Алексей Варламов: «Свобода и любовь к своей стране не исключают друг друга»

Интервью: Павел Басинский/РГ

У твоего нового романа довольно странное название - "Одсун". И насколько я помню, ты только единожды обращался к зарубежной теме - "11 сентября", но это был такой "шпионский" роман. А здесь сюжет вроде бы совсем от нас далекий: депортация (по-чешски odsun) судетских немцев в послевоенной Чехии. Откуда такой интерес к чужой истории? Мы больше свою историю вспоминаем: чеченцы, крымские татары, поволжские немцы. Об этом и романы пишутся: "Ночевала тучка золотая" Анатолия Приставкина, "Дети мои" Гузели Яхиной"... И вдруг какие-то судетские немцы. Какое нам дело до них?

Алексей Варламов: Что он Гекубе, что ему Гекуба? Знаешь, я думаю, многие вещи происходят случайно. Семь лет назад я оказался в маленьком чешском доме в бывшей судетской деревне возле города Есеник, и история этого места, прежде мне совершенно неведомая, меня поразила! Поразила судьба самого этого дома и ее последнего хозяина, покончившего жизнь самоубийством, то, как выселение немцев происходило, и как чехи, на вид миролюбивые люди, оказались такими жестокими и устроили геноцид против тех, на кого всю войну работали. Поразил православный священник, построивший в этих горах храм. Концлагерь для советских военнопленных, чью память чехи, несмотря ни на что, чтут, ну или тогда еще чтили, не знаю, как сейчас. Поразил грек, которого привезли в Чехословакию ребенком, и он проработал там всю жизнь лесником. Поразил, наконец, Гоголь, который бывал дважды в тех местах в водолечебнице... В общем, там много чего сплелось и словно бросило вызов. Но все-таки роман мой не столько о Судетах, сколько о том, как большая история ломает человеческие судьбы и в то же время из этих судеб складывается. Это моя попытка выразить свое отношение к тому, что происходило раньше и происходит сейчас в возмущенном мире. И если уж говорить про свое и чужое, то именно близкая каждому из нас славянская нота здесь важнее всего. Недаром основная сюжетная линия в романе - это любовь русского и украинки, а cудетская тема - скорее рамка, контекст.

Это правда, что ты свой роман не предполагал печатать?

Алексей Варламов: Не то чтоб не предполагал, просто мне было очень трудно с ним расстаться. Я начал писать в 2018 году, когда, собственно, и происходит действие, вернее его современная часть, и текст очень долго меня не отпускал и не давал себя закончить. Я отвлекался, переключался... Написал биографию Василия Розанова. Но все равно возвращался к своему сюжету, к своим героям, убирал, добавлял, правил... А прошлым летом я по ошибке прикрепил текст в электронном письме на сторонний адрес, и меня охватила тревога. А вдруг его выложат без моего ведома в сеть, вдруг украдут! Мало ли что придет в голову мнительному автору. И подумал: это знак. Моим героям надоело сидеть взаперти, они просятся наружу, хотят, чтобы их тоже "изгнали". И тотчас отправил "Одсун" Шубиной.

Этот год объявлен "Годом лейтенантской прозы" в связи со 100-летием Владимира Богомолова, Юрия Бондарева, Василия Быкова и Бориса Васильева. Не забыть бы и других лейтенантов - Григория Бакланова, Константина Воробьева, Вячеслава Кондратьева, Виктора Курочкина. Не забыть бы и рядового-связиста Виктора Астафьева, которому 1 мая тоже исполнится 100 лет. Что для тебя значит военная проза второй половины ХХ века? Тем более что некоторые из этих писателей - выпускники Литературного института, который ты возглавляешь. Ты можешь представить, что ты был бы ректором института, где учатся вчерашние фронтовики Бондарев, Бакланов, Курочкин? Ходят на семинары в кителях, сапогах, в орденах, а ты ими "руководишь"? В 1945 году директором Литинститута был Федор Гладков, автор романа "Цемент". Насколько я знаю, несладко ему приходилось с такими студентами.

Алексей Варламов: Не знаю, как приходилось Гладкову, но вспомни рассказ Шукшина "Экзамен". Профессор ставит студенту, участнику войны, бежавшему из плена, двойку за то, что тот не подготовился к экзамену. Студент пережил то, что не было дано пережить его строгому учителю, но все равно оценка "плохо" и вердикт: "Учись, солдат, это тоже нелегкое дело". И студент его не осуждает, не требует особого отношения и не бежит жаловаться на сурового педагога. Он понимает: война войной, а учеба по расписанию.

Что касается военной литературы, это, конечно, абсолютная наша вершина. И смотри, как "кучно" родились ее авторы. А ведь к ним, если только говорить про год 1924-й, нужно добавить поэтов Николая Панченко, Николая Старшинова и Юлию Друнину, критиков Андрея Туркова и Владимира Бушина, поэта и прозаика Булата Окуджаву, прозаика и сценариста Овидия Горчакова. Я где-то читал, что из рожденных в те годы и совсем юными ушедших на войну вернулись всего три-четыре процента. Но именно чудом уцелевшие, возвратившиеся с фронта написали свои книги так, словно убитые сверстники отдали им свой талант и свою силу. Может, поэтому такое невероятное эмоциональное воздействие, и отсюда такая подлинность и печаль. Да, это литература о войне, но она удивительно негромкая, доверительная. Как в песне Фатьянова: "Не тратя времени попусту, по-дружески да попросту поговорим с тобой". И в то же время официальное отношение ко многим из этих авторов было негативное, их книги часто с трудом пробивались через цензуру. Но пробились, и это победа литературы и этого поколения.

Ты говоришь, что они печатались с трудом. Это не совсем так. Мы преувеличиваем жестокость советской цензуры, в XIX веке она была куда круче. "В окопах Сталинграда" Виктора Некрасова, первое честное произведение о войне, вышло в журнале "Знамя" в 1946 году, чуть больше года прошло после войны. Повесть понравилась Сталину и в 1947-м удостоилась Сталинской премии - высшей литературной награды в СССР. И только с 1976 года книги Некрасова изымались из доступного фонда библиотек в связи с эмиграцией автора. Что касается лейтенантов, они пришли в литературу в конце 50-х - начале 60-х, в "хрущевскую оттепель". "Батальоны просят огня" Бондарева вышли в 1957 году в журнале "Молодая гвардия", тираж которого был порядка 60 000 экземпляров. Затем повесть неоднократно переиздавалась. По ней в 1985 году вышел телевизионный фильм с музыкой Андрея Петрова и Олегом Ефремовым, Александром Збруевым, Николаем Караченцовым, Бориславом Брондуковым в ролях. По ней в 1969 году был снят один из фильмов киноэпопеи "Освобождение". Самое страшное произведение о войне, повесть Константина Воробьева "Убиты под Москвой", вышло в "Новом мире" в 1963 году. Тираж журнала превышал 100 000 экземпляров.

Но если уж речь зашла о цифрах, мне другое интересно. Военная тема с "прозой лейтенантов" не закончилась, как не закончились войны. В 1992 году в журнале "Знамя" выходит роман Олега Ермакова "Знак зверя" о событиях в Афганистане. Тираж "Знамени" был порядка полмиллиона экземпляров. Кто сегодня помнит об этом романе, кроме узкого круга поклонников Ермакова, к которым и ты принадлежишь? Как сидел автор в своем Смоленске, так и сидит. И что-то мне подсказывает, что его столетие не будут отмечать на федеральном уровне. То же можно сказать и о прозе о чеченской войне. Не вижу я здесь "пула" реальных классиков. Породит ли СВО мощную прозу - большой вопрос. Пока лидирует поэзия, причем женская. Две Анны, Ревякина и Долгарева, - безусловно, талантливые поэтессы. Можно еще назвать поэтов Игоря Караулова, Дмитрия Мельникова, Алексея Остудина. С прозой... не знаю. Хотя отметил бы книгу Бориса Евсеева "Голодная кровь", которая вышла в 2023 году. Там есть потрясающий рассказ о донецких событиях "Сухой брод". Что ты об этом думаешь?

Алексей Варламов: Во-первых, я бы поспорил, что замечательная повесть Виктора Некрасова была первым честным произведением войне. Хотя бы потому, что к тому времени вышли четыре, пусть и маленькие по объему книги военных рассказов Андрея Платонова, кстати, цензурой сильно изуродованные. Потом был его рассказ "Возвращение", жесточайше изруганный именно за честность критиком Владимиром Ермиловым. Тем самым, у которого на калитке в Переделкине к табличке "Осторожно, злая собака!" кто-то добавил "и беспринципная". Во-вторых, да, тиражи книг и толстых журналов в годы "оттепели" были большими в сравнении с нынешними. Самая читающая страна - чего ты хочешь? А вот как тяжело жилось и работалось в самой читающей стране герою войны Константину Воробьеву, можно прочитать в воспоминаниях Виктора Астафьева. В дневнике Воробьева есть запись: "А писать невозможно. Как только я сажусь за стол, за спиной незримо встает редактор, цензор, советский читатель. Этот "простой человек", пишущий на меня жалобы в ЦК". А в повести Василя Быкова "Мертвым не больно", опубликованной в "Новом мире" в 1965 году, было сделано 200 (двести!) цензурных купюр. И все равно после ее публикации началась жуткая травля автора, организованная по всем законам того времени: "Забвение т. Быковым классовых критериев, грубое искажение исторической правды привели к тому, что из-под его пера вышло произведение, наносящее серьезный вред делу воспитания советских людей, особенно молодежи. Оно мешает правдивому познанию великого подвига советского народа, создает извращенные образы солдат и офицеров Советской Армии..."

А вот "Момент истины" Владимира Богомолова (из его интервью): "Я четырнадцать с половиной месяцев ходил по этим жутким конторам - Главпур, пресс-бюро КГБ, в военную цензуру, как на работу".

Поэтому я против либерального крена все советское крушить, но и лакировать тоже не стоит. Нет, лейтенанты именно пробивались. Своим талантом, энергией, трудом, сознанием своей правоты и своей правдой побеждали цензуру, чиновничью трусость и враждебную критику, обвинявшую их в том, у них "кочка зрения". Об этой победе и фильм Андрея Смирнова "Белорусский вокзал" с великой песней на слова Булата Окуджавы, коль скоро мы про кино заговорили. Кстати, пробившийся сквозь цензуру лишь благодаря тому, что понравился Брежневу. А "Проверка на дорогах" Алексея Германа-старшего не пробилась.

Спектакль "Душа моя Павел" по одноименному роману Алексея Варламова. Фото: пресс-служба РАМТа

Что касается Олега Ермакова, то ценю его очень, и не только афганскую прозу, но и замечательные книги о Байкале. Однако не думаю, что, сидя в своем Смоленске, он размышляет о том, на каком уровне, федеральном или региональном, будут отмечать его столетие. Его прозу забыли? Это все тоже спорно. Я не забыл. И не забыл Владимира Маканина с его "Асаном", если говорить о чеченской войне. И Леонида Бородина. И Георгия Владимова. И фильмы Рогожкина "Блокпост" и "Кукушку", и "Войну" Алексея Балабанова и его же "Груз 200". И думаю, что людей, не забывающих хорошие книги и фильмы, немало.

То, что СВО породит волну новой литературы, у меня сомнения нет. События такого масштаба не могут пройти в культуре бесследно. Согласен, поэзия уже проявила себя и проявит еще, но и проза обязательно будет, откроет новые имена и расскажет правду, которой тоже ведь придется пробиваться.

Не могу не задать тебе этот вопрос и как писателю, и как лауреату премии Александра Солженицына. В 60-е, 70-е, 80-е годы интеллигентному человеку было неприлично плохо отзываться о Солженицыне. Публично молчали, потому что было опасно, но поносить его в своей среде было элементарно неприлично. Возможно, даже был определенный крен в сторону культа Солженицына. Но то, что происходит сегодня, не укладывается в голове! Такое ощущение, что от летаргического сна проснулся какой-то коллективный выразитель якобы "мнения народного", который в 70-е годы в партийных газетах клеймил Солженицына как "предателя Родины". А сегодня он виноват и в развале СССР, и якобы в том, что призывал бросить на свою страну атомную бомбу. Человек, который от лица миллионов зэков рассказал о концентрационных лагерях, о рабском труде миллионов людей, которых сажали по подлым доносам. А сколько было убито! Только писательский "мартиролог" напоминает страшный сон! А сколько убили простых людей, рабочих, колхозников, интеллигентов, имен которых мы не знаем! И такое ощущение, что сегодня это словно "обнулили". Ты ведь понимаешь, о чем я говорю?

Алексей Варламов: Солженицын раздражает потому, что его невозможно не замечать, написал когда-то хорошо известный тебе литературный критик. Атаки на школьного учителя из Рязани пошли практически сразу, как его имя прозвучало и разнеслось по всему миру в связи с публикацией "Одного дня Ивана Денисовича" в "Новом мире". Но дело не только в начавшейся время спустя официальной травле и "письмах трудящихся". Ты прав, до определенного момента в интеллигентской среде было не принято его критиковать. Но уже после появления в сам- и тамиздате первых глав "Красного колеса" с их откровенной антилиберальной направленностью эта критика началась и вскоре стала делом привычным и приличным. А после высылки продолжилась за границей в среде эмигрантов "третьей волны" и американского истеблишмента. Александра Исаевича начали преследовать самые убежденные русофобы как советского, так и американского происхождения, обвиняя в национализме и воинствующей религиозности. В диссидентской среде "Солжа" саркастически называли "аятоллой", высмеивали, правда, не слишком удачно, как, например, Владимир Войнович в романе "Москва 2042".

А вот Василий Шукшин, Валентин Распутин, Василий Белов, Евгений Носов, Леонид Бородин, Владимир Солоухин, Виктор Астафьев, Александр Панарин, Юрий Кублановский, Игорь Шафаревич, Борис Екимов, Георгий Семенов, Борис Можаев, Валентин Курбатов, Олег Павлов отзывались о Солженицыне очень высоко.

"Восславим тех, кто перестал врать!" - записал в своих рабочих тетрадях Шукшин в связи с открытым письмом Солженицына к IV съезду писателей. В феврале 1974 года, сразу после высылки Солженицына из СССР, Василий Белов писал Шукшину: "Телефон - хоть отключай. Из "Лит. России" звонят - нужен отклик. Я отказался. Намекнули на последствия. А вчера был анонимный звонок. Какая-то тварь говорит интеллигентным голосом мерзость, вешает трубку". Позднее Белов не принял позицию Солженицына по событиям октября 1993-го, но тем не менее в 2000 году на мой личный вопрос о Солженицыне отвечал: "Люблю его очень!"

"Его не все любили, но и как может ожидать всеобщей любви человек, безмерно любящий Россию? Его не все понимали, не все признавали, настолько он выделялся из общего порядка гражданина и писателя. Но его признавала Россия", - так писал Валентин Распутин, который был не только одним из первых лауреатов премии Александра Солженицына, но и не раз гостил в его доме в Троице-Лыкове. Молитвой о русском человеке назвал творчество Солженицына Олег Павлов, кому Александр Исаевич доверил работать с письмами, приходившими к нему со всей страны. И факт, что именно к почвенному направлению в нашей литературе сам Солженицын испытывал наибольшую симпатию. Вот и выбирайте, с кем вы, мастера культуры: с Ричардом Пайпсом или с Валентином Распутиным, с Бжезинским или с Шукшиным?

Традиционный вопрос: над чем ты сейчас работаешь?

Алексей Варламов: Традиционный ответ: над новой книгой.

Где голос интеллигенции? Впрочем, само слово "интеллигенция" становится ругательным. Как и слово "либерал", в котором вообще-то заключен совсем не отрицательный смысл. Что бы ни говорили о позднем Пушкине со стихотворением "Клеветникам России", он в "жестокий век" "восславил свободу". Либералами были и Тургенев, и Короленко, и Горький, и Чехов с его верой в прогресс. Толстой был либералом в своих религиозных воззрениях, отрицал насилие, смертную казнь, церковную ортодоксию. Да почти вся предреволюционная интеллигенция была либеральной. И почти вся ленинградская, и московская, и провинциальная советская интеллигенция была либеральной. Или я что-то забыл?

Алексей Варламов: Ругать интеллигенцию давно стало общим местом, и лучше, чем она сама себя ругает, никто не сделает. Но все же не думаю, что повальный либерализм в предреволюционные годы пошел ей во благо. Это хорошо подметил Александр Блок: "Жалкое положение: со всем сладострастьем ехидства подкладывали в кучу отсыревших под снегами и дождями коряг - сухие полешки, стружки, щепочки; а когда пламя вдруг вспыхнуло и взвилось до неба (как знамя), - бегать кругом и кричать: "Ах, ах, сгорим!"

В принципе я с тобой согласен: идея свободы и идея любви к своей стране не обречены исключать друг друга, а напротив, призваны идти вместе. Так должно быть в идеале, и в личности Пушкина так и было. Но дальше хорошая, верная идея стала политическим и, того хуже, партийным лозунгом. Люди пусть даже с самыми благородными намерениями присваивают себе исключительное право любить Родину, либо свободу только так, как они это видят. А все, что не укладывается в их представление, отвергают. С этой приватизации и начинается зло. Я еще в девяностые, когда все это начало открыто проявляться, вывел для себя формулу: в России свободу надо спасать от либералов, а Родину - от патриотов.

"Я - художник и, следовательно, не либерал". Это Блок, но он же в своем последнем стихотворении-завещании "Пушкинскому дому" пишет: "Пушкин! Тайную свободу пели мы вослед тебе!" И тут нет противоречия: можно отрицать либерализм как политическое течение, но невозможно отрицать свободу как высшую ценность. Я бы, например, никогда не назвал либералом Михаила Булгакова, однако именно автор "Белой гвардии" написал в письме к советскому правительству: "Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, - мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода".

Насколько либеральной была интеллигенция в советское время? Ну, если вспомнить повальное увлечение братьями Стругацкими, Юрием Трифоновым, песнями Окуджавы и Визбора, фильмами Марлена Хуциева и Марка Захарова, Театром на Таганке и "Современником", выставками художников-нонконформистов на Малой Грузинской и разнообразным самиздатом, - наверное, была. Ничего плохого я в том не вижу, сам был этим увлечен. Только либерализм хорош, полезен и нужен, покуда он в оппозиции и "тень знает свое место". А когда она дорывается до власти, причем не обязательно политической, но, по крайней мере, духовной, а в культуре - административной, то свойственные нашим либералам высокомерие и нетерпимость к любому мнению, отличному от своего, дают о себе знать. Сегодня, впрочем, такую же нетерпимость и желание переписать историю и, в том числе, "обнулить", как ты верно заметил, трагедию ГУЛАГа, а следовательно, всего народа, демонстрируют люди, называющие себя патриотами. Крайности сходятся.