Текст: Павел Басинский/РГ
Наступивший год объявлен Годом защитника Отечества – и не случайно разговор с автором поэтического сборника «До Небесного Иерусалима» и других книг, в том числе невероятно увлекательной прозы и жизни монастырей сегодня, мы начали с ее стихотворения об отце-фронтовике. В минувшем декабре, на вручении премии «Слово» в номинации «Мастер. Поэзия», Олеся Николаева сказала важные слова: «Поэзия – это способ национальной идентификации и то, без чего невозможно представить русский народ. Это как для испанцев фламенко, а для грузинов многоголосие». Связь между этими понятиями: память, поэзия – не косвенная, а прямая. И это не о прошлом, а о нашем настоящем.
Признаюсь сразу: я люблю твои стихи. Тебе удается преодолеть Сциллу и Харибду, о которых говорил поэт Юрий Кублановский. Главная проблема современной поэзии в том, что ей приходится совмещать в себе огромное поэтическое наследие с искренностью, без которой стихи становятся просто демонстрацией техники. Твои стихи и образно и ритмически сложно выстроены, но в них всегда есть обнаженная душа. Мое любимое из твоей книги – стихи, посвященные отцу. «Папа, больше тебе по этой земле не придется скользить и мерзнуть, / смахивать морозную неживую слезу с ресниц, / шляпу свою смешную на лоб надвигать от ветра, / когда идешь, накреняясь вперед, навстречу ему...» И – в финале: «А когда и меня понесут отсюда во гробе, / потерявший руку в великой страшной войне – / ты из белых одежд две руки вдруг протянешь: обе / распахнутся блаженным объятьем навстречу мне!» Твой отец воевал и потерял на Великой Отечественной войне руку. Вообще ты в какой семье родилась и воспитывалась?
Олеся Николаева: Спасибо за добрые слова и за то, что мы начинаем с разговора о моем отце. Ему едва исполнилось 19 лет, когда он, выпускник артиллерийского училища в Томске, лейтенант, командовавший батареей и прошедший с ней через всю Белоруссию, потерял под Данцигом (Гданьском) в бою с фашистскими танками правую руку. Порой он испытывал мучения от осколков, которые с тех пор навсегда остались в его теле.
Я слышала от разных людей, что их родственники-фронтовики не любили вспоминать о войне. Но мой отец продолжал дружить со своими однополчанами, они часто бывали у нас в гостях и с жаром обсуждали события тех дней и лет. У нас часто ночевал приезжавший издалека и ставший нам родным фронтовой друг отца Павел Агарков, который спас ему жизнь в том бою. Он вынес его на себе и доставил в передвижной госпиталь, заставив польского врача сделать операцию (начиналась гангрена). Польская девушка Марта Обегла, помогавшая этому доктору, дала папе свою кровь, иначе он бы не выжил.
Каждый год отец ходил на встречу фронтовиков к Большому театру. Он тогда надевал пиджак с орденами, и глаза его как-то особенно поблескивали в радостном предчувствии. Но однажды, незадолго до своей смерти, он вернулся оттуда печальный и словно надломленный: не встретил там ни-ко-го из своих! Никого не осталось!
Он любил зверей и птиц, и у нас всегда жило множество всяких питомцев, как у доктора Айболита. Под диваном обитал ежик, на кухне – морские свинки, на шкафу – белка, в аквариуме – рыбки, а по дому бегали собаки, кошки, прыгала зеленая мартышка и ползал юный удав. А уж когда отец поселился в Переделкине, тут у нас появились китайские гуси (такие же, как наши, российские, но в несколько раз крупнее), козлик и даже вороной конь. Хотя конь не был нашей собственностью, просто его хозяин погиб, и девушка-лошадница, которая ухаживала за конем, попросила поселить его у нас в гараже. Ну и вообще в доме всегда было много друзей, гостей, такой нескончаемый праздник жизни.
Стихи сейчас пишут в огромном количестве, и стихотворцев становится все больше. На портале «СтихиРу» зарегистрирован почти миллион авторов и опубликовано порядка 65 миллионов стихов. Примерно одно стихотворение на каждого второго жителя России. Чем ты это объяснишь?
Олеся Николаева: Еще и при советской власти, и в нынешние времена меня поражало это количество людей, пишущих стихи. Куда бы ты ни приехал – хоть в Никарагуа или на Кубу, хоть в США или Германию, везде найдутся стихотворцы, которые нашли друг друга и объединились в литературный кружок. Однажды я задумалась над тем, почему люди, уехавшие из России по разным обстоятельствам и долгое время живущие вдали от нее, начинают там писать стихи, устраивать поэтические фестивали, порой делая это главным содержанием своей жизни. По-видимому, сочинение стихов для них, оторванных от «корней», стало на чужбине механизмом некой компенсации, восполнения ощущения неполноты собственного существования.
Поэзия – наш отчий дом, или, по слову Хайдеггера, «дом бытия», окна которого распахнуты в небесные обители и эдемские сады. Кроме того, поэзия владеет властью преображать душу, жизнь, мир. «Из тяжести недоброй» создавать «прекрасное», как у Мандельштама. «Извлекать драгоценное из ничтожного», как у пророка Иеремии.
С какого-то времени я стал опасаться любой метафизики и предпочитаю оставаться в границах своей, как ты образно выразилась, «наличности». Да и мир вокруг стал как-то жестче и конкретнее. Ты ведь тоже не боишься иногда в стихах прибегать к прямым высказываниям. Вот у тебя есть стихотворение «Варшава» с эпиграфом из «Клеветникам России» Пушкина. Сильные, но и довольно злые стихи! Ты говоришь, полька отдала отцу свою кровь. А сегодня они требуют от нас репараций. Что вообще происходит? Новый «железный занавес» уж и с Восточной Европой?
Олеся Николаева: Все-таки это не злые стихи. Да, в «Варшаве» много личной горечи. Дело в том, что у нашей семьи многое было связано именно с Польшей. Моя прабабка Леокадья Гавриловна дома говорила по-польски, и не только моя бабушка Надя, но и папа знали этот язык. Стихотворение было написано в середине 2000-х, еще когда папой римским был Бенедикт XVI (Ратцингер) и антирусские позиции Польши не были столь демонстративно враждебны. Раздавались лишь отдельные голоса польских политиков о том, что во Второй мировой войне поляки выбрали «не ту сторону». Воюй, мол, они на стороне Гитлера, то уже осенью сорок первого года их войска, совместно с германскими, победоносно прошли бы маршем по Красной площади. Павел Вечорский, профессор Исторического института Варшавского университета, прямо писал: «Мы могли бы найти место на стороне Рейха почти такое же, как Италия, и наверняка лучшее, нежели Венгрия и Румыния. В итоге мы были бы в Москве, где Адольф Гитлер вместе с Рыдз-Смиглы (верховный главнокомандующий польской армией в войне 1939 года. – П.Б.) принимали бы парад победоносных польско-германских войск».
Это был тот случай, когда стихотворение появляется помимо воли автора, и тот сам с удивлением читает написанное им. Во время генеральной уборки, когда повсюду были навалены книги, которые я протирала от пыли, лежали тряпки, и стояло ведро со шваброй, я словно услышала этот звук и, схватив какую-то бумажку, стала записывать.
Что касается «железного занавеса», то я знаю людей из французской диаспоры, которые переехали жить в Россию, спасаясь от перверсий нынешней Европы, и стали бóльшими русскими патриотами, чем мы сами. Есть тут и такие же немцы, и такие же американцы. Как заметил Андрон Кончаловский, только Россия сейчас и может сохранить то, за что мы любили Европу с ее великой культурой, распад и низвержение идеалов которой наблюдал еще в конце девятнадцатого века наш мыслитель Константин Леонтьев.
А при этом Достоевский в своей Пушкинской речи признавался в любви к тому идеальному образу Европы, в какой она может быть преображена: «О, народы Европы и не знают, как они нам дороги!.. Стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей».
Не могу не коснуться украинской темы, хотя понимаю, как тяжело о ней говорить. До сих пор помню твою «Балладу о Сашке Билом», том самом украинском отморозке, которого свои же и убили. Когда-то эта баллада больше объяснила мне ужас происходящего на Украине, чем самые шокирующие телевизионные картинки. Может, потому что в этих стихах чувствовалась твоя личная боль. Но вот что меня уже тогда настораживало. Ведь Сашко Билый – не его настоящее имя. Это Саша Белый в исполнении Сергея Безрукова из «Бригады», невероятно популярного российского сериала 90-х годов. Это оттуда он взял своего «героя». В интервью «РГ» ты говорила, что события на Украине должны заставить нас задуматься над тем, что происходит с нами. Что это значит?
Олеся Николаева: Да, это была личная боль, с которой я следила за событиями на Украине еще с октября тринадцатого года, когда побывала на книжной ярмарке во Львове и на пушкинском конкурсе-фестивале в Одессе. Уже тогда по каким-то почти неуловимым признакам чувствовалось, что надвигается что-то ужасное. Так же точно, как еще в девяносто четвертом году в Белграде расползался этот горький запах грядущей войны. Пиликали скрипочки в шикарном ресторане, подавали вина и закуски, но он, этот запах человеческой бойни, ощущался в самом воздухе, и мы оба – поэт Николай Кононов и я, приехавшие туда на конференцию, это заметили. Именно поэтому я с ноября тринадцатого года читала украинские сайты и с содроганием наблюдала нарастание бешеной энергии Майдана, ухватки, приемы и стилистика которого очень уж мне напомнили события, сопровождавшие февральский и большевистский перевороты. Последние лет двадцать я с каким-то болезненным упорством не могу оторваться от чтения исторических книг, документов, воспоминаний, свидетельств того, что же происходило в России в начале двадцатого века.
А сейчас я вместе с моим мужем Владимиром Вигилянским написала многостраничный и многофигурный роман «Дело Гапона» о событиях 1905-1907 годов.
Теперь что касается нас. Мы пережили сложный и, возможно, губительный период национального самоотрицания. Происходил стремительный слом русской ментальности, выкорчевывание установок, исторически заложенных в коллективном бессознательном и отвечающих за интерпретацию происходящего, за отбор и обработку получаемой информации. Проще говоря, из глубин национального самосознания был изгнан сам евангельский дух, надеюсь, что не повсеместно и не окончательно. Да, возможно, что-то отчасти происходило как компенсация за предыдущие годы скудости и несвободы. Но этот навязанный и принятый нами без сопротивления культ Золотого тельца, возвеличенный образ «безумного богача», осыпанного почтением и почестями, эгоизм, проповедуемый как норма жизни, конкуренция, изнутри всегда подбитая завистью, успешность как цель и венец, удовольствие как высшая ценность личного бытия… Эти суицидальные тенденции, эта «невсамделишная» реальность не могли быть изменены иначе как бесславной кончиной либо жесткой сменой парадигмы. Что и происходит сейчас. Всякая ломка болезненна, но если мы не изменимся, не преобразимся, не обратимся к своим историческим корням и духовным истокам, то проиграем и, возможно, погибнем.
Ты замужем за священником Владимиром Вигилянским. Кажется, ты первая попадья в русской поэзии. Это накладывает какие-то ограничения на твое творчество? И еще ты хорошо знаешь монастырскую жизнь, судя по твоим книгам «Мене, текел, фарес...», ««Небесный огонь» и другие рассказы», у которых немало почитателей, и я в их числе. Кстати, многое из того, что ты потом выпускала книгами, печаталось в «толстых» журналах раньше, чем вышла книга Тихона Шевкунова «Несвятые святые», которая буквально взорвала книжный рынок. Сегодня ее совокупный тираж больше миллиона. Мне даже немного обидно: ведь это тебя отец Тихон назвал «первопроходцем русской православной прозы». Как ты познакомилась с монастырской жизнью и что думаешь о ней сегодня? Все-таки монастыри в прошедшие века играли еще и экономическую и даже военно-оборонительную роль. А сегодня они зачем?
Олеся Николаева: Это, пожалуй, был самый упоительный период моей жизни – у монастырских стен и даже отчасти внутри них. Это было начало восьмидесятых, когда мы с мужем попали к старцу архимандриту Серафиму (Тяпочкину), где познакомились, а затем крепко подружились со многими монахами и паломниками. Некоторые из них стали за это время настоятелями монастырей и даже архиереями. Тогда мы часто (иногда дважды в неделю) ездили в Троице-Сергиеву Лавру, где в то время жил наш духовник, а потом, следом за ним, – в Псково-Печерский монастырь, около которого даже купили дом, где я часто проводила недели и даже месяцы. И там у нас тоже появились друзья-монахи (среди которых – и будущий митрополит Тихон (Шевкунов). Кого-то из них я учила водить машину, кому-то давала уроки древнегреческого в пределах Евангелия, а кого-то просто возила по их делам. Бывала я и на послушании в женском Пюхтицком монастыре, где кормила паломников и сажала капусту, а также работала водителем у игуменьи Серафимы (Черной), когда ей только-только отдали Новодевичий монастырь.
Длинные богослужения, молитва, аскеза, не говоря уже о церковных Таинствах, – все это мне открылось еще тогда в своей красоте и премудрости. Ну, и мои друзья-монахи, конечно, оказались самыми живыми, самыми светлыми и радостными, самыми свободными людьми, как бы это ни казалось парадоксальным. Я просто изнемогала от избытка бытия и любви, от изобилия чудес Божьих! И в восемьдесят восьмом году я за сорок дней и ночей написала свой первый роман «Инвалид детства». Поступок совершенно неожиданный для меня самой: до этого я никогда не пыталась писать прозу, хотя Фазиль Искандер когда-то это мне предрекал. Тогда же появился и мой роман в стихах «Августин» о самозванце, притворившемся монахом-отшельником с Кавказских гор. И потом хлынули новые сюжеты, персонажи, жизненные коллизии, чудесные истории, требовавшие словесного оформления и художественного осмысления.
В 1995 году рукоположили моего мужа, и мои монастырские паломничества сильно сократились. Мне пришлось семь лет ежедневно возить его из Переделкина в центр Москвы, на Манежную площадь, в храм и обратно, и времени совсем не оставалось. Это было настоящее испытание, которое скрашивала мысль о том, что, собственно, я попала в монастырский ритм с послушанием «игумену» и «старцу». Сейчас, оглядываясь назад, я удивляюсь, как при этом мне удалось за этот период написать и издать столько книг! Я думаю, это потому, что церковная жизнь видится мне неисчерпаемой и высокохудожественной: в ней есть и Красота, и Любовь, и Смысл, и Святость.
Что посоветуешь прочитать из книг прошедшего года и каких новых публикаций ждать от тебя?
Олеся Николаева: За последнее время я мало читала художественной литературы, тем более двадцать четвертого года издания. Разве что роман Сергея Козлова «Романовы», книгу избранного Юрия Кублановского, роман Алексея Варламова «Одсун», сборник «Круговая порука («Жизнь и смерть Достоевского») Игоря Волгина и книгу эссе Марины Кудимовой «Фобия длинных слов». Все это настоятельно советую прочитать.
А сама я зарылась в этом году в то, что мне нужно было для работы над романом: десятки, если не сотни исторических книг и исследований. Как я уже говорила, мы написали с Владимиром Вигилянским объемный роман «Дело Гапона» (он сейчас лежит у редактора). Я мечтаю, чтобы какой-нибудь хороший режиссер снял по нему сериал, серий этак на пятнадцать-двадцать.
Кроме того, я подготовила к изданию сборник новых стихов «Катарсис», который вот-вот выйдет в издательстве Евгения Степанова. Следом грядет появление однотомника стихов и поэм («из двадцати книг») в издательстве Русского ПЕН-центра. Затем на горизонте книга рассказов и повестей. Все это было написано еще до романа, а сейчас отредактировано мной, собрано под названием «Счастье для бедных» и отдано в издательство. И, наконец, это пока предположительно, так как согласие на это издание пока не получено, завершена еще одна книга «чудесных историй», non-fiction, «Жизнь продолжается…» из «зеленой серии», начатой «Несвятыми святыми» митрополитом Тихоном и моим сборником «Небесный огонь».
В советское время прийти в Церковь означало заявить о своей духовной свободе. Комсомольские дружинники отлавливали молодежь во время Крестных ходов. Мой хороший товарищ Павел Проценко, автор книг о епископе Варнаве и послушнице Марфе, получил три года лагерей осенью 1986 года, через полтора года после апрельского пленума ЦК КПСС, положившего начало «перестройке». Тогда за него вступились многие крупные литераторы. Но сегодня сама Церковь чуть ли не стремится стать новым цензурным комитетом. Она словно забыла о том, что до революции именно ее цензорские функции немало навредили ее репутации. Недавно в Сети видел, как один священник с LEGO борется. Что за бред?
Олеся Николаева: Пашу Проценко я хорошо знала еще с института: мы учились на одном курсе. А с просьбой о подписи под этим письмом в его защиту я обращалась к Андрею Битову, Булату Окуджаве, Евгению Евтушенко и Сергею Аверинцеву.
Что касается церковной («духовной») цензуры, так она, насколько мне известно, даже в XIX веке распространялась лишь на церковные издания, не касаясь светских. Не знаю, правда, светская или духовная цензура отправила под запрет издание работы Льва Толстого «Царство Божие внутри нас», но в 1905 году она была и вовсе отменена. Так что слухи о репрессивных методах здесь, мягко говоря, сильно преувеличены.
Что же касается тех или иных священников, которых, возможно, коробят какие-то спектакли, фильмы, эстрадные номера или игры, то это их частное мнение. Такое же, как, например, мое, когда я своему приятелю высказала замечания по поводу некоторых нелепостей в его стихах, допущенных им по неведенью. Например, «волхвы пасут стада». Я так себе и представила: идут с дарами волхвы, а заодно и погоняют овец с баранами. Или «Бог сотворил Адама, и Бог сотворил Христа». Я напомнила ему о «Сыне Божьей» и даже прочитала из Символа веры об Иисусе Христе: «Рожденна, не сотворена…» Наверное, он тоже мог бы счесть это «церковной цензурой». Смеюсь.