Евгений Чижов «Собиратель рая»

Текст: Александр Чанцев

Коллаж: ГодЛитературы.РФ

Обложка взята с сайта издательства

Евгений Чижов «Собиратель рая»

М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2019. 315 с.

Предыдущий роман Евгения Чижова, работавший с вечно актуальной темой белого человека на том Востоке, что дело тонкое, и восточных деспотий на постсоветском пространстве, срезультировал сразу в нескольких премиях. «Собиратель рая» - заведомо более тихая, камерная повесть, озабоченная еще более злободневным - памятью, ностальгией, как пишут в научных журналах, меморализацией.

Книгу можно поставить на полку рядом с «Авиатором» Водолазкина и томиками Шарова, Вальзера и Зебальда.

Хотя «Собиратель» отчасти и триллер, квест, тот случай, когда гонишь по страницам, чтобы быстрее узнать - что там с героями. Потому что книга - это  поиск потерянных во времени людей не только символически и гиперболически. Пожилая мать главного героя Кирилла Короля страдает болезнью Альцгеймера и постоянно уходит из дома, теряется в городе. Он ищет ее и, как кафкианские герои, падает в колодцы мегаполиса, его безумные истории и темные закоулки. Найдут ли они друг друга, вернутся ли домой, в его относительный покой от мусорного ветра перемен?

От внешнего спасает дом и - барахолка. Где Король (это прозвище, он и есть - король блошиного рынка) делает свой небольшой бизнес, а больше живет и - тут не совсем точно прописано, и в этой размытости, отсутствие черно-белых наклеек своя ценность - собирает, хранит время. Возможно, да, советское. Но ведь и там «мы жили в бесконечном приближении, воздух нашей страны был воздухом бесконечности! Мы жили вне истории — и прекрасно без нее обходились. Не замечая этого, мы жили в вечности: пили, блудили, валяли дурака, травили анекдоты. А что еще делать в вечности, как не травить анекдоты? Вся страна была рассчитана на вечность! А потом наша вечность взяла и кончилась».

Но и Король - не даром друзья из его же свиты называют за его спиной в очередном ретронаряде «спекулянтом памяти» и «наркоманом ностальгии» - озабочен чем-то большим. Действительно неким раем, сооруженным из конструктора памяти и Lego старых вещей. А что, если даже опустившийся пьяница за соседним прилавком на барахолке готов поведать всем желающим и не очень услышать про круги и слои рая по Сведенборгу! «Настоящее - это одно прошлое», - подозревают герои книги. И готовятся из него, как Федоров мечтал воскресать мертвых из их праха, создавать хотя бы задел будущего - и заодно подпорку настоящему. «Память человека глубже его самого, и никто не может увидеть, что у нее на дне. А на дне у нее отблески того самого рая, который был до начала общей истории и будет после конца каждой отдельной. Ну, если, конечно, там не будет ада».

Возможно, и будет. Вполне возможно, что в самой этой работе по сохранению прошлого, черт ушедших эпох, ее вещей и ее даже воздуха, уже таится порочный импульс. Ведь как настоящее зачеркивает, выталкивает прошлое, так и прошлое, при слишком сугубом к нему внимании, элиминирует будущее, не говоря о настоящем. Вот и теряется в городе, «знакомом до слез», не только больная памятью Марина Львовна, но и плутает даже в собственном районе весьма четкий и собранный Кирилл. А все эти чудики-фрики на блошином рынке, будто только сейчас в сиквеле «Ладоней» Аристакисяна готовые сниматься, они же там не только профита ради, но - прибило их на такой вот обитаемый еще остров, мусорный остров. Там они как-то согреваются друг о друга, о вещи («вещи в его представлении находились в связи с людьми и между собой и указывали друг на друга, притягивались друг к другу, так что, вникнув в эту систему связей, можно было найти правильное решение, как всегда удавалось ему найти нужную вещь в хаосе старья на блошином рынке»). Такая вот «тяга к немедленному соучастию», поделенная на распад времен и страх старости и смерти, помноженная на ностальгию.

Распадающееся от Альцгеймера сознание Марины Львовны, разрушение ее памяти - и мира вокруг ей вослед - возможно, слишком прямолинейная метафора ностальгического. Но и -

одно из самых тонких, сильных в своей проникновенной, почти иммерсивной стыдности описаний этой болезни.

«Оказывалось, что он помнит все ее заминки, все паузы в поисках забытого слова, в которые она проваливалась без шансов выбраться, а он мог помочь ей, но вместо этого ждал, пока она найдет потерянное сама. Он вспоминал мать на кухне, где она пыталась навести порядок, не замечая, что Кирилл за ней наблюдает: то и дело она застывала в размышлении со сковородкой, масленкой или еще чем-нибудь в руках, разглядывая вещь так, точно видела впервые и старалась понять, для чего эта штука и где ее место. И каждое ее неуверенное, нелепое движение царапало саднящую от стыда память, каждый пришаркивающий шаг был шагом навстречу близящемуся концу. В эти ночные часы его вина за дневную раздражительность и частые срывы распухала до вины за то, что остановить время не в его власти. И все его коллекции, пытавшиеся на свой лад законсервировать время, не могли ему здесь ничем помочь, не служили ни оправданием, ни защитой».

Толстовская беспощадная к себе исповедальность и - символическое, о том, что он помнит то, как она забывает.

Так, по сути, Кирилл и сохраняет то прошлое, что разрушается, забывается, то, чего нет. Такая вот память о забытом.

Линии и Марины Львовны, и Кирилла приведут их в Нью-Йорк - общепринятый символ нового, самотворящегося (self-made) мира с укороченной историей в кильватере. Но большая часть книги - это ретроспекция, воспоминания о Москве. И кто скажет, чей удельный вес склонит их чашу?