Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Фото: Альберто Корда (1960)
Знаменитая фотография Альберто Корды, личного фотографа Фиделя Кастро, сделанная им на митинге, давно зажила своей жизнью
Его убили, когда все площади Советского Союза расцветали «в праздничном убранстве» - с красными флагами и ленинскими плакатами. Страна готовилась к неслыханному празднику - 50-летию Октябрьской революции.
И даже в газетах по соседству с праздничными реляциями и бодрыми стихами появились грустные мотивы. Погиб улыбчивый вождь Кубинской революции, сражавшийся под красными знаменами в Боливии. Сюжет героического эпоса история отыграла от и до. В его жизни были подвиги, победы и гибель, за которой - почти в прямом эфире - наблюдали миллионы поклонников.
Легенда, миф - все эти понятия проявились в его жизни, как в «Илиаде».
В истории ХХ века есть немало героев-коммунистов, образы которых ковались в Советском Союзе - начиная с героев Горького и Эйзенштейна. Но Че Гевара - особый случай, хотя он им сродни. В нашей стране его любили, какое-то время именно он считался главным кубинским другом СССР, но культ команданте Че в большей степени создавался на Западе, а нашенские поэты, музыканты, журналисты уже дополняли портрет новыми штрихами.
Наша страна влюбилась в него в 1960 году, когда товарищ Че Гевара впервые пожаловал в гости к товарищу Хрущеву. На официальных раутах кубинец выглядел белой вороной, с удивлением поглядывая на интерьеры дворцов. Дипломатический этикет его не сковывал. Случалось, он без церемоний резал правду-матку. Например, отведав на банкете изысканной кремлевской кухни, с партийной строгостью спросил Хрущева: «Неужели все советские люди питаются так же, как мы сегодня?» Как говорил в «Оптимистической трагедии» матрос Вайнонен, «Хорошо - это когда всем будет хорошо. Социализм». Че следовал этому правилу неукоснительно. И закономерно, что латиноамериканский максимализм восхищал поэтов нашего прагматичного века.
Да Че и сам писал стихи. Не мог не писать. В том числе и в дни решающих революционных сражений.
Если случались публикации - он отказывался от гонорара.
Революционная сознательность начинается с презрения к деньгам, а Че не любил лицемерия. В последние дни, вплоть до гибели, в его вещевом мешке хранились две книги: арифметический задачник и хорошо известная в СССР поэма Пабло Неруды «Всеобщая песнь».
Из русских авторов, кроме Льва Толстого, Ленина и Бакунина, ему запал в душу Александр Бек с «Волоколамским шоссе».
Наверное, лучше других о нём бы написал Маяковский. Они родственны - и по стати, по обаянию, и по безжалостной авангардной смелости. Кстати, Маяковского любят в испаноязычном мире. В особенности люди левых убеждений.
Не зря Дмитрий Быков фантазировал о том, как бы Че Гевара погеройствовал не в Кубинской, а в Октябрьской революции: «Горький бы написал о нем восторженный очерк, назвав его большим ребенком окаянного мира сего, Луначарский таскал бы его по митингам, где они оба говорили бы часа по три перед мерзнущим пролетариатом, а Маяковский посвятил бы стихи, что вот, плелась истории Че Репаха, но тут пришел товарищ Че Гевара».
Вместе с улыбкой Че Гевары в 1960-е оживала приунывшая было революционная романтика - та самая, когда «А в походной сумке - Спички и табак, Тихонов, Сельвинский, Пастернак».
И к нему тянулись недобитые, усталые революционные романтики. Че Гевару любил и понимал Евгений Долматовский - поэт с ошарашивающей фронтовой историей. Он переводил стихи команданте и после его гибели, конечно, не сдержался:
Дышать не трудно и ступать не больно,
Растерзанный дневник лежит в углу…
В деревне боливийской,
В классе школьном,
На холодящем земляном полу
Застыл он в позе скрюченной, неловкой,
С откинутой в бессмертье головой.
А руки?
Руки скручены веревкой —
Страшится даже мертвого конвой!
Зачем индейцам, нищим и неверным,
Он сердце, нервы, все отдать готов?
Зачем? Зачем? Зачем?
Да разве черви
Когда-нибудь могли понять орлов!
Не смолчал и поэт с лагерной историей - Ярослав Смеляков. Он написал о Геваре в своей манере - когда на первый взгляд стихи звучат как бюрократический рапорт, но не всё так просто. Иногда он с такой точностью вворачивает слова, что публицистика превращается во что-то иное:
Прошёл неясный разговор,
как по стеклу радара,
что где-то там погиб майор
Эрнесто Че Гевара.
Шёл этот слух издалека,
мерцая красным светом,
как будто Марс сквозь облака
над кровлями планеты.
И на газетные листы
с отчётливою силой,
как кровь сквозь новые бинты,
депеша проступила.
Он был ответственным лицом
отчизны небогатой,
министр с апостольским лицом
и бородой пирата.
Ни в чём ему покоя нет,
невесел этот опыт.
Он запер - к чёрту! - кабинет
и сам ушёл в окопы.
Спускаясь с партизанских гор,
дыша полночным жаром,
в чужой стране погиб майор
Эрнесто Че Гевара.
Любовь была, и смерть была
недолгой и взаимной,
как клёкот горного орла
весной в ущелье дымном.
Так на полях иной страны
сражались без упрёка
рязанских пажитей сыны
в Испании далёкой.
Не расслышать перекличку с героями «Гренады» и с участниками настоящей Испанской войны было трудно. Этот оборот кочевал из статьи в строфу.
Образ героя-революционера в советской поэзии проявился многогранно, а к середине века от него успели устать. Хотя лучшие из них оставались притягательными. Это эпические герои Багрицкого, Голодного, Светлова, это лирический герой Маяковского… Цитировать можно бесконечно. История русской поэзии не знала такого наплыва мужественной жестоковыйной романтики. Писали и о героях с экзотическими нездешними именами - таких, как Роза Люксембург или Мате Залка.
Фидель и Че Гевара возродили для нас эстетику мировой революции.
По крайней мере, усилилось ощущение, что мы участвуем во всемирном деле. Потому и воспевали героев без натуги.
Самую заметную советскую песню о Че Геваре написали белорусы - композитор Игорь Лученок и поэт Геннадий Буравкин, а спели знаменитые «Песняры» (в том числе - в русском переводе Николая Добронравова):
Не надо оркестров,
Пусть пальцы разбудят гитару.
Споем про Эрнесто,
Споем про тебя, Че Гевара.
Пусть снова воскреснет,
Как отблеск зари в поднебесье —
Далекая песня,
Мятежного острова песня.
Тут всё идиллично, хотя и печально. Несколько более сложную картину нарисовал Роберт Рождественский, которого занимали не только подвиги, но и противоречия революционной славы.
- Но вам
понесут
славословий
венки,
посмертно
пристроятся рядом.
И подвигом
клясться начнут
леваки!..
- Вы верьте
делам,
а не клятвам...
- А что передать
огорченным бойцам,
суровым и честным,
как Анды?
- Скажите:
по улицам
и по сердцам
проходят сейчас
баррикады...
А что, если вдруг
автомат на плече
станет
монетой разменной?..
Нахмурился Че.
Улыбнулся Че.
Наивный Че.
Бессмертный.
Чувствуется за этими патетическими стихами налет скепсиса. И грустно не только потому, что Че погиб. Но и потому, что производство революционных легенд - это тоже бизнес.
Это отклики на гибель героя. При жизни о нем восторженно писали Сергей Сергеевич Смирнов и Евгений Евтушенко, бывавшие на Кубе и полюбившие остров Свободы. Генриху Боровику команданте подарил один из своих легендарных беретов. А Евтушенко собирался написать роман о кубинских революционерах. Собирался, да так и не нашёл времени. Зато Гевара стал одним из героев сумбурной и яростной евтушенковской поэмы «Фуку!»
Там стихи перемешаны с прозой, а вера в революцию - с усталым отчаянием: «Иногда стать революционером может помочь велосипед, - сказал команданте, опускаясь на стул и осторожно беря чашечку кофе узкими пальцами пианиста. - Подростком я задумал объехать мир на велосипеде. Однажды я забрался вместе с велосипедом в огромный грузовой самолёт, летевший в Майами. Он вёз лошадей на скачки. Я спрятал велосипед в сене и спрятался сам. Когда мы прилетели, то хозяева лошадей пришли в ярость. Они смертельно боялись, что моё присутствие отразится на нервной системе лошадей. Меня заперли в самолёте, решив мне отомстить. Самолёт раскалился от жары. Я задыхался. От жары и голода у меня начался бред… Хотите ещё чашечку кофе?.. Я жевал сено, и меня рвало. Хозяева лошадей вернулись через сутки пьяные и, кажется, проигравшие. Один из них запустил в меня полупустой бутылкой кока-колы. Бутылка разбилась. В одном из осколков осталось немного жидкости. Я выпил её и порезал себе губы. Во время обратного полёта хозяева лошадей хлестали виски и дразнили меня сандвичами. К счастью, они дали лошадям воду, и я пил из брезентового ведра вместе с лошадьми».
Здесь Че Гевара - как герой так и ненаписанного романа, зачин которого эффектен. Чувствуется, что Евтушенко оснащен множеством историй про своего героя. Но в рифму получилось еще эффектнее:
Тёмною ночью
в трущобах Каракаса
тень Че Гевары
по склонам карабкается.
Но озарит ли всю мглу на планете
слабая звёздочка на берете?
Звездочка на берете - это уже почти фотография. Самое важное из искусств в мифологии Че Гевары. Один из самых известных портретов революционера Виктора Пелевина «Generation П» и не только эстетики ради.
Че Гевара у Пелевина действует, витийствует - и не только как говорящий дух, которого вызывают на спиритическом сеансе, но и как схема бизнес-технологии, которая сильнее героя.
Всё это очень далеко от романтических песнопений Долматовского. Конечно, Че - заслуженный святой коммунистического пантеона, но Пелевину важнее другое. Для него он - гуру массовой культуры, через которого можно говорить с миллионами «соратников». Это, кажется, единственное словцо из политического лексикона, которое любит дух Че Гевары у Пелевина.
