Текст: Игорь Вирабов/РГ
А между тем Иван Сергеевич - гораздо интереснее. Да и важнее нам сегодняшним - для нас самих.
Конечно, где Тургенев - там и обязательный роман "Отцы и дети". Загадка: как из стремительного и живого, ироничного и эротичного, сжимающего сердце и глубокого романа - за полтора столетия книгу сумели превратить в такое страшное занудство, скучное моралите, которое и не заставишь после школы никого перечитать?!
"Он может только любоваться телом женщины!"
Только два слова о романе. Всем известно, что "Отцы и дети" стали главной бомбой 1862 года. Ни одно литературное произведение до этого не поднимало столько шума и не возбуждало столько разговоров. А тут - со всех сторон и сразу на Тургенева.
Муза журнала "Современник" Авдотья Панаева вспоминала отставного генерала, которого порадовало, что тургеневское слово "нигилист" созвучно слову "глист", - ведь лучше нынешнюю молодежь ("лохматых господчиков и ученых шлюх") и не назовешь.
Рассказы о семейных драмах - барышни грозят родителям, что станут нигилистками (не говоря уже о юношах), - сыпались тут и там.
В воспоминаниях забытой литераторши Водовозовой передовой студенческий кружок клеймил "презренный пасквиль", а Липочка, княжна-эмансипе, была готова объявить войну писателю: "Тургеневский Базаров может только любоваться богатым телом женщины - и больше ничего!"
Княжне сочувствовали многие.
Из университетского Гейдельберга, ставшего штабом русских студентов-эмигрантов, шли угрозы. Давняя знакомая Тургенева, графиня Салиас, она же писательница Евгения Тур, приехала сюда и тоже объявила: знать не хочет больше автора "Отцов и детей".
Не было партии, салона и кружка, которые не попытались заклеймить или перетянуть Тургенева с его романом под свои знамена. Книгу читали будто руководство к действию, искали в ней тенденцию. Пошла "идейная холера". Кто за "отцов", кто за "детей", за красных или белых, за ретроградов или прогрессистов, за примирителей или за отрицателей. Кто с кем против кого. Все кувырком. По большому счету только в этом духе книгу и стали трактовать с тех пор - до наших дней.
Но ведь великие романы пишутся не для партийных предпочтений.
А для чего же?
Через сотню лет, в 1950-м, у немецкого классика Томаса Манна спросили: какую книгу он взял бы с собой на необитаемый остров? Простой вопрос. Прошло всего пять лет после большой войны - у Манна только что вышел роман "Доктор Фаустус", о дьяволе, который разрушает душу гения, идеалиста-музыканта. Манн размышлял о страшной роли немецких интеллектуалов во всемирной катастрофе. О зле, которое "часто оборачивается добром". И о добре, которое "часто рождает зло".
А на вопрос о книге книг - Манн вдруг назвал тургеневский роман "Отцы и дети". Почему? - ответил коротко: "Шедевр". Потом он перечислил и другие книги - но вопрос в другом. Зачем немецкий классик для такой вот встречи с вечностью - вдруг выбрал эту книгу? Значит, все-таки она о чем-то большем? О бесконечном одиночестве, о возможности и невозможности выбора на короткой дистанции жизни. О вечной муке не нашедших примирения - и превращающихся в пыль вселенной. В лопухи придорожные.
Тургенев написал самый русский роман - а Манн увидел в нем сюжет всечеловеческий.
Хотя какой сюжет? В истории с Базаровым ни детективных поворотов, ни сумасшедшей интриги, ни завязки, ни развязки, ни даже "строго обдуманного плана".
И все же. Не случайно юный критик Дмитрий Писарев, не признававший никаких авторитетов, писал в недоумении еще тогда, на сгибе девятнадцатого века: роман оставил на душе "какое-то непонятное наслаждение".
А ведь роман с секретом.
Но нет, читатель не дождется здесь подробного разбора. Мы обещали отыскать загадочные тени. Тут кстати из романа вдруг выглядывает нос - как указатель.
"Есть здесь хорошенькие женщины?" - спросил Базаров"
В самом деле. Нигилист Базаров вдруг столкнулся с Фенечкой носом к носику в беседке и - нюхая цветы, "крепко поцеловал ее в раскрытые губы". На дуэли с Павлом Петровичем, вольнодумцем старого пошиба, Базаров беспокоится: "Он мне прямо в нос целит". Приехал в первый раз к изящной Анне Одинцовой - и опять: "Чувствует мой нос, что тут что-то неладно". Вдобавок ко всему, в усадьбе Одинцовой мраморные статуи, пять богинь в порядке, а шестой богине "дворовые мальчишки отбили нос". Приделать не смогли и унесли в сарай, чтобы безносая не возбуждала "суеверный ужас баб". С носами что-то тут не то.
Можно, конечно, вспомнить Лоуренса Стерна: герой его монументального "Тристрама Шенди" на войне был ранен в пах и с этих пор разоблачал укоренившийся общественный "догмат о преимуществе длинных носов". При этом сам писатель повторяет, что под этим словом он "разумеет нос, и только нос". Но вслед за ним пошли носы у Гоголя. То у майора Ковалева в знаменитой повести пропал его холостяцкий нос. То в "Мертвых душах" Чичиков всех распугал: "и нос у него... самый неприятный нос". Так что и критику Белинскому казалось: тут вопрос "типический".
Время блуждающих носов - а между прочим, было весело. Сам император Николай Павлович, кажется, над ними был не властен.
В том самом 1862 году у юного Дмитрия Писарева вышла пылкая статья "Базаров". Тургенев переписывался, спорил с ним. А летом 1868-го двадцатисемилетний Писарев отправился на море - к Рижскому заливу возле Дуббельна (теперешние Дубулты). К несчастью, утонул. А с ним была в тот день его троюродная сестра, писательница Мария Маркович, известная под псевдонимом Марко Вовчок, - уверяют, будто молодые люди были увлечены друг другом, и совсем не в эфемерном смысле.
А через год Тургенев вдруг вернулся к старым спорам - написал статью "По поводу "Отцов и детей". В ней он как будто водит читателя за нос. Зачем-то долго уверяет, что его Базаров не имеет ничего общего с известным критиком журнала "Современник" Добролюбовым, да и сам Тургенев с ним будто бы "почти не видался" - хотя и "высоко ценил". Но дело тут не столько в Добролюбове…
Статья Тургенева начиналась воспоминанием о том, как в маленьком городке Вентноре на английском острове Уайт он "брал морские ванны". Там он задумал свой роман. Туда же долго и настойчиво звал одну даму. Остроумную.
Эта дама, прочитав роман, потом Тургеневу сказала: "Ни отцы, ни дети, - вот настоящее заглавие вашей повести - и вы сами нигилист".
Иван Сергеевич не уточнил в статье, кто эта дама. Но чуть не слово в слово повторял в статье цитаты из своих давнишних писем ей. Так кто она?
Совпало так, что рядом с этой остроумной дамой когда-то появился критик Добролюбов - с этих пор Тургенев к ней как будто охладел совсем.
За остроумной дамой - тень той самой родственницы Писарева, Марии Маркович. Она же Марко Вовчок. Мария Александровна.
Они с Тургеневым и познакомились как раз в 1859 году - том самом, с которым связаны события в его романе. Ему тогда шел сорок первый год - он рано поседел и был уже седобородым. Ей, чернобровой, двадцать шесть.
Она на самом деле девушка орловская. Землячка.
"Я вас ждала - не дождалась. Завтра сама приду"
Мария была дочерью Прасковьи Даниловой и офицера Сибирского полка Александра Виленского. Фамилию она себе подправила: Вилинская. И от своей орловской тетки Катерины Мардовиной - увильнула. Прямо замуж за поднадзорного студента-вольнодумца Афанасия Марковича, которого - по странной логике тогдашней исправительной машины - сослали на службу чиновником канцелярии губернатора, из Киева в Орел.
Бойкие девушки в то время стройными рядами шли в литературу. Мария обнаружила талант. Стала писать - под влиянием супруга, увлекавшегося этнографией, и для модной оригинальности - на малороссийском языке. И псевдоним взяла помускулистей - Марко Вовчок. В духе популярнейшей Жорж Санд.
В январе 1859-го Маркович с мужем и сыном появилась в Петербурге. В феврале уже Тургенев подмигивал в письме ценителю девичьей красоты Василию Боткину: "А здесь у нас проявились разные новые лица: г-жа Маркович (писавшая малороссийские рассказы под именем Марка Вовчка), премилая женщина, которая так выглядит (как говорят петербуржцы) - как будто не ведает, какою рукою берется перо. Кроме ее, я познакомился с целой колонией малороссов и малороссиянок, где все - кроме картавого тупоумца Кулиша - милейшие люди".
За что Тургенев так Пантелеймона Кулиша? Тот был известен как поэт и автор первой биографии Гоголя (в двух томах) - и явно был за Гоголя в жестокой схватке с критиком Белинским. Тогда Виссарион Григорьевич ругал последними словами (в письме Анненкову) "некоего Кулиша", который будто бы призвал "отторгнуть от России" Малороссию - из-за таких "скотов, безмозглых либералишек" (писал Белинский) и закручивают гайки всем передовым журналам (и появившемуся только-только "Современнику").
Белинский, как обычно, палку перегнул - Кулиш был всё-таки сложнее. В 1850-х даже посвятил свой главный исторический роман "Чёрная рада" колебаниям умов - доказывая "нравственную необходимость слияния в одно государство южного русского племени с северным".
Тургенев просто повторил Белинского - но скоро с тем же Кулишом он занялся изданием на русском языке "Народных рассказов" и "Институтки" Марко Вовчок. Тут головокружения никто не отменял - и барышня орловская, и, ах, казалось: я вся ваша.
Заботами Тургенева в тот год Мария Александровна вплыла в литературу как "малороссийская писательница".
Супруг Марии Маркович был где-то сбоку и совсем ей не мешал.
С Тургеневым у них теперь свидания у Карташевских, приятелей семьи Аксаковых. Здесь собирался круг "милейших земляков" с Черниговщины. Брат хозяйки, Варвары Карташевской, Николай Макаров, был хоть невеликий, но писатель. Как всякий вольнодумец и оппозиционер, он имел крепкие родственные связи в самых верхах - в лице сенатора и члена Госсовета Александра Кочубея.
У Карташевских же Тургенев и Мария Маркович встречались с поэтом Тарасом Шевченко, историком Николаем Костомаровым.
Здесь собирались "большей частью весьма либеральные хохлы", - как написал Тургенев в январе 1859-го Ивану Павлову (тому, что станет для писателя одним из прототипов нигилиста Базарова). Конечно, интересно - но Тургенев, если б не Мария Александровна… Так Павлову он и описывал ее саму: "оригинальная и самородная натура". И повести ее: "такой свежести и силы еще, кажется, не было - и всё это растет само из земли, как деревцо".
И в самом деле - все росло стремительно.
Через пару месяцев, в апреле 1859-го, Тургенев взял с собой в Германию Марию Маркович. Без мужа - а при чем тут муж. Из Петербурга через Ковно (Каунас) и Кёнигсберг (Калининград) до Дрездена. Где-то уже за Ковно им запомнились волшебные мгновения: "Поэтическое ощущение сохранилось у меня в душе от этой ночи. Я знаю, что это путешествие нас сблизило - и очень этому рад".
Позже подтянулись муж Марии Александровны и сын Богдан - их по прибытии писатель сразу пристроил в Гейдельберге в пансион. А сам с Марией Маркович вдвоем - по Рейну.
Обдумывал тогда роман "Накануне" с героиней Еленой Стаховой, решительно на всё готовой за идею.
Перезнакомил Маркович и с кругом герценовского "Колокола" - Марией Рейхель и семьей Станкевичей. Из Куртавнеля, имения семейства Виардо, слал Маркович письмо за письмом.
В мае 1859-го: "голова идет кругом".
То есть: "искренно полюбил; не так как Костомаров - но не менее сильно, хотя в совсем другом роде".
В июне: обсуждали с ней, утопится ли Костомаров с горя - оттого, что она уехала. Она отшучивалась. Тургенев осторожничал: "Мы с вами во многом сходимся: одна только беда: вы молоды - а я стар".
В августе терпение лопнуло: "Где бы вы ни были, я к вам приеду и проведу с вами дней пять".
Но дотерпел до сентября - и кается: "Бейте меня, ругайте меня, топчите меня ногами, милая Марья Александровна: я безобразный, гнусный человек - я не приеду в Остенде…"
Но сколько можно ждать? Уже зима 1860-го. Мария Маркович: "Я вас ждала целый день и не дождалась, хотя ваше "непременно" было подчеркнуто. Суди вас бог, а я завтра утром приду к вам".
И ведь наверняка пришла - да что с того. Не зря же Писарев писал: "Тургенев, как нервная женщина, как растение "не тронь меня", сжимается болезненно от самого легкого соприкосновения с букетом базаровщины".
Базаровщины в Маркович хватало.
И все же Писарев Тургенева, конечно, упрощал.
Целое лето следующего, 1860-го: Тургенев звал ее на остров Уайт - "ввек вам не прощу, если вы туда не приедете".
Она как будто заболела, ей будто ехать не на что. Но оказалось, что предмет ее "болезни" - юный Пассек. Сын кузины Герцена, Александр был младше Марии на три года. Татьяна Пассек собиралась сосватать сына Тате Герцен - но тут некстати появилась Маркович. Еще и с сыном.
Герцены, как волны, ходуном пошли.
С вопросами к Тургеневу. Он изворачивался.
Слухи, приходившие из Гейдельберга, давали поводы для беспокойства.
В июне Мария Маркович приезжала к Тургеневу со своей приятельницей-художницей Евгенией Китаррой в курортный немецкий городок Швальбах. Китарра тоже замужем, но тоже символически. На остров Уайт Мария не приехала - но написала, что вместо нее в Англию уехала подруга: "Китарра уехала в Лондон. Она надеется встретить вас там".
Тургенев называл ее подругу "брандахлыстихой" - но даже через год расспрашивал Марию Маркович насчет Китарры.
Летом 1861-го Мария Александровна сообщала, что "Китарра теперь рисует картины скорее в духе Рубенса и хочет что-то изменить в живописи. Когда она рисует перспективу, так она не может говорить, немеет".
Вот женщина-мечта. Немела от искусства.
А из Китарры, между прочим, как укажет сам Тургенев, в "Отцах и детях" выйдет самая нелепая из героинь - фантастическая Евдоксия Кукшина.
Тургенев уловил в ней новый женский тип.
Такие призраки ходили по Европе.
Эмансипе, как пролетариату, - "нечего терять, кроме своих цепей".
* * *
Два слова о Китарре и других подругах Маркович.
Евгения была дочерью Петра Вагнера, видного профессора геологии и минералогии. В 1860-м ей стукнуло двадцать девять. Муж Модест известен как профессор-химик, служил в Москве директором Практической академии коммерческих наук.
Младшая сестра Китарры, Юлия, замужем за профессором истории Степаном Ешевским, специалистом по Средневековью, трудившимся над диссертацией о Брунегильде, убойной героине германского эпоса.
Брат у Евгении известней всех: Николай Вагнер был зоологом и спиритом, и автором популярных "Сказок кота Мурлыки".
Неспроста Мария Маркович в ответ на назидания Тургенева увещевала: "Вы кот Мурлыка - не мурлыкайте тем людям, что вас любят".
А сын того же сказочника, тоже литератор Владимир Вагнер, племянник Китарры, из ревности застрелит свою жену - и его пошлют в Сибирь. Лечиться.
Среди подруг, освоивших Европу вместе с Маркович и Китаррой, была и Люба Рубинштейн, сестра известных музыкантов, с которыми были близки Тургенев и семейство Виардо.
Муж Любы - Яков Вейнберг, был братом переводчика Петра Вейнберга, которого Тургенев знал еще по "Современнику". Куда ни кинь, круги пересекались.
Ещё одну подругу-пианистку (только курила много) Катю Протопопову, вездесущая Китарра познакомила с Александром Бородиным - ученым-химиком и композитором. Всё в том же Гейдельберге.
Бородин тогда был занят изучением бромзамещенных кислот. В шестидесятом он с профессорами Зининым и Менделеевым участвовал в большом конгрессе химиков в Карлсруэ. Конгресс был эпохальный: химики сумели разрешить все разночтения с химической формулой простой воды. Все же - HO (аш-о) или H2O (аш-два-о). В Карлсруэ победила "аш-два-о": был установлен наконец атомный вес элементов. Определились с "атомами", "молекулами", "частицами" и "корпускулами".
Им было некогда. Но Протопопову с ее "корпускулами" все-таки заметили. Ученый-химик Бородин женился - через 9 лет он написал оперу "Князь Игорь". Но Протопоповой пришлось забыть все глупости с эмансипе, уйти в семью, перекреститься и - подальше от Китарр.
Появилась в Гейдельберге и Варвара Карташевская. Та, у которой прежде в Петербурге было место встреч Тургенева и Маркович.
Приятель Елисей Колбасин (журналист из "Современника") писал Тургеневу в августе 1861-го: и Карташевская теперь - эмансипе.
Иван Сергеевич ответил, как мясник, без церемоний. "Где вы нашли эманципе в Карташевской? Она просто кусок женского мяса, некогда казавшийся мне красивым".
Грубо? Но ведь тем же языком тургеневский Базаров в "Отцах и детях" скажет про волнующую его Анну Одинцову: "Богатое тело. Хоть сейчас в анатомический театр".
Может, Тургенев сам - был тайный нигилист? Может быть, он - как многие читатели, - сам неожиданно в романе узнавал себя? И, может, потому и через двести лет не кажется несовременным диалог передовой эмансипе Китарры-Кукшиной и молодого отрицателя?
Ничего не устарело.
"- Москва теперь... уж я не знаю - тоже уж не то. Я думаю съездить за границу; я в прошлом году уже совсем было собралась.
- В Париж, разумеется? - спросил Базаров.
- В Париж и в Гейдельберг.
- Зачем в Гейдельберг?
- Помилуйте, там Бунзен!
На это Базаров ничего не нашелся ответить.
- Pierre Сапожников... вы его знаете?
- Нет, не знаю.
- Помилуйте, Pierre Сапожников... он еще всегда у Лидии Хостатовой бывает.
- Я и её не знаю.
- Ну, вот он взялся меня проводить. Слава богу, я свободна, у меня нет детей...
Евдоксия свернула папироску своими побуревшими от табаку пальцами, провела по ней языком, пососала её и закурила.
… Есть здесь хорошенькие женщины? - спросил Базаров, допивая третью рюмку".
"Вы являетесь мне в виде темного Сфинкса"
В сентябре 1860-го Тургенев написал Марии Маркович: "Вы являетесь мне в виде темного Сфинкса, около которого беспрестанно сверкают телеграммы, столь же непонятные".
Конечно же, Марья Александровна загадочна, как сфинкс.
Поговаривали, что из-за нее, уже замужней женщины, года три тому назад застрелился влюбленный студент-химик Владислав Олевинский.
Кто ни приблизится к ней - сплошь трагедии.
Это еще никто тогда не знал: через шесть лет скончается 30-летний Александр Пассек, уехавший с Марией в Италию.
А через восемь - утонет Писарев.
Ясное дело: фам-фаталь.
И для Базарова в тургеневских "Отцах и детях" такая же загадка - умная, продвинутая вдова-помещица Анна Одинцова. "Коса её развилась и тёмной змеёй упала к ней на плечо". "Казалось, она находилась во власти каких-то тайных, для неё самой неведомых сил; они играли ею, как хотели".
Последнее, что ощутил Базаров перед смертью, - ее прощальный поцелуй.
Хотя в тургеневском романе есть и другие сфинксы.
Обожаемой княгине Нелли Р. Павел Петрович Кирсанов подарил кольцо со сфинксом, вырезанным в камне. Богиня светских ухажеров Нелли Р. была загадочна. Запиралась, читала псалтырь и плакала. Перед смертью вернула кольцо Павлу Петровичу: "Провела по сфинксу крестообразную черту и велела ему сказать, что крест - вот разгадка".
Сфинксы сближают неожиданно Павла Петровича и Базарова.
То Фенечка, то сфинксы. То любовь, то смерть.
Осенью 1860-го Иван Сергеевич звал к себе Марию Маркович затемно: "Мне нужно вас видеть - приходите ко мне в 11 ½ часов - вечерять, я только к полуночи вернусь и не могу быть у вас".
Уединяться в ночь со сфинксом?
Тогда как раз Герцен потребовал, чтобы Тургенев спас Александра Пассека от колдовства Марии Маркович. "Ты на неё имеешь влияние (вероятно, она на тебя большее), - если хочешь быть ей полезен, поставь её на ноги и выпутай из мира дрянных сплетен, двойных любвей, кокетства и лжи". Тургенев за нее ручался. Но она умчалась с Пассеком в Италию.
Тургенев попытался "повлиять": "Вам нельзя продолжать идти по той же дорожке".
Она в ответ негодовала: "Как это вы можете в один день так переменяться? Вот вспомнилось мне, что говорили: "Он не злой человек, но его всё можно заставить сделать"… Или это правда?"
Не поссорились - но кошка пробежала.
Она писала коротко - он ироничен, раздражение скрывает между строк.
"Господи боже мой - или - боже мiй милiй! как говорят г-да хохлы - что вы за неисправимая женщина - любезная Марья Александровна!"
* * *
Ее игра в малороссийскую властительницу дум поднадоела.
Он столько хлопотал, чтобы ее заметили, чтобы ее за самобытность приняли в круг избранных. И вот теперь…
Он прочитал в апрельском номере "Основы", южнорусского литературно-ученого журнала, "Заметку о народном языке" какого-то "А. П..... кого".
Автор утверждал, что "вся великорусская литература" существует лишь для избранных, а не для "малограмотных простолюдинов".
Зато в противовес - малороссийские народные "произведения Квитки, Шевченка и Марка Вовчка" - "читаются действительно с большою охотою".
Тургенев тут же написал язвительно своей протеже Марии Маркович (она же Марко Вовчок): вот оно как, оказывается.
Выходит, будто "выше малороссийского племени нет ничего в мире - и что мы, великороссы, дрянь и ничтожество".
Ну-ну, писал он дорогой орловской девушке Марии Александровне.
"А мы, великороссы, поглаживаем себе бороду, посмеиваемся и думаем: пускай дети тешатся, пока ещё молоды. Вырастут - поумнеют. Это теперь они ещё от собственных слов пьянеют. И журнал у них на такой славной бумаге - и Шевченко такой великий поэт... Тешьтесь, тешьтесь, милые дети".
Да, кстати! В марте, месяца за полтора до этого, он же сам и попросил, чтоб Герцен хоть парой строк откликнулся в "Колоколе" на смерть Тараса Шевченко: "Бедняк уморил себя неумеренным употреблением водки".
Они с Шевченко виделись не раз у Карташевских - но трудно утверждать, будто Тарас Григорьевич и как поэт, и так, по-человечески, был очень симпатичен Тургеневу. Как говорила модная хозяйка либерального салона Елена Штакеншнейдер - в нем просто "чествовали мученика, пострадавшего за правду".
Рискованно таких героев не любить - запишут в ретрограды или вовсе вычеркнут из списка прогрессивных. С либеральными однопартийцами на этот счет не забалуешь.
В 1870-х именно благодаря Тургеневу по всей Европе стали появляться статьи его знакомых критиков "о первом великом малороссийском поэте".
Теперь издатели просили самого Тургенева написать "Воспоминания о Шевченке". Он полушепотом приятелю Якову Полонскому (в октябре 1875-го): "Много лестного мне не придется о нем сказать".
В итоге написал о "сдавленном, но не сломленном" поэте - не умолчав о странностях.
Великий малоросс читал совсем немного. И разговаривал, и вел дневник на "чисто русском" - чем "изумлял и огорчал соотчичей". Шевченко словом добрым не обмолвился о генерал-губернаторе Василии Перовском, который хлопотал о нем и в ссылке ограждал от всяческих доносов. Тургеневу сей факт казался не совсем приличным - и занимал значительную часть воспоминаний.
Отметив "оригинальность и силу" шевченковского таланта, Иван Сергеевич подытоживал: "Едва ли кто-нибудь из нас признавал за ним то громадное, чуть ли не мировое значение, которое, не обинуясь, придавали ему находившиеся в Петербурге малороссы".
Тем более - что говорить о Марко Вовчок.
А в мае 1861-го - помимо Пассека - в Неаполе вокруг Марии Александровны вдруг стал ходить и критик Добролюбов.
* * *
Мария Маркович - Тургеневу, из Неаполя (6/18 мая 1861-го): "Здесь я встретила Добролюбова и видаю его каждый день. Он хороший какой человек и как не думает о том, что он вот как хорош и об этом не напоминает никому".
Ее интересует вдруг: а что же он не поделил с Некрасовым? "Я слыхала о Некрасове прежде, что Некрасов человек нехороший, пропащий, и все не верилось… Теперь слышу другое, хорошее о нём".
Мария Маркович расскажет сыну много лет спустя: "Добролюбов обращал меня, что называется, в свою веру... Особенно горько и язвительно осмеивал он Тургенева".
Как раз тогда Иван Сергеевич пристраивал ее рассказы в "Русский вестник" Каткова. Ей даже прислали гонорар авансом - а она вдруг отказалась.
Теперь-то она знает: литераторам передовым, демократическим - не по пути с Катковым-консерватором. Теперь ей обещал помочь Чернышевский.
Она еще доказывала Добролюбову (в августе 1861-го): "Тургенев хороший человек". Рассказывала о прочитанных только что "Отцах и детях" - она в восторге от Базарова, "хоть он и нигилист".
Тургенев повторил, что она "сфинкс" - "престранное существо".
Теперь он даже и не знает - "как понять всё то, что было между ними, под какую рубрику все это отнести?".
Писал, что видит всю её насквозь.
Она взрывается: "Что вы видите насквозь? И отчего мне бояться этого?"
* * *
Не стало Добролюбова - ее увлек Бакунин.
Тургенев не советовал. Мало того что прожектер - теперь он и "развалина".
Мария Александровна наперекор тянулась к пламенному анархисту. Помогала составлять "бунтарские" прокламации - то польские, то малороссийские.
Ехала в Гейдельберг - попутчики сплошь польки и поляки.
Он, усмехнувшись, посоветовал не увлекаться "польским элементом".
Она открыла для себя поэзию Мицкевича - советует Тургеневу.
Он переводит в шутку: "Зайдите-ка ко мне вечерком - Мицкевича почитаем".
Тогда же, в августе 1862-го: "Небось все по-польски вы читаете? Здесь я встретился с одним малороссом, который рад нас, русских, зубами разорвать - и от поляков в восторге. Вот вы бы порадовались!"
Мария Маркович в ответ ему - и тоже нервно: "А тут все русские умываются утром с мыслью разгромить того или другого. Шум такой большой, крик такой громкий со всех сторон, а немного добра - по крошечку".
На этом и расстались.
В воспоминаниях у Павла Анненкова есть объяснения насчет замысловатых отношений Тургенева к "малороссийскому" и "польскому" вопросу.
С конца 1840-х в Париже "заседал так называемый центральный революционный комитет из поляков, объявивший себя единственным уполномоченным от польского народа, и совсем не думал о примирении между славянами на каких-либо общих им основаниях, а предписывал им просто войну против правительств, под которыми живут".
Бакунина и все семейство Герцена этот "центральный комитет" мгновенно обольстил. Сами понятия "польский" и "малороссийский" постепенно стали для дворянской фронды, либеральных умственных кругов синонимами слова "антидеспотический". А "антидеспотическое" - то же самое, что "антирусское". Такая логика.
Тургенев ускользал - при всей любви к передовым идеям - от этих крайностей. Ему все время удавалось "хладнокровно обойти все идеи и доктрины тогдашней русско-парижской колонии".
Он ускользал от социальных радикалов. Их доктрины "истекали из других источников, чем те, в которых он полагал настоящую целебную силу".
Их суета, как правило, фальшива и лукава.
Тургенев в жизни сам умел лукавить. Но никогда не изменял художественной правде. Как скажет Анненков, русский "политический" человек для Тургенева - прежде всего "первоклассный русский писатель, создающий вокруг себя публику и заставляющий слушать себя поневоле".
А что у них с Марией Маркович?
Она не уставала клясться в преданности.
Он перестал ей доверять.
И дело тут в конце концов не в Добролюбове или Бакунине.
В 1864-м профессор Ешевский сообщил своей жене, подруге Марии Маркович: "Она, кажется, совершенно разошлась с Тургеневым".
Анненков объяснил, что это, мол, дела интимные. Характерами не сошлись.
Ну-ну.
