Интервью: Михаил Визель
Название вашей книги идет вразрез с устоявшимся написанием – М.Е. Салтыков-Щедрин. Почему?
Сергей Дмитренко: Не совсем «вразрез». Первое масштабное собрание его сочинений (1933−1941), условно названное полным, вышло под именованием: «Н. Щедрин (М. Е. Салтыков)». А на переплётах и корешках томов вообще выставлено: «Н. Щедрин» – это главный псевдоним Михаила Евграфовича. Но второе, на сегодняшний день лучшее с точки зрения текстологии и полноты, собрание сочинений под редакцией Сергея Александровича Макашина (1965−1977), действительно называется «Собрание сочинений М. Е. Салтыкова-Щедрина». «Салтыков-Щедрин» − наиболее ходкое именование писателя. Но его обычный литературный автограф – это: «М. Салтыков (Щедрин)», псевдоним в скобках. Служебный — просто: «М. Салтыков». Мне было важно отделить Салтыкова от Щедрина. Рассказать о человеке – писателе Салтыкове, который публиковался под псевдонимом «Щедрин». И, в отличие от предшественников (а моя книга – уже четвертая биография Салтыкова-Щедрина в серии ЖЗЛ, первая вышла в 1934 году), я не разбираю его сочинения. Про это у меня есть книжка «Щедрин: незнакомый мир знакомых книг». А лишь подвожу моих читателей к книгам Салтыкова, стараюсь дать ключи к его творчеству, чтобы они смогли испытать самостоятельную радость открытия всевидящего знатока человеческой натуры.
Устойчивый советский «мем», как бы мы сейчас сказали – «великий сатирик, борец с самодержавием». Но «борец» при этом довольно своеобразный – дослужившийся до должности вице-губернатора и чина действительного статского советника, то есть первого штатского генеральского чина…
Книга вышла в двух вариантах – серийном ЖЗЛ и внесерийном. И во втором она так и называется: «Салтыков (Щедрин): Генерал без орденов», потому что это был редчайший случай – не получить наград за всё время службы. Единственная медаль – за труды по подготовке ополчения в годы Восточной (Крымской) войны.
…но всё-таки вице-губернатор, чьи сочинения издавались в неподцензурной русской печати, в тамиздате – это ещё более редкий случай. Как это оказалось возможным?
Сергей Дмитренко: К теме цензурных гонений на Салтыкова можно приложить фразу его замечательной жены, Елизаветы Аполлоновны, c репутации которой, кстати, я постарался снять флёр или, скорее, гарь легкомысленной светской кокетки. Это была красавица гранд-дама, под стать своему великому мужу. Наделённая тонким чувством юмора. Однажды, уже в закатные годы, посетитель редакции «Отечественных записок», совмещённой с квартирой Салтыковых, прощаясь, посетовал Елизавете Аполлоновне: «Как всё-таки Михаил Евграфович тяжело кашляет!» На что та ответила: «Он всегда так… В самом деле кашляет, но ещё и от себя прибавляет».
Я внимательно проследил, как Салтыкова «гоняли» цензоры. Безусловно, цензура была не самая ласковая. Но и он порой сам выступал цензором своих произведений. Что я имею в виду? Например, совершенно очевидно, что он писал свою дебютную книгу, «Губернские очерки», испытывая естественное и ему близкое влияние того, что Михаил Бахтин называл «народной культурой», образно говоря, раблезианства. Раблезианские черты у Салтыкова я и показываю в книге. Из-под пера Салтыкова порой вылетали такие «пряности жизни», что позднее, переводя журнальную публикацию в книжное издание, он сам их вычеркивал. Самоцензура. Прислушивался к мнению читателей, в частности, любимого им Тургенева: «Грубовато, грубовато…» Сейчас в петербургском издательстве «Росток» мы готовим «Историю одного города» в первой книжной редакции 1870 года, и там есть соответствующие экспрессивные подробности, которые Салтыков сам выбросил в последующих книжных изданиях.
Я говорю о тех «Сказках для детей изрядного возраста», которые распространялись неподцензурно.
Тем, кто их издал таким образом, необходимо было поддержать образ Салтыкова как социал-радикала. В частных письмах он выражал возмущение нелегальными изданиями некоторых своих сказок, тем, что они распространялись без его ведома, к тому же часто по неисправным спискам.
А публично он как-то отмежёвывался? В советское время от писателей, чьи произведения попадали в тамиздат, это требовали.
Сергей Дмитренко: Нет, в то время были совсем другие нравы. Но всё-таки «Сказки» (добавление «…для детей изрядного возраста» – не авторское) – не главная часть его творчества. Первые три сказки («Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил», «Пропала совесть», «Дикий помещик») он написал «по случаю», для затеянного Некрасовым благотворительного сборника. Сборник не вышел. Салтыков опубликовал эти сказки в 1869 году в «Отечественных записках» – и всё. После «Господ Головлевых» (1875–1880) он уже почувствовал, что ему, грубо говоря, пора писать психологическую прозу. И вернулся он к сочинению сказок уже после закрытия журнала (1884), печатал их в разных изданиях, именно как злободневные публицистические выcказывания. Сказку «Богатырь», которая сейчас вдруг стала так актуальна, он, пожалуй, сам придержал. А сказка «Орёл-меценат» увидела свет при его жизни лишь в нелегальной печати: было очевидно, что она направлена лично против Александра III. Что, кстати, было несправедливо: Александр III много сделал для развития российских музеев, передвижных выставок… Хотя в целом кое-что неправильное в отношениях «орлов-меценатов» с благодетельствуемыми Салтыков ухватил. Многозначность художественного образа, что называется.
Салтыков – человек выдающейся художественности. И эта его художественность, даже если она порождалась конкретным конфликтом, конкретным негодованием, в его творчестве поднималась до обобщения. Можно ли назвать иные его творения «антисамодержавными»? Да, в некотором смысле можно. Ибо там так точно показана высокая гомогенность власти, сложносплетённые отношения управляющих и управляемых, что изображённое им применимо к любому периоду не только отечественной, но и мировой истории, к любой государственной структуре в любой стране.
Еще один устойчивый стереотип о Салтыкове-Щедрине – что в «Пошехонской старине» он описал собственное детство и изобразил собственную семью. Предвосхитив, таким образом, модный нынче «автофикшн». В какой степени это так?
Сергей Дмитренко: Всякий начинает писать «из себя», а потом это выходит в общее пространство. Всё-таки «Пошехонская старина» соотносится в первую очередь с «Господами Головлевыми». Это про семью как таковую, про русскую глубинку, про вечные начала в бытовой бытийности человеческой жизни.
При этом Спас-Угол, родовое поместье Салтыковых – в Талдомском районе, всего-то около ста километров от Москвы!
Сергей Дмитренко: Да. И Ольга Михайловна, мать писателя, обычно ездила рожать в Москву. В то время – полтора дня пути. Родила восьмерых, правда, именно Михаила – в Спас-Угле. Так вот, «Господ Головлёвых» долго толковали как «антипомещичий роман», как «описание распада помещичьего землевладения». Но можно – как морфологию семьи, метафизику семьи. И тогда он соотносим с любой человеческой семьёй в любом человеческом пространстве. Так же и в «Пошехонской старине». Салтыков не желал называть её автобиографической книгой, не раз подчёркивал это. Но в разных своих сочинениях он мог отвлечься на воспоминания. Пишет он, скажем, какой-нибудь очерк – и вдруг начинает вспоминать собственные московские годы, то, как учился в Дворянском институте… Москву он знал, попросту − любил. Появляется замечательный лирический кусок (все-таки начинал он со стихов, лирическое в нём сохранилось навсегда). А после лирической передышки вновь гонит «актуалку», публицистику. Но высочайшего уровня, с метафизическими прозрениями.
Он явно начал писать «Пошехонскую старину» потому, что ему хотелось наконец разобраться – что же это за страна, его родина? Ведь в книге представлена не одна семья – там разворачивается настоящий человеческий хоровод, это книга о народе, в котором и дворяне, и крестьяне, и дети… К детству у него было невероятно тёплое отношение, он в детях лелеял человеческую надежду. Мир в картинах. Хотел показать, что жизнь человеческая есть тайна. Причем жизнь не только биологическая, от рождения до смерти, но и то, что человека связывает с божественной вертикалью. И это очень ценно, это у Салтыкова (Щедрина) ещё почти не прочитано, заслонено сатирой. Раньше у нас большинство классиков XIX века изображали как борцов с самодержавием, а с некоторых пор многих стали переводить в каких-то православных фундаменталистов. Но ведь и то и другое одинаково неверно! Салтыков описал мир, который живёт вне литературы, вне «Отечественных записок». Просто живет себе – и всё. И благодаря этому живет та страна, которую он «любит до боли сердечной».
Вы сказали, что стали писать про Салтыкова-Щедрина без всякого издательского договора, просто потому, что захотелось. Как так вышло?
Сергей Дмитренко: Я окончил семинар прозы Литинститута, а потом по стечению обстоятельств ушёл в литературоведение, защитил диссертацию по творчеству Лескова. И то, что мне было необходимо, я у Лескова уяснил. Хотя он навсегда остаётся одним из любимых моих писателей для непредусмотренного чтения. А вот Салтыков, его творчество и доныне для меня – пространство неожиданностей и тайн. Хотя читаю его едва ли не с седьмого класса школы. А в годы перестройки, когда происходило много фееричного, мне вдруг предложили написать повесть для серии «Пламенные революционеры». Помните, была такая знаменитая беллетристическая серия в Политиздате? Я удивился – что я могу написать про революционеров, кроме того, что они все были мерзавцами и разрушителями традиций живой жизни? Но ведь для этой серии много кто писал. Например, Юрий Трифонов написал о Желябове, Натан Эйдельман – повесть «Первый декабрист», про Владимира Раевского. Войнович для них писал – про Веру Фигнер, Анатолий Гладилин, Булат Окуджава… Могучая гвардия. И меня осенило: надо написать про Салтыкова, который тогда имел репутацию революционного демократа, про закрытие «Отечественных записок». Заглавие пришло сразу: «Третье предостережение». Но поскольку автор я был молодой, надо было, кроме заявки, представить кусок текста. Стал готовиться, разбираться по документам, а не по интерпретациям, и быстро выяснилось, что закрыли-то их не за то, чтò они печатали, а за то, что народовольцы-террористы фактически превратили редакцию в свою явочную квартиру…
И никакой Салтыков не «революционный демократ», да и само это определение – идеологический ярлык, сапоги всмятку… Быстро наступило время других книг, Политиздат превратился в «Республику»… «Пламенные революционеры» тоже слились. Но свой благой урок из этой истории я вынес, особенно меня раскрепостила книга Василия Аксёнова из этой серии, фантасмагорическая «Любовь к электричеству» — про Леонида Красина. Вероятно, Василий Павлович писал её ради заработка, но талант не перешибёшь копейкой, и поиздевался он в этой повести и над самой серией, и над большевизмом, и над самим собой в роли историка КПСС, думаю, – вволю…
Остались страниц сто ненаписанной книжки, проба пера, для разгону, потом всё отправилось в макулатуру, – но с них и началось настоящее изучение биографии Салтыкова. К слову, до того, как выйти книгой, «Салтыков (Щедрин)» главами печатался в трёх журналах – «Новом мире», «Москве» и в «Урале».
Итак, после выхода книги вы – щедриновед. Что уже известно о планах на грядущее в 2026 году двухсотлетие вашего героя? В первую очередь в его музее, в селе Спас-Угол?
Сергей Дмитренко: Сейчас у администрации Талдомского района к месту рождения Салтыкова особое внимание, они хотят благоустроить вверенные им земли под знаком идей и жизни Салтыкова. И это прекрасно, как и то, что в существующем здесь музее М.Е. Салтыкова-Щедрина – энергичный директор, Анна Николаевна Комлева. Сошлись две силы – на одном энтузиазме, без администрации в России ничего не сделаешь – читайте Щедрина! Но надо исходить из того, что ещё в Гражданскую войну господский дом в Спас-Угле сгорел, сохранилась только церковь и кладбище, где могила отца и других Салтыковых. Поэтому идея создать здесь не новодел, а некое культурное пространство, которое будут держать многочисленные связи семейства Салтыковых с ним, – правильная, долговременная.
Сейчас прорабатываются всякие варианты, это вам у них надо брать отдельное интервью. Если же важно моё мнение, то я сторонник бережного сохранения оставшегося и прагматического распоряжения тем, что называют «гением места». Только не надо творить из этого новый, торгово-сервисный миф! А обыгрывать драмы истории, опираясь, главным образом, на созданное писателем. Если восстанавливать дом, в котором родился Михаил Евграфович, за пределы новодела мы всё равно не выберемся (ибо у того дома была своя история, и он не раз перестраивался). Но зато можно сделать вполне реальный, правдивый музей русской жизни XIX века, музей помещичьей жизни, музей «Пошехонской старины» (хотя Пошехонье географическое не здесь!), рассказать и показать народу, как оно жилось в России двести, сто пятьдесят лет тому назад… Можно со скептическим юмором относиться к туристическим аттракционам типа «переночевать на кровати Тургенева», но если не играть в явное «разводилово», а честно организовать, например, суточное или двухсуточное проживание посещающих Спас-Угол (какое многозначное название, молодец Ольга Михайловна, что родила своего Мишеньку здесь!) в обстоятельствах помещичьей усадьбы, где можно будет побывать и крепостным крестьянином, и помещиком, – это будет вполне поучительным. Побуждающим к постижению созданного гением Салтыкова (Щедрина).
И к обстоятельствам собственной жизни тоже.
