Жанр интервью стал настолько привычен современному читателю, что мало кто задумывается, что подобный формат появился только в начале ХХ века. Стоит искренне сожалеть, что журналисты не обивали пороги литературных звезд прошлого — Жуковского, Пушкина, Достоевского с просьбами ответить на список подготовленных вопросов. Впрочем, эпистолярное наследие и прозаические произведения умерших авторов позволяют реконструировать этот жанр. В связи с 210-летием со дня рождения М. Ю. Лермонтова литературовед Денис Захаров «поговорил» с юбиляром.
Текст: Денис Захаров
Чем развлекается маститый автор, когда попадает в толпу поклонников?
Михаил Лермонтов: Угадываю внутреннее состояние каждого человека по его наружности.
Как бы вы определили свое жизненное кредо?
Михаил Лермонтов: Я ищу впечатлений, каких угодно, но впечатлений!
Вспомните одно из самых ярких?
Михаил Лермонтов: Помню, как в юности я взобрался на колокольню Ивана Великого и взглянул на Москву… как пожирал очами этот огромный муравейник, где суетились люди, — для меня чуждые, где кипели страсти, — на минуту забытые! Какое это было блаженство разом обнять душою всю суетную жизнь, все мелкие заботы человечества, смотреть на мир с высоты!
А страшно вам не было?
Михаил Лермонтов: Страх — это головокружение свободы. Я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится — а смерти не минуешь.
Вы неисправимый фаталист…
Михаил Лермонтов: Я никогда не пытался избежать своей судьбы. Есть этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи. Так вот это про меня.
Можете привести пример?
Михаил Лермонтов: Перед отъездом на Кавказ Софья Николаевна Карамзина отдала мне свое золотое кольцо с тем, чтобы я вернул его ей в свой следующий приезд в столицу. Я протянул руку, но кольцо выпало и покатилось по паркету. Его так и не нашли. Тогда я и понял, что в Петербург я больше не вернусь.
Коль вы заговорили о Петербурге, не могу не спросить, отчего у вас столько недругов в свете?
Михаил Лермонтов: Мне иногда кажется, что весь мир на меня ополчился. Впрочем, есть отчего. У меня несносный характер. Я вспыльчив, дерзок, зол, ревнив. Признáюсь, я бы желал иметь счастливый дар нравиться всем с первого взгляда, однако понимаю, что наружность моя не самая выгодная: роста я маленького, голова большая, ноги колесом… Да и моего пронзительного взгляда не каждый выдержит. Одна знакомая дама как-то сказала в сердцах, что моя душа плохо себя чувствует в коренастой фигуре карлика.
Звучит довольно обидно…
Михаил Лермонтов: Обида такая пилюля, которую не всякий со спокойным лицом сможет проглотить. Мне многое приходилось сносить, чтобы научиться невозмутимости.. Хотя поначалу даже малейшая обида приводила меня в бешенство, особенно когда трогала самолюбие. Но я давно уж живу не сердцем, а головою. Боясь насмешки, лучшие свои чувства я хоронил в глубине сердца. Они там и умерли.
Получается, и в любви вы разочаровались?
Михаил Лермонтов: Небо не хотело, чтоб меня кто-нибудь любил на свете. Я дурен собой. Больше того, степень моего безобразия исключает возможность любви. Поэтому я стал смотреть на женщин как на природных своих врагов, подозревая в случайных их ласках побуждения посторонние. Честно признаться, моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия. К моей страсти примешивалось всегда немного злости — все это грустно — а правда!..
По-вашему, и подлинной дружбы не существует?
Михаил Лермонтов: Из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается. Дружба теперь уже не чувство, а поношенная маска, которую надевает хитрость, чтобы обмануть простоту или скрыться от проницательности. Знаете, есть престранные люди, которые поступают с друзьями, как с платьем: до тех пор употребляют, пока износится, а там и кинут.
Вы помните свою первую любовь?
Михаил Лермонтов: Всякий человек такое запомнит. Мы были большим семейством на Кавказских водах: бабушка, тетушки, кузины. К нам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Ее образ и теперь еще хранится в голове моей. Он мне любезен, сам не знаю почему. Помню, один раз, я вбежал в комнату, она была там и играла с кузиною в куклы — мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть сильная, хоть и ребяческая. Это была истинная любовь, с тех пор я еще не любил так... Надо мной смеялись и дразнили, ибо замечали волнение в лице. Я плакал потихоньку, без причины, желал ее видеть, а когда она приходила, не хотел или стыдился войти в комнату. Я не хотел говорить о ней и убегал, как бы страшась, чтоб биение сердца и дрожащий голос не объяснили другим тайну, непонятную для меня самого. Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне мне неловко как-то спросить об этом... Белокурые волосы, голубые глаза, — нет, с тех пор я ничего подобного не видал, или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз.
Не испортила ли вас ранняя слава?
Михаил Лермонтов: Что вы называете славой? Месячную моду на меня в Петербурге, когда все те, кого я преследовал в своих стихах, начали осыпать меня лестью, а самые хорошенькие женщины выпрашивали у меня стихи и хвастались ими, как величайшей победой? Все это скучно. Конечно, было время, когда я, в качестве новичка, искал доступа в свет, но двери аристократических салонов были тогда для меня закрыты. Прошло время, и я стал входить туда уже не как искатель, а как человек, добившийся своих прав. Согласитесь, что все это может опьянять… К счастью, моя природная лень взяла верх, и мало-помалу я начал находить все это несносным. Нигде ведь нет столько пошлого и смешного, как на балах и в салонах. Я, как тот человек, зевающий на балу, который не едет спать только потому, что еще нет его кареты.
Неужели вам нечем гордиться?
Михаил Лермонтов: Отчего же? Есть у меня предмет ребяческой гордости: вино совершенно меня не пьянит. А еще я прекрасно играю в карты… бабушка научила. Видите, как любой человек с пылким воображением, я склонен преувеличивать свои недостатки.
А чувство зависти вам знакомо?
Михаил Лермонтов: Люди склонны питать зависть друг к другу, я же, напротив, завидую только звездам прекрасным. Считаю, если и можно чему-нибудь завидовать, то это синим, холодным волнам, подвластным одному закону природы, который для нас не годится с тех пор, как мы выдумали свои законы.
От какой черты своего характера вы бы хотели избавиться?
Михаил Лермонтов: Самый тонкий плут, самая опытная кокетка с трудом могли бы меня провести, а сам я ежедневно обманываю себя с простодушием ребенка. Считаю, что человеку важно оставаться честным с самим собой.
Вы так открыто рассказываете о своих недостатках…
Михаил Лермонтов: Одни скажут: он был добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно. Я не раз признавался, что мой самый большой недостаток — это тщеславие… и самолюбие. По правде сказать, люди ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя.
Суеверны ли вы? Есть ли у вас собственные ритуалы?
Михаил Лермонтов: Считаю, что не стоит на ночь класть книгу под подушку, потому что от этого находят дурные сны.
Как вам видится нынешнее положение России?
Михаил Лермонтов: Русский народ, этот сторукий исполин, скорее перенесет жестокость и надменность своего повелителя, чем слабость его; он желает быть наказываем, но справедливо, он согласен служить — но хочет гордиться своим рабством, хочет поднимать голову, чтоб смотреть на своего господина, и простит в нем скорее излишество пороков, чем недостаток добродетелей! В путевых записках одного француза я недавно читал, что в России против господского дома вместо качелей обыкновенно торчит виселица. Француз замечал остроумно, что это, должно быть, злоупотребление, ибо смертная казнь в России уничтожена. Бедные качели!..
Чье творчество из коллег-поэтов вы цените?
Михаил Лермонтов: Безусловно, англичан. Лорд Байрон, например. У нас одна душа, одни и те же муки… Еще я, пожалуй, вступлюсь за Шекспира. Где он велик, так это в «Гамлете»… Вообще, Шекспир, — оригинальный и неподражаемый поэт, — гений необъемлемый, проникающий в сердце человека и в законы судьбы. Из немцев нравится Гёте.
В чем, по-вашему, секрет хорошего сюжета?
Михаил Лермонтов: Что началось необыкновенным образом, то должно так же и кончиться. Все почти жалуются у нас на однообразие жизни, а забывают, что надо бегать за приключениями, чтоб они встретились, тогда и хороший сюжет отыщется.
И последний вопрос, как вы оцениваете прожитое?
Михаил Лермонтов: Если б все люди побольше рассуждали, то убедились бы, что жизнь не стоит того, чтоб об ней так много заботиться. Моя жизнь была лишь рядом разочарований, теперь они смешны мне. Впрочем, хватит обо мне. Я неподатлив на рассказы о своей особе и никогда не открываю моих тайн, а ужасно люблю, чтоб их отгадывали.