бесполезно. Ну и конечно же по пути к этой идее читатель наглотается мистификаций, композиционных завихрений и неожиданных сносок. Будут смерти естественные и неестественные, будет невероятно ценный старинный фолиант – и мы пожалеем, что он уцелел в пожаре. Но будет и некоторая надежда:
Дед рассказал мне историю о знаменитом персидском каллиграфе, которого бросили в тюрьму. Наутро ему должны были отрубить голову. «Вы не сможете меня удержать, – сказал он, – я сбегу». Стражники подняли его на смех, но когда они вернулись на следующий день, то его и след простыл. А все стены были испещрены буквами. Прочитав их, охранники поняли, что это история о его жизни, с рождения до этого утра. Клетка была пустой. От него остались одни буквы.
Правда, увлекаться игрой, которую предлагает Хьярстад, нужно с осторожностью. Иначе можно дожить до очень печального состояния, когда смотришь в свой суп, где плавают макароны-буковки, и видишь в них некоторую криптограмму.
Работа со словами всегда была опасна. Любая власть к книгочеям относится с опаской, как к хищникам, и старается без повода не кормить. Что совершенно справедливо, потому что знания означают свободу, неповиновение и феерическую изворотливость. Это мы и видим в “Вавилоне” Ребекки Куанг (в переводе Наталии Рокачевской). Интересно, что двадцатипятилетняя Куанг младше Ито Огавы примерно вдвое и младше Хьярстада чуть ли не втрое. То, что для первых двух уже привычно и даже, быть может, успело поднадоесть, для неё – недавнее завоевание. Слово, – говорит она, – меняет мир кардинально. “Языки не просто состоят из слов. Язык – это способ видеть мир. Ключ к цивилизации. За эти знания можно и убить”.
Раскрывается эта мысль на фантастическом материале. Если у Огавы всё было в мире человеческих эмоций, всё построено на передаче атмосферы, на связи внутреннего с телесным, на заземлении, а Хьярстад добавил в это деятельное чувственное восприятие ещё капельку запредельного, то Куанг пошла по пути, проторённому Нилом Стивенсоном в его Барочном цикле: взять реальный исторический период и аккуратно вделать в повествование пару-тройку фантастических допущений для лучшего раскрытия идеи. Аудитория Стивенсона в России (и, подозреваю, по всему миру) достаточна, но невелика. Мешает огромная плотность текста. Куанг смогла написать уже второй бестселлер именно потому, что начала очень рано, ещё не накопив знаний для того, чтобы превратить текст в удушливую паутину связей, над которыми любители головоломок замирают в восхищении, а ценители развлечений – в ступоре.
Первая работа Куанг – цикл “Опиумная война” – можно читать как чистое фэнтези, хотя сложно не заметить опору на реальный Китай в эпоху Опиумных войн. В “Вавилоне” действие происходит уже в нашем мире, в Англии и немного в Кантоне 1830-х годов. Политическая обстановка совершенно такая же, только вот обеспечивают её переводчики. Невероятная технологическая мощь империи строится на серебре, но не в экономическом, а в магическом смысле: однажды переводчик заметил, что серебро отражает энергию чистого смысла, и придумал наносить на серебряные пластины близкие по значению слова из разных языков, чтобы конфликт их смыслов порождал энергетический выброс особой направленности. На разнице между английским speed и латинским spes повозки начинают ехать быстрее, разница между английским see и японским miru сообщает новые способности зрению… Вавилон, оксфордский колледж иностранных языков, именно поэтому единственный принимает студентов-неевропейцев и особенно ценит тех, кто вырос в разноязычной среде: чтобы серебро не переставало работать, нужны новые словесные пары, энергия новых значений. Поэтому главного героя – китайского мальчика по имени Робин Свифт – специально вырастили таким образом, чтобы он, не забывая китайского (точнее, китайских – кантонского и мандаринского), служил всему британскому. Беда только в том, что его немножечко переучили: он начал задумываться о равноценном взаимодействии, о синтезе культур. Вырос учёным, неспособным не то что подумать о политических махинациях вида “они вымрут и согласятся на наши условия”, а даже и просто в человека выстрелить хладнокровно. В общем, “Вавилон” сейчас поругивают за лобовой антиколониализм, но – боже, как же не хватает иногда наивного отличника, который гордо выпятит грудь с медалькой за успехи в учении и наивно заявит банальность вроде “запрещаются любые формы ограничения прав граждан по признакам социальной, расовой, национальной, языковой или религиозной принадлежности, и в чужую страну нужно ходить за взаимовыгодным сотрудничеством, а не за насаждением собственных ценностей, где не просили”.
Потому-то Вавилон и гибнет вместе со всем своим серебром – молодые, до полного умиления наивные учёные предпочитают прямо отказаться выполнять государственные заказы, которые считают недостойными. Любопытен и сам способ разрушения: если нанести на пластину цепочку вроде “перевод – translation – hon’yaku”, серебро попытается выделить чистый смысл, ощутимый, но непередаваемый, и на стыке этих понятий перегреется, взорвётся, и со смыслами резонировать больше не сможет.
В общем, когда глядишь на эти три совершенно разные и такие созвучные книги японки, норвежца и американки с китайскими корнями, пальцы просятся к перу, чтобы ввернуть евангельскую цитату, но чтобы не трепать многострадального апостола Иоанна, можно закончить советами по здоровому образу жизни.
Учите языки. Ходите в библиотеки, пока они не сгорели. Присматривайтесь к буковкам с интересом. Берегите переводчиков от перегрева и радуйтесь немыслимым возможностям, которые открывает разница культур. Scripsi.