Текст: Андрей Цунский
Поскольку гражданские войны в США и на обломках Российской империи существенно отличались друг от друга по целям и задачам, в стране, которой больше нет, далеко не все считали Фолкнера писателем прогрессивным.
«… старая дева 40 лет прожила с трупом человека, которого она любила. Фолкнер у нас вообще большой мастак по части всяких трупов. Хорошо удаются ему также дегенераты, калеки, выродки, идиоты. Вы, вероятно, слышали, старина, что уважаемые распределители Нобелевских премий недавно присудили премию именно Фолкнеру за все эти его писания».
Это написал и опубликовал Лев Кассиль, жанр – фельетон, опубликовано в журнале «Советское искусство». А первое упоминание Фолкнера в советской критике состоялось в «Литературной газете», в 1933 году, в статье В. Ивашовой «Вопль и ярость. Литература распада и гниения». «Фолкнер стремительно летит в бездну идеализма и мистики, где биология и патология рассматриваются как фаталистическая обреченность и замкнутость». А в «Известиях» Иван Анисимов пишет: «Фолкнер воспевает всесильное гниение, его привлекают трупы, романы его переполнены ужасами, устремленные к кошмарному, насквозь пропитаны сознанием безысходности».
В то время так могло достаться кому угодно. Причем невежество лезло и в газеты, и в учебники, и в школьную программу.
« — Не жуй, когда с учителем говоришь! Кто написал «Мертвые души»? Тоже не знаешь? Гоголь написал. Гоголь.
— Вконец разложившийся и реакционно настроенный мелкий мистик… — обрадованно забубнил мальчик.
— Два с минусом! — мстительно сказал папа. — Читать надо Гоголя, учить надо Гоголя, а прорабатывать будешь в Комакадемии, лет через десять. Ну-с, расскажите мне. Ситников Николай, про Нью-Йорк.
— Тут наиболее резко, чем где бы то ни было, — запел Коля, — выявляются капиталистические противоре…
— Это я сам знаю. Ты мне скажи, на берегу какого океана стоит Нью-Йорк?
Сын молчал».
Это из фельетона в газете «Правда», 1934, № 138 от 21 мая. Авторы – Ильф и Петров. Бывают в истории такие моменты, когда агрессивное и злобное невежество лезет наверх, пытается затыкать рты возражающим – но даже самая одиозная власть однажды осознает степень опасности и дает этому невежеству укорот.
Вся эта «критика» написана и напечатана в стране, где еще не напечатали самого Фолкнера. Но вот в чем пикантность ситуации: не думайте, что Валентина Васильевна Ивашова была человеком невежественным, вовсе нет. Да и Иван Анисимов тоже не был, хотя степень кандидата филологических наук получил по совокупности опубликованных работ, без защиты диссертации. Дата присуждения степени совсем любопытная – 14 марта 1953 года. То есть сразу после известных поминок.
Лев Кассиль – тут речь о необразованности вообще идти не может, его фельетон, надо понимать, был его немного запоздалым «поздравлением» по случаю присуждения Фолкнеру Нобелевской премии. Что заставляет человека участвовать в недопущении книг к читателю… Многие задорно крикнули бы сейчас: «Ипотека!» – вот только тогда ипотеки не было. Были вещи и пострашнее.
Однако отметим, что литературные достоинства Фолкнера лежали на тот момент вне прокрустовых рамок соцреализма: такой уж это занятный «метод в искусстве», соответствие любого произведения которому трактовалось в каждом отдельном случае по воле и настроению начальства.
За любовь к Фолкнеру нагорело Илье Григорьевичу Эренбургу, во многом благодаря которому советский читатель все же прочитал этого писателя. Про Эренбурга сказано много плохого, что-то из этого было вполне им заслуженно. Но забыть о том, что мы увидели Пикассо, импрессионистов, прочитали Фолкнера, да что там Фолкнера – наших отечественных Цветаеву, Мандельштама, Семена Гудзенко… Мы все перед Ильей Григорьевичем в долгу.
В 1958 году издательство «Иностранная литература» выпустило книгу под нейтральным названием «Семь рассказов». Составителем сборника был Иван Александрович Кашкин (ударение ставится в этой фамилии на второй слог – КашкИн). Да-да, переводчик Хемингуэя. Ну да о Хемингуэе сегодня будет еще много написано!
Интерес читателя не угасал, и Фолкнера стали печатать более-менее регулярно вплоть до издания в 1985–1987 шеститомного собрания сочинений. Так что даже не знающий языка читатель теперь может составить о творчестве автора свое, собственное мнение. Хотя иногда читатель слышит (причем буквально) слова Фолкнера, но приписывает их другим авторам.
- Рассказ либо продается, либо не продается. Написал рассказ - посылай его. Примут - хорошо. Не примут, забудь о нем и пиши другой. Никогда ничего не переписывай. Переделывать рассказ - только попусту тратить талант и время. Истрать их лучше на новый.
МАРЛО: Я еще не знаю, что расскажу ему, но это будет почти правда. Вы должны отослать Кармен. Увезти ее от всего что здесь произошло, для этого есть много мест. Может ее смогут вылечить. Это уже делалось прежде. Надо рассказать о Ригане вашему отцу. Думаю, но поймет.
ВИВИАН: Вы забыли обо мне.
МАРЛО: А что с вами?
ВИВИАН: Ничего такого, что вам не под силу решить.
В роли Филиппа Марло – Хэмфри Богарт, в роли Вивиан – Лорейн Бэколл. Любители нуара узнают этот фильм с двух слов, третьего и не надо. Но кто автор?
Как правило, раздаётся две-три реплики с мест: «Это «Глубокий сон!» фильм по роману Рэймонда Чандлера! Режиссер Говард Хоукс!», «Рэймонд Чандлер!», «Чандлер!»
Все правильно.
Усложним задачу. Вот беседуют три человека, мы не будем их указывать, хотя и упомянем, что это фильм и что главные роли играют все те же Хэмфри Богарт и Лорейн Бэколл.
- - Скажите! Вас когда-нибудь жалила мертвая пчела?
- - Не помню, чтобы меня вообще когда-нибудь жалили пчелы.
- - А вас?
- - Вы правы, леди. Вы и Гарри – единственные, кто понял. И Француз. Вы, Гарри и Француз. Знаете, надо остерегаться мёртвых пчел, если идешь босой. Потому что они жалят также, как и живые. Особенно если они очень злились, когда их убивали. Меня так жалили сотни раз.
- - Правда? Почему же вы их тоже не ужалили?
- - Гарри тоже так говорит. Но у меня нет жала!
О, вот и давние любители кино, с большим опытом, подняли головы!
- Это фильм «Иметь и не иметь», по роману Хемингуэя, фильм 1944 года, режиссер Говард Хоукс!
Совершенно правильно. Но то, что вы видели и слышали, имеет очень немного отношения как к Чандлеру, так и к Хемингуэю.
Сюжет Чандлера воплотить в кино порой вообще невозможно. Это полностью удалось, на мой взгляд, только братьям Коэнам в «Большом Лебовски», хотя к этому фильму мастер детектива вообще не имел отношения – но сюжет там именно чандлеровский по лихости закрутки. К роману «Глубокий сон» было множество претензий у американской Ассоциации кинокомпаний: книга совершенно не соответствовала Кодексу Хейса. В книге один из персонажей – пусть даже сугубо отрицательных – торговал порнографией, которую сам же и изготавливал, практиковал гомосексуализм, раздевал девушек и тайно фотографировал их через стенку – в общем, неприятная личность. Но как бы ни характеризовали эти поступки данного типа, показывать это в кино по кодексу Хейса было недопустимо. В фильме многие сюжетные ходы так и остались нераскрытыми!
Со вторым фильмом вообще произошла серия скандалов. Началось с продаж: Хемингуэй продал права на экранизацию «Иметь и не иметь» «Хорошая была книга! Жалко отдавать, да деньги нужны!» — сказал Хемингуэй, и в 1939 году и права отошли к Говарду Хьюзу (да, «Авиатор» – это именно про него). А Говард Хьюз был занят другими делами, и в октябре сорок третьего года продал права опять-таки Говарду Хоуксу, но тот уж дал волю фантазии, и первые главы романа еще как-то угадываются, а потом место действия сменили с Кубы на Мартинику (иначе обиделся бы Рузвельт, так что не только социалистический реализм может навредить литературе в кино), сценарий распухал и разваливался, и Хоукс принял решение поручить спасение этого сценария одному парню, который только что вылез из запоя, задолжал кучу денег и нуждается в работе, так что не подведет.
Вот так и оказались в титрах к этому фильму фамилии сразу двух нобелевских лауреатов: Хемингуэя и Фолкнера. Фолкнер сопротивлялся – но потом вздохнул: «Кто-то берет, а кто-то дает», весьма созвучно названию фильма и романа.
А что до фильма «Глубокий сон», то Хоукс как-то сказал:
«Это был увлекательный фильм, и он имел успех у зрителей, хотя я так и не разобрался, кто там кого порешил. Когда меня спросили, кто убил того человека, чью машину выудили из реки, я ответил: «Не знаю. Спросим у Фолкнера». А Фолкнер тоже не знал, что ответить. Тогда я спросил Чандлера, и он сказал, что убил дворецкий».
Работа в Голливуде была для Фолкнера самой настоящей трагедией. Это было время, ушедшее в обмен на ничтожные деньги. На деньги на еду, на выпивку – и еще на погашение долгов жены. Его супруга отсылала большую часть его денег своим родителям (которые некогда заявили, что этот босяк не пара их дочери), дошло до того, что Фолкнеру пришлось поместить в газетах объявление: «Я не буду нести ответственности за любые возникшие долги или выставленные счета, векселя или чеки, подписанные миссис Уильям Фолкнер или миссис Эстель Олдхэм Фолкнер».
В Голливуде он не был важной фигурой. Однако его считали тем крепким профессионалом, который способен спасти самый безнадежный и убогий сценарий.
Иногда Фолкнер ездил на охоту все с тем же режиссером Хоуксом. Однажды тот пригласил с собой Кларка Гейбла, звезду первой величины. Когда заговорили о книгах, Гейбл спросил: «Мистер Фолкнер, а какие книги должен прочитать человек, если он хочет читать самые лучшие в наше время? Кого бы вы назвали лучшими из живых писателей?», Фолкнер ответил: «Томас Манн, Уилла Кэтер, Джон Дос Пассос, Эрнест Хемингуэй и я».
Гейбл спросил: «А, так вы пишете, мистер Фолкнер?»
Фолкнер ответил с понятными чувствами: «Да, помаленьку. А вы, мистер Гейбл, чем занимаетесь?»
- Слава Господу, что он сотворил, что он любит и жалеет
- Хемингуэя и меня, позволяя нам творить
А теперь вообразим страшную картину:
В комнате за столом с пишущей машинкой сидит в трусах по случаю калифорнийской жары и с трубкой в зубах по привычке будущий нобелевский лауреат Уильям Фолкнер. Рядом ощущается присутствие бутылки виски и жестяного стакана, а также ощущается запах мяты – ну какая работа без джулепа! У Фолкнера в глазах нехороший блеск, как у сладострастного палача-садиста. Он выкорчевывает из романа Хемингуэя одних персонажей, вставляет других, пишет диалоги, какие до этого всобачивал в обстановку романов Рэймонда Чандлера. Когда из машинки вынимается готовая страница, на лице у него улыбка школьника, который не просто нашел ключи от кондитерской, но знает, что хозяин ее ничего ему сделать не сможет. И вы думаете, я преувеличиваю?
Однажды Фолкнера попросили назвать лучших, на его взгляд, писателей. Ответ был такой:
- 1. Томас Вулф: он обладал большим мужеством и писал так, как будто ему недолго оставалось жить;
- 2. Уильям Фолкнер;
- 3. Дос Пассос;
- 4. Эрнест Хемингуэй: у него нет мужества, он никогда не рисковал. Никто не знал, что он употребил слово, которое могло бы заставить читателя заглянуть в словарь, чтобы убедиться, правильно ли оно использовано;
- 5. Джон Стейнбек: одно время я возлагал на него большие надежды — теперь я не знаю.
Ответа долго ждать не пришлось:
«Бедный Фолкнер. Он действительно думает, что большие эмоции рождаются из громких слов? Он думает, что я не знаю десятидолларовых слов. Я их прекрасно знаю. Но есть более старые, более простые и лучшие слова, и это те, которые я использую».
«Слышали о людях, которые пьют на работе? Фолкнер — из таких. Он пьёт, когда пишет; я даже могу указать на странице место, где он опрокинул первую рюмку» – да-да, это писал Хемингуэй, впрочем, я охотно верю, что он вполне мог указать это место – эксперта такой квалификации найти очень трудно.
Однако Фолкнер в этом диалоге победил, причем с достоинством. Вот как написал он о повести «Старик и море»:
«Время покажет, что это лучшее из творений любого из нас, я имею в виду его и наших современников. В этот раз он познал совершенство, познал Создателя. До сих пор мужчины и женщины в его книгах делали себя сами, формировали себя из своей собственной глины; их победы и поражения были в руках друг друга, каждый раз доказывая себе и всем остальным, насколько сильными они могут быть. Но в этот раз он писал о сострадании: о чем-то, что заставило их всех: старика, которому суждено было поймать рыбу, а затем потерять ее; рыбу, которой суждено было быть пойманной и вновь потерянной; акул, которым суждено было отобрать у старого человека рыбу; о том, что сотворило их всех и любило их всех, и жалело их всех. Все в порядке. Слава Господу, что он сотворил, что он любит и жалеет Хемингуэя и меня, позволяя нам творить».
И что же вызвало столь бурные страсти? Несходство характеров? А где вы найдете похожие? Известно даже, что Фолкнер любил лошадей и собак, а Хемингуэй – котов. Хемингуэй предпочитал рыбалку и охоту – Фолкнер тоже охотился, но мечтал построить надежную доходную ферму. Периодически пытался. Им негде пересекаться! Конкуренция? Так монополии в литературе тоже не бывает, и оба это знали лучше других. Разные подходы к ремеслу? Опять же, кто читал бы двух одинаковых писателей?
Осмелюсь сказать: никакой вражды лично к Хемингуэю Фолкнер и не испытывал. Его битва, его ненависть и печаль были в другом мире. Он ненавидел и сражался в Йокнапатофе, он так и не ушел с войны между Севером и Югом. Он гордо открыл кингстоны и утонул в джулепе и «хот-тодди», не спуская над письменным столом флага Конфедерации.
А Голливуд, Хемингуэй, литературная критика, поведение жены – все было последствием поражения благородного Юга, павшего от руки бойкого, делового и беззастенчивого Севера. Все это и был Север. Вот только без него не было бы и… Фолкнера.
- «Нет слов грустней чем был, была, было. И отчаянье временно, и само время лишь в прошедшем».
Безусловно, создатель округа Йокнапатофа и каждого его отдельного жителя вне темы гражданской войны в США просто не состоялся бы. И опыт этой войны, и кровь, льющаяся, как вода, и тоска по утекающей и без насилия жизни, и неизбежность перемен, которые могут не нравиться – все это и есть Фолкнер.
«Часы эти дедовы, отец дал их мне со словами: «Дарю тебе, Квентин, сию гробницу всех надежд и устремлений; не лишено мучительной вероятности, что ты будешь пользоваться этими часами, постигая общечеловеческий опыт, сведенный к нелепости, что удовольствует твои собственные нужды столь же мало, как нужды твоих деда и прадеда»».
И это ведь не о времени. Время фиксирует даты, часы, минуты. Если вокруг не будет перемен – то число не имеет значения. Но связать перемены, происходящие в теле и душе человека со сменами эпох, убедиться в неизбежности краха любой идеи и любой мечты – это требует от писателя помимо мужества еще и мастерства. Изображения жизни от лица множества разных персонажей, и только так появятся у этого изображения объем и цвет, а слова кристаллизуются в формулу: «Прошлое не ушло. Оно даже не стало прошлым».
Случаен ли Голливуд в его писательской работе? Думаю – нет. Он все время помнил о целлулоидной картинке и множестве вариантов сценариев. Да и об умственном уровне зрителей имел представление. Фолкнер работал одновременно на двух полюсах литературы, создавая напряжение, которое стимулировало его к работе. И потому о нем пишут тоже совершенно по-разному.
«Для русских читателей моего поколения, 60-х годов... Фолкнер пришёл в ауре экзистенциалистской философии, философии личности, предоставленной самой себе, брошенной в бездну отчаяния, когда единственным принципом становится вот это — выстоять, выдержать».
«Он обладает самым большим талантом из всех, и ему просто нужно что-то вроде совести, которой там нет.…Но он будет писать абсолютно прямолинейно, а потом продолжать и продолжать и не сможет положить этому конец».
Эрнест Хэмингуэй
«Я понял Фолкнера, когда как-то приземлился поздно вечером в штате Алабама. Пустынный аэропорт, у окна пожилая негритянка, одетая во все черное, черная вуаль, смотрит, как ее дочь или какой-то родственник уезжает на Север. Фолкнер – это трагедия сердца, которое не понимает реальности или не принимает реальности, трагедия сознания, от которого отрывается его земля, люди – все, что представлялось неотделимым»
А здесь в бумажном издании я оставил бы место для ваших мыслей.
Когда он уезжал в Швецию за Нобелевской премией, его разыскали в аэропорту репортёры. Конечно, его спросили о писателях и литераторах. спросили его о литературе. Он ответил: «Я не выписываю литературных журналов. Я читаю о лошадях, крупном рогатом скоте и охоте».
Ни одна его ферма, кстати, так и не принесла прибыли.
Читателю на заметку:
В «Книге Гиннесса» зарегистрировано самое длинное в литературе предложение – оно содержится в романе Фолкнера «Авессалом, Авессалом»: 1288 слов.
Одному репортеру Фолкнер шутя сказал, что его предки – негритянка и крокодил. Репортер так и написал. После этого Фолкнер не читал того, что о нем писали.
Фолкнер любил два прямо противоположных коктейля. Джулеп:
- «Джек Дэниелс» или «4 розы» – 1 шот.
- Лед: стакан до верха.
- Десять веточек мяты.
- 2 ложки сахарного сиропа.
И «Хот Тодди»:
«Джек Дэниелс» – два шота вылить в стакан, добавить по вкусу меда и чая со специями по вашему выбору.
В ответ на упрек родственницы Салли Марри Уильямс «Билл, да ты же пьешь, когда пишешь!» он ответил: «Не всегда».
Однажды ученый совет американского Оксфорда предложил присвоить Фолкнеру докторскую степень honoris causa. Несколько университетских «столпов» в самой некрасивой форме отвергли предложение. А через несколько месяцев Фолкнер стал нобелевским лауреатом, и эти самые столпы сами устроили целую кампанию по присуждению писателю этой почетной степени. На этот раз предложение провалили изначальные инициаторы с формулировкой: «Слишком поздно».
