Текст: Михаил Визель
Роман Сенчин. «Александр Тиняков: Человек и персонаж»
М.: АСТ, РЕШ, 2025. – 384 с.
Трудно сказать, главная ли, но точно одна из самых любопытных новостей на ставшем регулярным весеннем «Нон-Фикшне» – институализированный заход Редакции Елены Шубиной на территорию, ещё недавно занятую исключительно «Молодой гвардией» – территорию беллетризированных биографий, уже сто лет известных русским читателям просто как ЖЗЛ. Конечно, в редакции современной прозы АСТ, созданной и возглавляемой Еленой Даниловной Шубиной, и раньше выходили не только романы, но и книги о реальных людях, и автору сих строк это известно не понаслышке. Но теперь РЕШ заявляет, так сказать, официально о запуске биографической линейки, получившей название ЖИЛ, то есть «жизнь интересных людей», и стартует сразу тремя книгами. Сама Елена Даниловна подчёркивает, что принцип новой серии – «писатели о писателях». При этом постоянные авторы РЕШ будут стараться удерживаться как от сухости классических биографий, так и от экстравагантности, свойственной небезынтересному проекту «Литературная матрица», когда современные русские писатели выступали скорее с эссе на тему творчества и жизни того или иного своего предшественника.
Из трех первых новинок (еще две – Басинский о Леониде Андрееве, Воденников о Бунине), мне лично самой неожиданной и оттого любопытной представляется именно эта. Что общего у сурового реалиста Сенчина с раздрызганным декадентом Тиняковым? Чем интересна сейчас, в наши дни, может быть эта забытая и сомнительная с моральной точки зрения фигура, мечущаяся от эклектизма к «квасному патриотизму»? В относительно небольшой книге Роман Сенчин дает не плакатный, но отчётливый ответ на оба вопроса – и на многие другие. Например, куда как любопытны оказываются сейчас сумбурные, но страстные рассуждения Тинякова о крайне обобщённом, в духе современных телепередач, «коллективном Западе».
У серии ЖИЛ большие планы – и, учитывая, как ошеломительно рифмуются (дважды! трижды!) многие сюжеты российской жизни на протяжении столетий, большие возможности.
Евгения Некрасова. «Улица Холодова»
- Иллюстрации Веры Ломакиной
- СПб.: Поляндрия No Age, 2025. – 176 с.
Журналист «Московского комсомольца» Дмитрий Холодов погиб от направленного (лично на него) взрыва мины-ловушки в редакции 17 октября 1994 года. Ему тогда было 27 лет. Жене было тогда 9, она жила в городе Климовске, из которого родом сам Дмитрий, и училась в это время в той самой школе, которую он закончил и которая потом получила его имя. Так что нет ничего странного в том, что на рубеже своего сорокалетия ставшая известной писательницей Евгения Некрасова решила написать книгу о своём знаменитом (увы, знаменитом…) земляке и о собственном подмосковном детстве, пришедшемся на те самые лихие 90-е, которые стоили ему жизни. При этом её книга хоть и основывается на множестве интервью и изучении документов (включая уже написанные книги о Холодове и обстоятельствах его гибели) – все-таки не исследование, а типичная некрасовская книга-мифологема, полная сказочных мотивов и словесных заговоров. Или, по ее собственным словам,
Аркадий Ипполитов. «Последняя книга. Не только Италия»
- М.: КоЛибри, 2025. – 320 с.
Неожиданная и преждевременная смерть Аркадия Ипполитова, пристрастного и страстного знатока европейского искусства, яркого лектора и эпатажного автора, влюбляющего в свой предмет не только силой эрудиции, но и подчеркнуто личным отношением к нему, оставила ощущение зияния, которое, разумеется, невозможно заполнить и которое, разумеется, старается заполнить эта книга – posthumia, говоря любезным ее автору благородным языком классического искусствоведения. В основе ее – несколько успевших написаться глав из новой книги про Рим (работа над которой шла тяжело с учетом шквала критики, обрушившегося на предыдущую). Которые оказались здесь дополнены вступительными статьями в каталоги выставок, включая прославившую Ипполитова выставку в портике ватиканского Сан-Пьетро «Русский путь», и проникновенным предисловием Сергея Николаèвича, немало публиковавшего Ипполитова в своем «Снобе». Сквозная тема получившейся книги – рецепция Италии и ее художественных сокровищ в России; а «путеводная нота» сформулирована, как и должно хорошей книге, в первом же абзаце:
Эдуард Веркин. «Сорока на виселице»
- М.: Эксмо, Inspiria, 2025. – 512 с.
При первом беглом знакомстве этот роман кажется каким-то анахронизмом, пережитком, роскошной и тяжеловесной мухой научной фантастики шестидесятых, застывшей в нашем текучем виртуальном янтаре. Всемирный Совет, межпланетная ойкумена, нырки в подпространство и околосветовые скорости, некая синхронная физика – какое, милый автор, у тебя тысячелетие на дворе? XXII век, о сияющем полдне которого грезили братья Стругацкие – это уже не отдалённая фантазия чудаков-идеалистов, а стратегическая перспектива реальных политиков. И уже понятно, что к сияющему коммунизму никакого отношения она иметь не будет. Но вчитываешься в роман и понимаешь, что Эдуард Веркин – не реликт и не воинствующий архаист. Он наш современник и вместе с нами живёт в том времени, в котором нам всем выпало жить. А то, что он рассказывает фантастическую (во всех смыслах) историю о простом леснике из заповедника, попавшем в Большой Совет, призванный определять пути развития человечества… как справедливо заметили на профильном ресурсе ФантЛаб, в благополучные времена бывают нужны апокалипсисы и антиутопии, а в неблагополучные оказываются востребованы утопии.
Анна Стюарт. «Акушерка Аушвица»
- Пер. с англ. Т. Новиковой
- М.: Эксмо, 2025. – 448 с.
Чем больше времени проходит со времени окончания II Мировой войны и краха породившего ее немецкого нацизма, тем больше поразительных подробностей мы узнаём и о том, и о другом. Причём как в документальной, так и в художественной форме. К последней относится роман англичанки, пишущей под именем Анна Стюарт. Которая воспроизводит средствами художественной прозы душераздирающую, иначе не скажешь, подробность существования немецкого лагеря смерти, который мы знаем как Освенцим.
Оказывается, мужественная польская акушерка Станислава Лещиньская, принимавшая роды у еврейских женщин в лагерном бараке, с большим риском для себя татуировала младенцев в неприметном месте под мышкой тем же номером, который был у их матерей – в надежде, что когда-нибудь им, отобранным у своих матерей для усыновления в «арийских» семьях (это в лучшем случае, в худшем – и более частом – их просто убивали), удастся воссоединиться. Это исторический факт. А дальше начинается романная фантазия писательницы, поставившей на место Станиславы женщину по имени Ана и придавшей ей вместо дочери подругу Эстер. А главное – силой своего воображения в конце, после всех мытарств, позволившей двум парам матерей и детей воссоединиться, доказательств чего в реальности, как признаёт сама Анна Стюарт в послесловии, ей разыскать не удалось. Но вымысел не только не есть обман, вымысел ещё и есть улучшение реальности.
История эта не есть что-то совершенно новое, достаточно заглянуть в статью про Станиславу Лещиньскую в Википедии, да и роман профессиональной английской беллелетристки прорывным не назовешь. Но накануне восьмидесятилетия Победы напомнить об этой подробности той страшной войны и о том, что человеком можно оставаться в самых не располагающих к этому условиях, совсем не лишне.
Мари-Рене Лавуа. «Исповедь скучной тётки»
- Пер. с франц. Валерии Фридман
- М.: Дом историй, 2025. – 288 с.
От героини книги с таким названием ждешь кокетства – хи-хи, а вы и правда поверили, что я считаю себя «скучной тёткой?», но Диане, героине этого новейшего французского романа, не до кокетства. Ей, 48-летней добропорядочной мадам, ее муж, с которым она собиралась отпраздновать серебряную свадьбу, заявил, что «полюбил другую» и уходит к ней. И что ей прикажете теперь делать? Тоже орать в караоке “I will survive?” Конечно, она наделает кучу глупостей (завести кота – наименьшая из них)… но всё-таки выстроит свою жизнь заново. И, главное, расскажет об этом с тем особым видом остроумия, который называется «французским». «На свете больше детей, родившихся с шестью пальцами, чем супругов, проживших по-настоящему счастливо вместе. При этом лишний палец ученые называют исключительной аномалией, а брачный союз до сих пор остается одним из столпов нашего общества». Но вот в чем штука: по прочтении этой бодрой феминистской книги, в которой трудно узнать наследницу по прямой мопассановской «Жизни», понимаешь – остаётся и останется.
Ирене Вальехо. «Папирус. Изобретение книг в Древнем мире»
- Пер. с исп. Дарьи Синицыной
- М.: Синдбад, 2025. — 432 с.
Темпераментная сеньора – колумнист двух испанских газет, автор двух романов и обладатель двух степеней по классической филологии университетов своей родной Сарагосы и Флоренции, взялась рассказать нам историю возникновения книг в Древнем мире – и делает это не только не занудно, что как бы само собой для современной популяризаторской литературы, но и без какого-либо придыхания – не впадая при этом, как случается порой с популяризаторами англоязычными, в излишне свойский тон.
Здесь вам словно не читают лекцию в большой поточной аудитории, путь даже и флорентийского университета, а что-то с увлечением рассказывают за столиком на веранде маленького барселонского кафе – с видом на то самое Средиземное море, которое лежит в центре повествования. Да так увлеченно, что невозможно оторваться – а хочется приходить за этот столик к этой эффектной сеньоре еще и еще.
Речь, в сущности, идёт, о вещах известных: Александр Македонский, династия Птолемеев, не только тщеславных фараонов, но и страстных книгочеев – что в совокупности породило Музеон как «дом муз» не в мифологическом, а в практическом смысле, и саму Александрийскую библиотеку; изобретение письменности и великий переход от значков к буквам и от папируса к пергаменту. Но талант рассказчицы, помноженный на академический бэкграунд, делает это чтение неостановимым. Издатели уверяют, что эта книга стала одним из самых популярных литературных произведений на испанском языке и издана в 40 странах на 30 языках. Что ж, им можно поверить. И поблагодарить русскую переводчицу, оказавшуюся под стать автору и не испортившую впечатление по крайней мере на одном языке.
Денис Лукьянов. «Прах имени его»
- М.: Полынь, 2025. – 418 с.
Можно сказать, что эта книга соотносится с предыдущей, как фильм «Пророк» с пушкиноведческими трудами Щёголева и Лотмана. Автор, принявший на сей раз личину скромного переводчика некоего арабского автора VIII века, живописует события, якобы имевшие место во время расцвета Карфагена в IV веке до нашей эры. Но, конечно же, никоим образом не претендует на историчность. А исключительно на занимательность. Купец Баалатон (в чьем имени сочетаются финикийский бог и египетский фараон) отправляется в пустыню за заказанной ему драгоценностью и привозит вместо неё экзотическую красавицу – но покрывается после этого змеиной чешуёй. Теперь он должен спасти своё тело и душу – ну и заодно, как водится, весь свой мир.
Надо признать, что для читателей, привыкших к классическим авантюрным историческим романам извода Дюма и Пикуля, чтение это непривычное. Слишком уж стремительно, как в компьютерной игре, меняются декорации и сюжетные положения, слишком уж уплощена психология героев. Если, опять-таки, уподоблять – это всё равно что слушать рэп после оперы. Там свои условности, а здесь свои, совершенно другие. Ну, как говорится, «молодёжи заходит». И понравится любому человеку, готовому преодолеть предубеждения и принять предлагаемые молодым автором условия игры.
Рюдигер Сафрански. «Кафка. Пишущий ради жизни»
- Пер. с нем. Станислава Мухамеджанова
- М.: АСТ, Лёд, 2025. — 320 с.
Многочисленные литературные биографии Рюдигера Сафрански, можно сказать – немецкий ответ редакции ЛЁД издательства АСТ серии ЖИЛ редакции русской прозы РЕШ того же холдинга. Этот известный и заслуженный автор старательно воспроизводит хронологическую канву жизни своего героя, но при этом отнюдь не чуждается философских отступлений и собственных интерпретаций. Не избегая порой при этом и нарочитого хайдеггеровского языка.
Подобные пассажи доставляют и переводчику, и читателям «мучительное удовольствие». Но надо признать, что биография Кафки, постулировавшего в письме невесте (а отнюдь не к «другу по переписке»), что он не «имеет склонность к литературе», а, собственно, и «есть литература», такой подход оправдан в наибольшей степени. Ну а на вопрос: «а почему начали именно с Кафки?» ответ тоже даётся прямо в предисловии, в котором научный редактор Максим Жук справедливо напоминает, что Кафка в России больше, чем Кафка, и что поговорка «мы рождены, чтоб Кафку сделать былью» нигде более невозможна.
Федор Шейд. «Безмятежность»
- М.: Эксмо, Individuum, 2025. — 328 с.
Дебютная книга рассказов укрывшегося за смутно-набоковским псевдонимом 27-летнего автора разделена на 3 части. По названиям которых можно заключить, что «безмятежность», по его представлениям, состоит из одержимости, отчуждения и оптимизма. При этом за две первые составляющие «отвечают» по шесть рассказов, а последний раздел состоит всего из одного, но побольше. Сами же эти рассказы описывают те или иные забавные или трагикомические происшествия, накопившиеся в ходе журналистской деятельности Федора – или придуманные за это время. Но поскольку в искусстве, как известно, существенно не «что», а «как», важнее не сами эти рассказы-анекдоты (в каковое определение мы не вкладываем никакого уничижительного оттенка), а предпосланный им эпиграф, подписанный тоже откровенно игровым именем Леопольд Маус:
Пётр Потёмкин. Собрание стихотворений
- Вступ. ст. Н. Букс, сост., подгот. текста и примеч. Н. Букс и И. Лощилова
- М.: ОГИ, 2024. – 968 с., ил.
Издательство ОГИ не терпит полумер: выпускает или тоненькие книжечки современной поэзии, или уж фундаментальные opus magnum, призванные одним махом закрыть тот или иной зияющий провал. Вот и новая книга, очередная Хеопсова пирамида современного отечественного книгоиздания – компендиум поэта-сатириконовца Петра Потемкина (1886–1926), собиравшаяся добрые 16 лет и обнимающая все доступные на данный момент поэтические сочинения этого поэта. Чье имя в своё время гремело на всю «Бродячую собаку», а сейчас известно преимущественно по эротоманским вракам Алексея Ремизова, уверявшего в беллетризированных мемуарах, что со знаменитым однофамильцем XVIII века Петра Петровича объединял не только высокий рост, но и другие выдающиеся мужские достоинства.
Это не стоило бы упоминать, говоря о поэте – если бы вся его поэтика не имела прямого отношения к кабаре, кафешантанам, театру марионеток… Считается, что Пётр Потемкин банализировал символизм и приспособил его к массовым вкусам – но с таким же успехом его можно счесть пародистом, вывернувшим общие места символистской и вообще декадентской эстетики наизнанку. Но разговор об особенностях поэтики и эстетики Петра Потемкина долгие годы оставался бы беспредметным ввиду разбросанности и разобщённости его стихотворений. А сейчас они собраны в единый – и весьма увесистый корпус. Хотя к поэзии Потемкина слово «увесистый» как-то плохо подходит.
- Ночью серая улица…
- Слепые дома…
- Папироска моя не кýрится,
- Не знаю сама,
- С кем мне сегодня амуриться?
Владимир Шинкарев. «Максим и Федор»
- СПб.: Азбука, 2025. – 352 с.
Собрание анекдотов, в хармсовском смысле, о двух сильно пьющих персонажах петербургского андеграунда, ходившее по рукам с начала восьмидесятых и опубликованное в перестроечное время, породило множество подражаний и самых неожиданных последствий. Первым из которых стала институализация «движения митьков», которое и движением-то никаким не было, а было просто дружеской компанией сильно выпивающих художников, не подозревавших о том, что они какое-то «движение». А вторым – пелевинский роман «Чапаев и пустота». Если питерские забулдыги могут быть даосами, объясняющими сущность дзена на пустых четвертинках, то почему им не может быть красный командир, делающий то же на картофелинах?
Насколько это сочинение востребовано сейчас? Колесо дхармы выписывает порой неожиданные кругаля. Такая, понимаешь, загогулина.
Кот Мандельштам. Стихи
- Публикатор Наталия Азарова
- М.: Территория ноль тысяч, 2025. — 120 с.
Доктор филологических наук, поэт и переводчик, главный редактор журнала «Перевод» на полном серьёзе уверяет нас, что её кот-сомалиец Осип – реинкарнация Осипа Мандельштама. Который в феврале 22-го года обрел не только свою идентичность, но и, так сказать, поэтический дар. И, в духе времени, отказался от размера и рифмы, став актуальным поэтом.
Что ж, Наталья Азарова переводила с китайского и выпустила, вместе с другими учёными мужами, огромный учебник «Поэзия» – отчего бы ей и не переводить с кошачьего. Тем более что получается не стилизаторство под Серебряный век, а действительно современная поэзия. А то, что текст полностью зависит от контекста, – то со времен концептуализма не новость. Книга кота Мандельштама тоже будет продаваться на «Нон-Фикшне». Так что каждый может оценить экзерсисы кота-Мандельштама самостоятельно.
- — разлив зеркал мне смел
- я знаю что я это я а
- там просто какой‑то кот
- — ося ты точно кот
- ты готов был принять эту форму
- красивейший кот сомали
- — я устно бессловесен
- мурчание не печатали
- а было ли вначале слово?