- Текст: ГодЛитературы.РФ
- Фото: karen-kavaleryan.ru
Звучное во всех смыслах имя Карена Кавалеряна памятно всем, чья первая молодость и, соответственно, пик интереса к поп- и рок-музыке пришелся на рубеж 80-х и 90-х. Именно им были подписаны тексты таких хитов, как "Старый отель" "Ночное рандеву", "Человек в шляпе", "Танцы на воде" и т.д. и т.п. С возрастом поэт-песенник стал всё больше интересоваться полноформатным музыкальным театром, написав либретто к семи мюзиклам. Среди названий - "Капитанская дочка", "Джейн Эйр" и даже "Ромео vs Джульетта ХХ лет спустя". Этот вкус к пастишу и стилизации естественным образом привел Карена Кавалеряна к исторической беллетристике.
Итак, подмостки его нового произведения - роскошный новый отель в самом центре Москвы...
Карен Кавалерян. Легенды отеля «Метрополь»
М.: Зебра Е, 2021
ТЕАТР ТЕНЕЙ
Эпизод второй, год 1906-й
Вот уже год с вершком каждое утро посыльного отеля «Метрополь» Сеньки Фортунатова начиналось с покупки свежих газет. Управляющий мсье Жан строго следил, чтобы публика в сигарной комнате, в читальном зале и в холле, который он называл на английский манер лобби, могла скоротать время интересно и с пользой.
Но сегодня, 11 ноября 1906 года, было не до газет. И немудрено. Без них забот хватало — вечером в «Метрополе» ожидалось торжественное открытие двухзального электротеатра «Опера-Кинемо». На церемонии предполагалось большое скопление богемной публики и репортеров, в ресторане «Зимний сад» фуршет с шампанским, а после — демонстрация нашумевшей американской фильмы «Большое ограбление поезда». Мсье Жан, устроившись за конторкой консьержа Базиля, давал последние указания подчиненным, что выстроились перед ним полукругом, внимая каждому слову.
— Прежде всего — ты, Михалыч. Театр начинается с вешалки, а электротеатр со швейцара. Пригласительные карточки проверять строго. Особое внимание уделять дамам без кавалеров.
— Обижаете, Иван Андреич, — забасил швейцар, — нечто я порядочную от мамзели не отличу?
— Оттого и поручаю тебе. Теперь ты, Базиль. Займешься особо важными персонами. Лично сопроводишь каждого в зал для фуршетов.
— Я же консьерж, — напомнил тот. — А если кому-то из постояльцев помощь понадобится?
— Пошлешь за мной. Кроме того, на тебе репортеры. Всех накормить, напоить, но в «Зимний сад» не пускать. Там им делать нечего, пусть фотографируют в лобби и не досаждают гостям.
— Репортер, как мышка, — возразил Базиль, — в любую норку пролезет.
— Значит, поработаешь кошкой.
— Не управлюсь я один! — взмолился консьерж. — Давно уже пора для таких случаев службу охраны учредить с толковым начальником.
— Подумаю об этом. А сейчас возьмешь в подмогу одного из посыльных… — взгляд мсье Жана описал плавную дугу и остановился на Сеньке. — Готов, Арсений?
Ответить Сенька не успел из-за появления княгини Завадской. Немолодая, элегантная дама, несомненно блиставшая в недавнем прошлом на великосветских балах и приемах, была уже в нескольких шагах от конторки и совершенно очевидно намеревалась обратиться с каким-то вопросом к мсье Жану.
— Княгиня… — коротко кивнул управляющий.
— Доброе утро, мадам, — расплылся в долгой улыбке консьерж, будто только она одна и была способна в это утро сделать его счастие.
— Мсье Жан, не могли бы вы одолжить мне Базиля для помощи в одном деликатном деле? — осведомилась Завадская тоном, не предполагающим отказа.
— Как только он освободится, сразу поднимется к вам.
— Ах, благодарю вас. Я вернусь в отель через час-другой.
— Всегда к вашим услугам, княгиня, — заверил ее Базиль.
— Что-то еще? — поинтересовался мсье Жан.
— Нет… то есть да, — произнесла с некоторым замешательством Завадская. Она вынула руку из муфточки, на миг ослепив присутствующих блеском изумрудного перстня, и деликатно коснулась рукава управляющего. — Возможно ли получить карточку с приглашением на открытие электротеатра? Говорят, сегодня там будут решительно все.
— Княгиня, вы можете придти безо всяких приглашений, — пообещал мсье Жан. — Базиль встретит вас у входа и лично сопроводит на фуршет.
— А синематографическое представление?
— Само собой, и в зал тоже. На литерные места для особо важных гостей.
— Мсье Жан, вы настоящий джентльмен! — одарила его улыбкой княгиня и, колыша хвостами переброшенного через плечо собольего палантина, направилась к выходу из отеля.
Управляющий подождал, пока она скроется из виду и с чувством произнес:
- О, завитое в пышные букли руно!
- Аромат, отягченный волною истомы,
- Напояет альков, где тепло и темно;
- Я мечты пробуждаю от сладостной дремы,
- Как платок надушенный взбивая руно!..
— Снова Бодлер? — уточнил Сенька, познакомившийся за минувший год с некоторыми привычками мсье Жана.
— Именно, — подтвердил тот.
— Есть в ее увядающей красоте что-то печальное, — задумчиво произнес Базиль. — Но и притягательное в то же время…
— Базиль, мы не обсуждаем гостей, — заметил управляющий. — Мы их обслуживаем.
— Виноват, Иван Андреевич, — потупился консьерж.
— Теперь второй посыльный, — прервал лирическое отступление мсье Жан. — Ты, Задирихин.
— Это я-то второй? — возмутился Петька. — Задирихин здесь работал, когда ваш Фортунатов еще сопли по сусалам размазывал!
— Ты, Петр, давай-ка не бузи, — осадил его мсье Жан.
— Вы, Иван Андреевич, все важное завсегда ему поручаете, — напирал Задирихин. — А он, между прочим, с горничными по углам обжимается.
— Брешешь, Задирихин! — не выдержал Сенька.
— Видел я, как вы с Ириной из номера пустого выходили.
— Тебе просто завидно, что мы дружим. Сам к ней подкатывал, да не вышло!
— А ну замолкли. Оба! — вскипел мсье Жан. — Еще слово, и служить вам всю оставшуюся жизнь в трактире «Каторга» на Хитровке. Задирихин, бери пролетку и езжай в садовое товарищество Ноева. Привезешь тысячу ландышей для вечера.
— Другой разговор, — забубнил Петька. — Мигом обернусь. Задирихин чего? Задирихин не подведет.
— А ты, Фортунатов, марш за мной, — распорядился управляющий. — Надо шефа Папена проведать.
По пути на кухню мсье Жан не проронил ни слова. Сенька, кляня себя за вспыльчивость, шел рядом, боясь каким-то невпопад сказанным словом рассердить его еще больше. Наконец он не выдержал.
— Неправда это, Иван Андреич!
— Что ж я, слепой, по-твоему? — усмехнулся управляющий. — Симпатия ваша с Ириной разрослась, будто майская сирень.
— Но по номерам чужим мы никогда не шарились, — буркнул Сенька. — А остальное — наше дело.
— Я тебя, Арсений, знаешь, отчего на работу взял? — мсье Жан остановился и внимательно посмотрел ему в глаза. — Я тоже сиротой круглым рос. И не миновать мне тюрьмы, а то и чего похуже, если б не один человек. Жаль, не успел я ему добром отплатить. И когда вдруг увидел тебя в Филипповской булочной, утягивающего с прилавка пирожок, понял — ты мой шанс с ним расплатиться. Потому что ты — это я двадцать лет назад. Не подведи меня. А теперь пойдем посмотрим, что нам приготовил шеф Папен.
Во владениях француза царил первозданный хаос. Но только в такой обстановке кажущейся неразберихи и мог творить свое волшебство великий маг и чародей. Своих гостей он встретил, как всегда, радушно. Сразу после приветствий мсье Жан перешел к делу.
— Что сегодня ожидается на фуршете?
— О! Богемный публика ждет настоящий шок! — воскликнул француз.
— Шок? — озадаченно переспросил мсье Жан. — Я, признаться, рассчитывал на традиционные русские закуски…
— О, это так скучно! Опять икра! Опять стерлядка! Так я потеряю qualification!
— Старый конь борозды не портит, шеф Папен, — вмешался на правах доброго приятеля Сенька.
— Спасибо, мой юный друг, за новый русский поговорка. Но, мсье Жан! Как соотечественник великих братьев Люмьер, я настаивать. В такой день в меню обязательно должен быть хотя бы один французский plat du jour (дежурное блюдо, здесь: — особое блюдо дня (фр.))
— Так приготовьте салат Оливье, — предложил управляющий. — Его так любят в Москве.
— Bon Dieu! Люсьен Оливье — великий шеф, но этому recette уже сто лет на ужин.
— Сто лет в обед, вы хотели сказать, — поправил француза Сенька.
— Верно, друг мой хлебный. Конечно, в обед.
— Друг мой ситный, шеф Папен! Вы опять поговорки путаете.
— О! Я всегда так, когда очень волноваться.
— Так что же вы хотите представить? — спросил мсье Жан, уже теряя терпение.
— Фуагра! — провозгласил наконец француз. — Истинный sensation.
— Звучит подозрительно.
— Печень утки, французский spécialités!
— Что-то новомодное? — поморщился мсье Жан.
— Что вы такое говорить, — возмутился шеф Папен. — Этот recette упоминать в своя записках еще Плиний Старший. Я, как представитель родины синематограф, ставить вам ультиматум!
— Что ж, если сам Плиний Старший, то ладно, пусть будет фуагра, — скрепя сердце, согласился управляющий. — Но икра, стерляди и фазаны — непременно.
— Браво, мсье Жан, — восхитился шеф Папен. — Вы мудрый человек и очень тонкий полити́к!
Улучив минутку между обычными отельными хлопотами, Сенька отыскал Иришу, которая прибиралась в номере на четвертом этаже. Загадочно улыбнувшись, он выудил из внутреннего кармана золотую карточку с выдавленным на ней изображением кинетоскопа Эдисона.
— Неужто удалось? — обрадовалась Ириша.
— Билет на откидное сиденье в последнем ряду бельэтажа, среди репортеров, — смущенно пояснил Сенька. — Не самая лучшая дислокация.
— Все равно здо́рово! Как тебе удалось?
— Соврал, что для тетки.
— Получается, не совсем соврал, — улыбнулась Ириша. — Дядькой-то меня точно не назовешь.
Умела она всегда сказать что-то такое, отчего в самый хмурый день казалось, что выглянуло солнце. За то и нравилась Сеньке. Так что насчет их симпатии мсье Жан попал в точку. Но главное, несмотря на то что Ириша была старше на целых два года, она относилась к нему, как к взрослому мужчине: и совета спрашивала, хотя сама была девчонкой смышленой, и помочь просила без стеснения, если нужда возникала. Приятно с такой иметь отношения. То, что это были именно отношения, у Сеньки не было ни малейших сомнений, хотя за все время они с Иришей ни разу и не поцеловались толком. Оттого задело его за живое, когда Петька из ревности гнилой при всех принялся языком чесать о том, чего не ведал вовсе.
— Пойду я, пожалуй, а то Задирихин треплется, что мы с тобой в номерах свидания назначаем, — признался Сенька.
— Дурак твой Задирихин, — сказала Ириша совсем беззлобно. — Хочешь проводить меня после фильмы домой?
— А можно?
— Конечно, Сенечка. Тебе все можно.
— Тогда до вечера. Давай, выйдем с разных лестниц, чтобы никого не дразнить.
Так и сделали. Подождав с полминуты, пока Иришины шаги стихнут, Сенька вышел в коридор. Как раз в тот момент, когда в проеме полуоткрытой двери номера напротив показался Базиль. А вернее, его спина. Спустя мгновение женская рука обвила шею Базиля, и на безымянном пальце невидимой дамы сверкнул изумруд. А еще через миг знакомый голос чуть слышно проурчал что-то совершенно несусветное:
— Я вер-р-рнусь, моя тигр-р-рица…
Подарив прощальный поцелуй, он, грациозно пританцовывая, отступил в коридор, прикрыл дверь, повернулся и… увидел Сеньку. Безмятежный его взор заволокло туманом, но Базиль тут же взял себя в руки.
— Пойдем, дружок, — тяжело вздохнул он. — С четвертого этажа на первый путь неблизкий. Может, вразумлю тебя по дороге.
Наверное, надо было гордо отказаться, оставив вальяжного консьержа наедине с его лукавым мудрствованием, но тот настолько решительно прихватил Сеньку под локоть, что юный посыльный безвольно поплелся рядом.
— То, что ты видел, мне ничего не стоит, а ей приятно, — разглагольствовал Базиль. — Она чувствует себя моложе, чувствует себя желанной.
— Вы просто обманываете ее, — насколько мог, холодно ответил Сенька.
— А тебе нужна правда? — поинтересовался Базиль, доверительно положив руку ему на плечо. — Изволь. В жизни мало смысла, когда тебе шестнадцать. Когда станет тридцать шесть, ничего не изменится. Но у тебя будут свои маленькие тайны, которые останутся с тобой навсегда. И это единственное, что чего-то стоит. Вот тебе правда. Вся без утайки.
— Можете не стараться, — сбросил его руку упрямый посыльный. — Я и так ничего не скажу мсье Жану.
— Я знаю, — усмехнулся консьерж. — И потому открою тебе тайну. А ты ее сохрани: даже если ты и расскажешь, для него это не станет новостью…
Открытие электротеатра «Опера-Кинемо» выдалось бонтонным. Фуршетный зал весь был украшен ландышами из знаменитого на всю Москву цветочного магазина Ноева. Как и предрекала княгиня Завадская, были все. Гости, знаменитость на знаменитости, оживленно переговариваясь между собой, кружили вокруг длинного стола с кулинарными шедеврами от шефа Папена.
По краям стола антарктическими айсбергами возвышались огромные ледяные глыбы с продетыми в них электрическими лампочками, мигавшими разноцветными огнями. В глыбах утопали, блестя капельками росы, серебряные ведра с черной икрой, а остальное пространство стола было заставлено аршинными стерлядями, шипастыми осетрами, разукрашенными фазанами и самыми разнообразными закусками, среди которых выделялась утиная печень фуагра, представленная по настоянию неугомонного француза.
Предупредительные официанты с серебряными подносами скользили между гостями, предлагая им на выбор водку в запотевших рюмках, шустовский коньяк, красные и белые вина и, конечно, шампанское.
Мсье Жан в сопровождении Сеньки обходил зал, чтобы оказаться в нужное время в нужном месте, если возникнет надобность, стараясь при этом оставаться незаметным. Разговоры велись исключительно возвышенного свойства.
— Воля ваша господа, — басил один из гостей, доставая маслину из самой пасти осетра, — не понимаю я этот синематограф! Разве сравнится он с театром?
— Одно мельтешение да суета сует, — согласилась его спутница и, отпив словно птичка, маленький глоток «Редерера», добавила: — Угощенье, впрочем, знатное.
— Я слышала, это господин Рябушинский угощает, — уверяла какая-то дама. — Стол-то не уступит тому, что был на открытии его «Золотого руна»!
— На сей раз не я, господа, — признался проходивший мимо филантроп. — Администрация отеля расстаралась. В счет будущих доходов от электротеатра.
— А что, Николай Павлович, помирились ли вы с Брюсовым? — поинтересовался кто-то из гостей. — Не разлей вода были, а нынче будто черная кошка пробежала между вами.
— Увы, — огорченно вздохнул Рябушинский, оглаживая свою короткую русую бородку. — Валерий Яковлевич, когда я его пригласил к сотрудничеству с «Золотым руном», сначала благожелательно отнесся. Стихи свои в первый номер дал. А потом быть просто автором не пожелал. Вознамерился рулить, как и своим журналом «Весы». А на корабле двух капитанов не бывает.
— Вот, кстати, он идет, — заметила дама, восхищавшаяся угощением. — Помиритесь, Николай Павлович!
— Просим! Просим! — хором начали требовать все.
— Ну что же, если такова ваша общая к тому склонность, — воодушевился Рябушинский и, повернувшись к Брюсову, протянул ему свою холеную ладонь. — Валерий Яковлевич, давайте пожмем руки. Одно дело делаем. Не желаете ли рецензию на новый номер «Золотого руна» написать? У меня там и Блок, и Бальмонт, и Федор Сологуб. Даже Макс Волошин из Коктебеля новые стихи прислал!
— Руку я вам, Николай Павлович, конечно, пожму, — хмуро ответил Брюсов, подавая тому два сложенных пальца.
— Браво! Браво! — заголосили гости. — Худой мир лучше доброй ссоры!
— Но рецензий от меня не ждите, — продолжил он, непримиримо выпятив вперед бородку. — Я не собираюсь заниматься составлением ходульно-лицемерных, вымученных дифирамбов и поощрять мертвящее влияние материализма в искусстве.
Выдернув пальцы из ладони опешившего Рябушинского, он поправил бабочку и направился к госпоже Гиппиус, стоящей в стороне от всеобщего кружения с выражением смертельной скуки на лице.
— Вот так поворот! — обескураженно промолвила дама, инициатор неудавшегося примирения.
— Господа, вы видели, — бессильно развел руками Рябушинский. — Я сделал все, что мог.
— Я думал, Иван Андреич, писатели да издатели меж собой дружат, — шепнул Сенька.
— Дружат смертельно, — усмехнулся мсье Жан. — Почти как вы с Задирихиным.
В другой части зала шло горячее обсуждение синематографической политики. Княгиня Завадская, одетая в вечернее платье синего шелка, отделанное изящной бисерной вышивкой, находилась в самом эпицентре дискуссии, принимая в ней живейшее участие.
— Все иностранные ленты завозим, — возмущался какой-то важный господин, разглядывая крылышко фазана на своей тарелке. — Да и те не первой свежести. «Большое ограбление поезда», что сегодня представят, три года, как снято. Когда уже нашу, отечественную фильму сделают?
— А как же хроники Двора Его Императорского Величества господина Ягельского? (Ягельский Александр Карлович (1861–1916) — российский фотограф и кинооператор, известный съемками кинохроники царской семьи) — робко возразила юная дама, нервически сжимая веер.
— Такое в электротеатрах не экспонируют, — отмахнулся от замечания господин с фазаном. — К тому же то – хроники, а я про художественные ленты говорю.
— И что же в них такого художественного? — заступилась за юную даму Завадская. — Видела я давеча французскую картину. Обман там раскрывался путем подглядыванья через замочную скважину, роман Мопассана на трюмо свидетельствовал о распутстве, а пяльцы в руках — о добродетели.
— Фи! Что за пошлость, — поддержала княгиню дама с буклями.
— Положим, такого и в пьесах довольно, — включился в обсуждение седой старичок, по-видимому, ее муж.
— Смотрите, господин Ханжонков идет, — зардевшись, промолвила юная дама.
— А кто это? — спросила Завадская.
— Как же вы не знаете? — усмехнулся важный господин. — «Торговый дом Ош и Ханжонков», что занимаются в России прокатом зарубежных лент.
— Давайте его спросим! — предложил кто-то.
— Александр Алексеевич, — обратился к Ханжонкову старичок, ловко выудив прокатчика из толпы гостей. — Вот мы гадаем, когда нам ждать появления первой российской фильмы?
— Дело не такое скорое, господа, — начал объяснять тот. — Прокатывать-то можно, считай, кому ни попадя, а чтобы самим снимать, специальную лицензию надо иметь.
— Так что ж вам не взять ее? — удивилась Завадская.
— Если есть нужда словечко замолвить, так вы только намекните, — поддержал княгиню важный господин.
— Скажу вам по секрету, — признался Ханжонков, — уже подал в Московскую купеческую управу заявление «об учреждении совместно с тремя вкладчиками Торгового дома в образе товарищества на веру под фирмою «Ханжонков и Ко» с целью производства и торговли кинематографическими лентами, волшебными фонарями, туманными картинами, различными машинами, приборами и другими товарами для фабрикации сих предметов». Жду одобрения со дня на день. Так что дайте срок. Быть русскому кино!
Всеобщее горячее одобрение этой новости было прервано объявлением распорядителя:
— Господа, всех просят пройти в зал на просмотр американской ленты «Большое ограбление поезда». Во избежание путаницы просьба занимать места согласно указанным в приглашениях.
— Право, какой-то нумерованный парадиз, — недовольно промолвила Завадская.
Фильма с первых кадров производила неизгладимое впечатление. Конечно, Сенька и раньше ходил в электротеатры. Но чтобы бандиты на полном ходу сбрасывали с поезда машиниста, потом взрывали в почтовом вагоне набитый деньгами сейф и, обчистив пассажиров, скрывались в лесу — такого он не видел никогда. Да и публика, судя по реакции, тоже. То там, то тут раздавались голоса:
— Господи! Машинист, словно сноп, повалился, когда его налетчик револьвером по башке двинул.
— И прямо под колеса! Неужто все взаправду?
— Я слышала, на съемке ленты несколько человек насмерть поубивало.
— Ах, оставьте, ради бога. То — тряпичная кукла. Цирковой трюк-с.
Всего двенадцать минут длилось представление, а будто целую жизнь прожил Сенька по ту сторону экрана. Но когда уже все, казалось, было кончено и отряд добровольцев, погнавшихся за бандитами, окружил их в лесу, произошло невообразимое.
— Господи Иисусе! Что же это? Главарь на нас револьвер наводит!
— Сейчас выстрелит! Берегись!
Зрители начали вскакивать с мест, некоторые загораживали лицо руками, стараясь укрыться от выстрелов. Дамы падали в обморок, мужчины выбегали из зала. Возникли паника и толчея. Лишь на улице Сенька отыскал Иришу. Она решительно тряхнула непослушной челкой и посмотрела нежно, как когда-то смотрела на него мама.
— В следующий раз позови меня на фильму про любовь…
Держась за руки, они дошли до Страстного монастыря, там сели на электрический трамвай, который за последний год почти вытеснил с московских улиц привычную конку, и покатились по Дмитровке, Лубянке и дальше на Мясницкую, где Ириша снимала с сестрой маленькую комнатку в доходном доме. Выйдя возле чайного дома Перлова, коронованного башенкой в виде двухъярусной пагоды, они полюбовались фасадом, украшенным змейками, драконами и китайскими черепичными крышами, и остаток пути прошли пешком.
Сеня чувствовал, что сегодня в его жизни должно произойти что-то по-настоящему значительное. То, что он будет помнить всю свою жизнь. Нечто совершенно особенное и непохожее на то, о чем с вальяжной усмешкой порой рассказывал Базиль. У подъезда он отпустил ее руку.
— Не хочешь подняться ко мне? — спросила Ириша.
— А как же сестра? — ответил он, слыша, как стучит его сердце, готовое выпрыгнуть из груди.
— Лёля уехала на гастроли с Театром Омона. Она чудно поет шансонетки. Я тебе не говорила?
— Повода не было.
— Ну так что, мне перенести тебя через порог или ты сам?
Сеня метнулся к ней, подхватил на руки и побежал по ступенькам. Ее руки обвивали его шею, челка щекотала уголки губ, и они, обнявшись, поднимались — все выше, выше, выше…
— Постой, дальше уже крыша! Ты что, меня в небо хочешь поднять?
— Ириша, милая…
— Завтра выходной, — прошептала она. — Отвези меня в Петровский парк. Там так красиво…
Сначала ветер влетел в приоткрытую форточку, зацепился за складки занавесей и, покружив по комнате, упорхнул обратно; потом по капле пролились в щелки между ними первые лучи; свою раннюю песню прозвенел бродяга трамвай, и наступило утро.
На завтрак и сборы ушло не менее часа. Ириша долго переодевалась и наконец вышла к теряющему терпение кавалеру. В блузке в мелкий горох и расклешенной колоколом, похожей на цветок длинной юбке, она совсем не походила на горничную даже такого изысканного заведения, как «Метрополь».
Покрутившись еще немного у зеркала, Ириша нанесла последний штрих, приколов к блузке брошь — летучую мышь из аквамарина. Затем она набросила двубортное пальто с рукавами жиго, водрузила на голову шапку-боярку, затянула замысловатым узлом сиреневый крепдешиновый шарф и вопросительно посмотрела на Арсения. Тот от неожиданности только охнул. И было с чего. Он в своей форменной метрополевской шинели и картузе смотрелся рядом с ней поистине бедным родственником.
— Это все Лёлечкины наряды, — объяснила Ириша. — Она у меня артистка.
Ириша церемонно взяла Арсения под руку, после чего они спустились во двор и на глазах изумленных соседок проследовали к трамвайной остановке. На Мясницкой было почти безлюдно. Только миловидная барышня в короткой беличьей шубке и совершенно неуместным в ноябре разноцветным зонтиком в руках прогуливалась вдоль бордюра да маленький круглый человечек, по виду чиновник, чуть поодаль читал, прислонясь к углу дома, газету. В переулке на ко́злах пролетки дремал ванька, надвинув на глаза потертый треух. Трамвая все не было. Зато из-за угла показались двое казаков верхом.
— Ждем еще пять минут, а потом берем извозчика, — сказал Сенька, чувствуя легкое покалывание морозца.
— Как скажешь, милый, — ответила Ириша и потерлась о его щеку носом.
За верховыми на Мясницкую свернула карета, на подножках которой стояло по солдату. Тут барышня раскрыла зонтик, а чиновник, увидев это, сложил газету и перебежал на другую сторону улицы. Из трактира тут же вышли двое артельных, в переулке ожил ванька, тронул лошадей, и они, фыркнув, медленно двинулись с места.
— Я вот все утро думала: сказать — не сказать? — задумчиво проговорила Ириша, взяв его за руку.
— О чем? — спросил Сенька, размышляя, во сколько обойдется поездка на извозчике до Петровского парка.
— Я ведь люблю тебя, Сеня. Всегда любила. С первой минуточки…
Ириша порывисто обняла Арсения, и он уже собрался сказать ей в ответ что-то такое же важное, но вдруг заметил, что едва карета поравнялась с чайным магазином Перлова, из его дверей выскочил высокий пепельноволосый парень в черной косоворотке, длинной суконной поддевке и смазных сапогах. Парень взмахнул рукой, и через секунду из-под ног лошадей высоко взметнулось ярко-желтое пламя. Какая-то неодолимая сила оторвала Сеньку от Ириши и швырнула оземь, а потом накатила темнота и все стихло.
Открыв глаза, Арсений сначала увидел, как вхолостую вращаются колеса опрокинутой кареты, потом отчаянно бьющихся на земле лошадей, а рядом с ними тела казаков, солдат и инкассатора.
От кареты в разные стороны убегали чиновник, артельные и барышня с зонтом, а пепельноволосый, что-то крича им вслед, запрыгнул в пролетку, и ванька в тот же миг хлестнул лошадей. Но Арсений ничего не слышал, словно находился в темном зале перед экраном, где показывали какую-то незнакомую ему фильму, и все люди были всего лишь фигурками из черно-белого синематографа, этого театра теней.
А потом он вдруг увидел рядом с собой лежащую неподвижно Иришу. Он распахнул ее пальто, чтобы, прислонившись к ней, услышать биение сердца… и заметил, как из-под аквамариновой летучей мыши на белый, искрящийся снег стекает тонкая струйка алой крови
