Пушкин в карантине. День 17. Европейская трагедия

Текст: Михаил Визель

Иллюстрация: Отправка Марфы Борецкой и новгородского вечевого колокола в Москву в 1478 году. Художник А. Кившенко

17. Погодин-драматург и Пушкин-критик

Викентий Вересаев, благоговейно составив две титанические по масштабу проделанной работы книги - «Пушкин в жизни» и «Спутники Пушкина», в первой из которых буквально день за днем восстановил жизнь Пушкина так, как она отразилась в документальных источниках - письмах, дневниках, воспоминаниях современников, а во второй составил подробные портреты всех, с кем он сколь-нибудь регулярно общался, естественно, крайне редко позволяет себе критические замечания в адрес своего героя. Или хотя бы сомнения в его гениальности, проницательности, благородстве и т.д. И одно из таких «недоумений» связано как раз с Михаилом Погодиным и его трагедией «Марфа Посадница», написанной как раз в 1830 году. И встреченной Пушкиным восторженно.

«Пушкин поддерживал погодинский «Московский вестник» и привлекал к нему сотрудников, - пишет Вересаев и добавляет: - С большим, малопонятным одобрением относился к повестям и драматическим изделиям (! — М.В.) Погодина, находил, например, что его трагедия «Марфа Посадница» имеет «европейское высокое достоинство», и многие сцены признавал достойными… Шекспира».

Недоумение это во многом основывается на письме, отосланном Александром Сергеевичем Михаилу (Пушкин писал - Михайле) Петровичу в последних числах ноября, когда, выправив наконец все бумаги, Пушкин засобирался в Москву. Но перед этим успел получить и прочитать любезно посланную ему автором «Посадницу». И с восторгом отвечал:

М. П. ПОГОДИНУ Последние числа ноября 1830 г. Из Болдина в Москву

Я было опять к вам попытался: доехал до Севаслейки (первого карантина). Но на заставе смотритель, увидев, что еду по собственной самонужнейшей надобности, меня не пустил и протурил назад в мое Болдино. Как быть? в утешение нашел я ваши письма и «Марфу». И прочел ее два раза духом. Ура! — я было, признаюсь, боялся, чтоб первое впечатление не ослабело потом; но нет — я все-таки при том же мнении: «Марфа» имеет европейское, высокое достоинство. Я разберу ее как можно пространнее. Это будет для меня изучение и наслаждение. Одна беда: слог и язык. Вы неправильны до бесконечности. И с языком поступаете, как Иоанн с Новымгородом. Ошибок грамматических, противных духу его усечений, сокращений — тьма. Но знаете ли? и эта беда не беда. Языку нашему надобно воли дать более (разумеется, сообразно с духом его). И мне ваша свобода более по сердцу, чем чопорная наша правильность. — Скоро ли выйдет ваша «Марфа»? Не посылаю вам замечаний (частных), потому что некогда вам будет переменять то, что требует перемены. До другого издания. Покамест скажу вам, что антидраматическим показалось мне только одно место: разговор Борецкого с Иоанном: Иоанн не сохраняет своего величия (не в образе речи, но в отношении к предателю). Борецкий (хоть и новгородец) с ним слишком запанибрата; так торговаться мог бы он разве с боярином Иоанна, а не с ним самим. Сердце ваше не лежит к Иоанну. Развив драматически (то есть умно, живо, глубоко) его политику, вы не могли придать ей увлекательности чувства вашего — вы принуждены были даже заставить его изъясняться слогом несколько надутым. Вот главная критика моя. Остальное... остальное надобно будет хвалить при звоне Ивана великого, что и выполнит со всеусердием ваш покорнейший пономарь.

А. П.

Что за прелесть сцена послов! как вы поняли русскую дипломатику! А вече? а посадник? а князь Шуйский? а князья удельные? Я вам говорю, что это все достоинства — ШЕКСПИРОВСКОГО!..

О слоге упомяну я вкратце, предоставя его журналам, которые, вероятно, подымут его на царя (и поделом), а вы их послушайтесь. Для вас же пришлю я подробную критику, надстрочную. Простите до свидания. Поклон Языкову.

Как видим, Пушкин не просто выражает одобрение, он выражает его заглавными буквами, то есть буквально «кричит капслоком», как современный блогер. Хотя тут же мягко пеняет на то, что «ошибок грамматических, противных духу его усечений, сокращений — тьма». О чем тут идет речь? Ну вот, например, в превозносимой Пушкиным сцене трудных переговоров в походной ставке Ивана III с выехавшими ему навстречу новгородскими послами, уже готовыми признать власть Москвы, но пытающимися (тщетно) выторговать хоть немного автономии, один из московских бояр говорит:

Приехали просить глухого к просьбам.

Новгород в Руси золотое дно…

Чтобы не ломать пятистопный ямб, приходится читать: «Новгópод в Рýси». Немудрено, что москвич Пушкин вскинулся. Как и от строк:

Не знать вам с иноземцами сношенья,

Посольствами не обсылаться с ними,

Мириться, воевать за'дно с Москвою».

В смысле - "заодно». Элизий, то есть стяжение нескольких идущих подряд гласных, действительно - обычное дело в поэзии французской и итальянской, но непривычно (и остаётся непривычно) для поэзии русской. Потому что здесь получается "за дно", а не "заодно".

Но почему же для Пушкина «эта беда - не беда»? Не только потому, что «языку нашему надобно воли дать более» (что бы он сказал по поводу нынешних воркаутов и коворкингов?), но и потому, что погрешности языка не заслоняют для Пушкина главного в трагедии Погодина. Чего же?

Любопытно, что погодки Пушкин и Погодин (Погодин - на год младше), что называется, обменялись совершенно одинаковыми комплиментами. Еще в 1823 году Погодин в целом горячо приветствовал в критической статье выход «Кавказского пленника», попеняв, тем не менее, автору ровно на то же, - на ошибки в языке!

«Есть еще некоторые неправильности, вольности и пр., но они ничего не значат», - писал он.

И вот теперь Пушкин как бы «возвращает подачу».

Но это, разумеется, никак нельзя свести к личным счетам. Отправив Погодину доброжелательное (чтобы не сказать - восторженное) частное письмо, Александр действительно кинулся выполнять обещание и начал писать обширную критическую статью о его трагедии - восполняя острейшую нехватку серьезных театроведческих работ на русском языке. В которой, ухватив быка за рога, сразу же обозначил главный тезис:

Что развивается в трагедии? какая цель ее? Человек и народ — Судьба человеческая, судьба народная. Вот почему Расин велик, несмотря на узкую форму своей трагедии. Вот почему Шекспир велик, несмотря на неравенство, небрежность, уродливость отделки.

И несмотря на огрехи и ошибки грамматические, мог бы он добавить. Вот почему «шекспировские достоинства»: содержание трагедии - не частная любовная история, а столкновение двух правд: правды независимой купеческой новгородской республики, несостоявшейся «русской Венеции», и правда царя Ивана - создателя сильного централизованного государства - того самого, в котором мы сейчас живем.

Удивительно, что этого не понял тонкий и чуткий писатель Викентий Вересаев. Впрочем, не так уж удивительно, если вспомнить, что сам он оказался никудышным драматургом. Их «коллаборация» с Булгаковым в пьесе «Александр Пушкин», так хорошо начинавшаяся (известный пушкинист Вересаев обязался предоставить материалы, знаменитый драматург Булгаков - сплести интригу), окончилась полным фиаско. Булгаков, теряя терпение, писал (из Москвы в Москву! При наличии телефона!) своему старшему соавтору, никак не «догоняющему» его новаторскую драматургию:

По всем узлам пьесы, которые я с таким трудом завязал, именно по всем тем местам, в которых я избегал лобовых атак, Вы прошли и с величайшей точностью все эти узлы развязали, после чего с героев свалились их одежды, и всюду, где утончалась пьеса, поставили жирные точки над «и».

Так часто бывает: тонкий критик и литературовед оказывается никудышным оригинальным автором. Справедливости ради надо сказать, что крупному оригинальному автору обычно некогда писать критические разборы чужих сочинений. Вот и Пушкин тоже так и не дописал обещанную «подробную надстрочную критику» «Марфы Посадницы». Он спешил в Москву, к «звону Ивана Великого», и там его закрутила оставленная на три месяца литературная, политическая и не в последнюю очередь личная жизнь. Ждать свадьбы оставалось недолго.