Текст: Михаил Визель
Фото из личного архива Анастасии Рахлиной предоставлено Дмитрием Шеваровым. Публикуется впервые
Писать о 55-летии Башлачева трудно не только потому, что ему навеки останется 27, а с момента его гибели прошло уже 28 лет. Слишком много всего изменилось, чтобы считать его нашим современником — хотя большинство его современников еще в полной силе. Но в первую очередь потому, что непонятно, как к нему относиться. «Рок-музыкант», «рок-бард»? К этому, вроде бы, располагают и генезис его творчества, начавшегося в «нормальной» череповецкой рок-группе, и круг общения, включавший всех насельников знаменитой «Камчатки» — будущих рок-звезд, и соответствующий образ жизни — с гитарой за плечами и зубной щеткой в кармане, с одного квартирника на другой. Но выложенные сейчас на YouTube ролики бесстрастно демонстрируют: пением и музыкой, даже с приставкой «рок», это можно назвать лишь с большой натяжкой. Надсаженный хрипловатый басок и три аккорда на подрастроенной акустической гитаре, повторяющиеся в течении пяти, семи, семнадцати минут! Если это рок-музыка, то что же тогда такое задорные «Битлз», могучий «Лед Зеппелин», монументальный «Пинк Флойд», глубокомысленный «Аквариум», в конце концов?
Значит, это поэзия? О да! Безусловно, это поэзия. Башлачев чувствует слово как казак коня, или точнее как древний шаман чувствовал свой бубен: ударит в него раз-другой, и он отзывается новыми неожиданными смыслами — которые, казалось, присутствовали в нем всегда.
Без шапки — к двери:
— Да что ты, Ванька?!
Да я не верю!
Эй, Ванька, встань-ка!
Но и здесь есть некоторое несоответствие. Попробуйте, произнесите подряд: «поэт Пушкин», «поэт Мандельштам», «поэт Башлачев» — и почувствуете явную неловкость. И не потому, что Пушкин канонизирован слишком давно и прочно; Башлачев — тоже легенда, да еще какая! Дело в другом. Русская поэзия, с мощнейшей подачи как раз Пушкина, — это упорядоченность и гармония, стройность и красота даже в самых негармоничных и некрасивых темах. А поэзия Башлачева — это текущая лава, магма смыслов, которой еще только предстоит застыть и обрести все вышеперечисленные качества.
Да вот тебе медовая брага,
Ягодка-злодейка-отрава.
Вот тебе, приятель, и Прага.
Вот тебе, дружок, и Варшава.
О чем здесь речь? Не очень понятно. Но лучше даже не спрашивать. Веет чем-то грозным, мифическим. И это чувство осеняло всех, кто впервые сталкивался с творчеством Башлачева.
«Как будто свежий российский ветер вдруг заполнил всю мою антикварную кухню — вспоминал знакомство с Башлачевым Александр Градский. — Помню, говорил себе: вроде не играет, не поет, половину слов глотает, почему же мне так радостно и горько на душе, почему сопереживаю я тому, что вижу и слышу?»
О чем-то подобном писал шестьюдесятью годами раньше столичный интеллектуал Бенедикт Лившиц в «Полутораглазом стрельце», описывая своё первое знакомство с рукописями Хлебникова:
«Если бы доломиты, порфиры и сланцы Кавказского хребта вдруг ожили на моих глазах и, ощерившись флорой и фауной мезозойской эры, подступили ко мне со всех сторон, это произвело бы на меня не большее впечатление.
Ибо я увидел воочию оживший язык.
Дыхание довременного слова пахнуло мне в лицо.
И я понял, что от рождения нем.
Весь Даль с его бесчисленными речениями крошечным островком всплыл среди бушующей стихии».
Именно это чувство вызывали песни-эпосы Башлачева у всех, кто их слышал, — хотя далеко не все могли его так эффектно выразить. Это не литература и не поэзия; это тот «Свист! Топ! Пляс! Славное язычество!», которые ей предшествовали.
Клевер да березы — полевое племя.
Север да морозы — золотое стремя.
Серебро и слезы в азиатской вазе.
Потом — юродивые-князи нашей всепогодной грязи.
Поразительное дело: в родившемся в 1960 году сыне начальника химического цеха вдруг воскрес бард. Не «рок-бард», а настоящий бард, в исконном значении этого древнего слова — сказитель, долгими былинами под однообразный аккомпанемент погружающий слушателей в транс («Сиди и смотри, как горлом идет любовь!»), — из которого они выходили очищенными и преображенными. Это пытались делать многие русские поэты с гитарами — через крик и грохот, как Летов, через эклектику и эзотерику, как Гребенщиков, через разрывание рубахи на груди, как Шевчук; но в чистом виде удалось только ему.
Неудивительно, что люди, претендовавшие на оригинальное творчество, искреннее восхищаясь Башлачевым («Он меня пронзил при первом прослушивании записи какого-то квартирника», — Константин Кинчев), подсознательно защищались от него. «Его поток очень клокочущий, очень неровный. Он принципиально был непрофессионалом — уверял Гребенщиков. — Потому что, когда он ровный, он сам себе неинтересен. Вот оттого он уникальной был фигурой, не вписывался даже в те рамки, в которых творил, он все равно из них вылезал. И слушать его я, честно говоря, много не мог...».
И совсем не случайно на трибьютах Башлачева никто, включая, казалось бы близкого ему по духу Ревякина, не говоря уж про поп-роковый «Сплин», даже не пытается исполнять его песни «как есть», а все занимаются переработками: уходят в легкий фанк, в салонный джаз или даже в откровенно шутовской поп-фолк, как проделала фольклорная группа с славным названием «Седьмая вода» с ничуть не комичным «Грибоедовским вальсом». Исполнять Башлачева «всерьез» — слишком энергозатратно; мигом посадишь душевный «аккумулятор».
Не менее характерно и окончание мемуара Градского: «Потом я взял свою гитару, он свою, запели из «Битлз», невпопад подстраивая двуголосие. Что я сказал ему перед расставанием? Кажется, звоните, дескать, чем могу — помогу, бред какой-то нес — что я мог тогда? Он не позвонил...». И неудивительно. Стоило мэтру с тремя музыкальными образованиями и лучшей в Советском Союзе двенадцатиструнной гитарой, звучащей как целый оркестр, запеть своим поставленным оперным голосом — как чудо рассеялось: на месте всемогущего барда оказался провинциальный паренек-самоучка с зубной щеткой в кармане. И Башлачев сам это понял.
Так что укорять окружавших Башлачева в том, что «недоглядели» или, как уверял бескомпромиссный Алексей Дидуров, «испугались» («Саша, они тебя просто боятся, ведь если они позволят джинну Башлачева вырваться из бутылки, ты тогда подымешь планку художественного качества на такую высоту, какую ни им самим, ни им подобным из ихней банды не взять!») столь же бессмысленно, как укорять себя сегодняшних в «бездуховности», мешающей вспоминать Башлачева почаще. «Ведь Бог — он не врёт, разбивая свои зеркала». Время колокольчиков, символом и апофеозом которого был Башалчев, «ушло, и ушло навсегда и случайно проснулось во мне», как спел по схожему поводу другой, «нормальный» рок-бард. Осталась легенда о бесшабашном Саш-Баше. И полсотни песен — настоящих былин XX века, после которых русская поэзия никогда уже не будет прежней.
