Текст: ГодЛитературы.РФ
Несмотря на кажущуюся успешность, три молодые москвички, главные героини дебютного романа писательницы, переводчицы с французского и журналистки Екатерины Янсон «Уродины», чувствуют себя глубоко уязвимыми и несчастными, а за притворными, призванными в том числе приободрить самих себя, улыбками прячут боль, о которой никому не могут рассказать.
Книга вышла в июне в издательстве «Стеклограф». «Милые мои, чудесные мои, до боли узнаваемые мои уродинки, на каком же ветру вам приходится стоять, держась за самих лишь себя. Три основные героини почему-то должны этому миру, ведь в искажённом пространстве так заведено — "ты же девочка, и поэтому должна". Но никто из нас, девочки, не должен. Мы прекрасны тем, что мы есть — и для этого мира, и назло ему. Эта книга — наверное, одно из самого болевого и главного, что только может сейчас прозвучать в современной литературе», — так написала о книге поэт, издатель, основатель «Стеклографа» и лауреат премии «Лицей» Дана Курская.
А мы же предлагаем прочесть небольшой, весело-грустный и вызывающий ностальгию фрагмент.
Екатерина Янсон. Уродины — М.: Стеклограф, 2024
Жизнь моей мечты
Как все люди с драмой, я видела перед собой два возможных сценария: добиться головокружительных успехов или умереть. Я была уверена: если докажу обществу, что я чего-то стою, то поверю в это сама. Решила сделать себе красивую жизнь, так как быть по ту сторону зависти уже надоело. Интересно было узнать, как это, чувствовать себя нормальным человеком? Радоваться жизни? Кофе из стакана пить?
Нас научили биологии, физике, даже латыни, но такого предмета, как «успешная жизнь», нигде не было. Не учили, как поднимать самооценку с колен и что отвечать пьющей матери, чтобы в тебя не полетела бутылка.
Я стала наблюдать за успешными, уверенными в себе людьми и всё больше удивлялась. Как они эмоционально бедны! Как нетревожно живут, если родственники их поддерживают и помогают, никаких сомнений, метаний… Захотел принять решение — принял! Захотел поесть — поел. Никакой драмы, скучно.
Вряд ли им знакомо понятие романтического двоемирия, о котором рассказывают на уроках литературы. Когда хочешь другого, изысканнее и лучше, а обстоятельства не пускают. И ты сидишь, толстый и грустный, и плачешь в коробку дешёвого печенья. Хочешь не реветь от бессилия, а беспечно жить и красиво.
А если сильно захотеть, очень сложно расхотеть.
У мамы было странное представление о совершенствовании меня. Я была первым блином, который комом, и она с утра до вечера полировала мою самооценку. И сейчас, спустя годы, когда я уже в расцвете своих 21-летних сил, со знанием трёх языков, нервным истощением и всё ещё без самооценки, мама интересуется, как мои дела. Говорю: диплом пишу. Теперь, когда ушли мои килограммы, она даже стала меня куда-то звать. А я говорю: нет-нет, я лучше дома, с витаминами и чаем полежу, я, знаете ли, слаба — устала от красивой жизни.
Но обо всём по порядку.
Срочно надо было завоёвывать общественное мнение. В университете меня никто не знал, идеально. Я достигла таких успехов в подавлении депрессии, что не всегда уверена, что она у меня есть. Обманывала в школе, обману и здесь.
Лингвистический образ жизни отлично способствовал похудению, обморокам и нервным срывам — то есть приведению меня в достойное стройное состояние. У меня были кое-какие деньги. Я никогда не тратила то, что дарили родственники, для которых мы изображали идеальную семью, а лично я — скромницу с благопристойными планами на жизнь. Таким не жалко подарить денег, всё равно не потратят неразумно.
Мы учились в старом здании, похожем на Хогвартс, особенно по субботам, когда в коридорах не горел свет. В здании с гордым именем коммуниста Тореза. По статистике, 82% россиян не говорят на одном иностранном языке, так вот мы пытались это за всех исправить.
Традиционное мнение о девушках-филологах не совсем соответствует действительности: здесь учатся не только серые чулки без макияжа и планов на будущее. Да и вообще, лингвист и филолог — две большие разницы. Филолог любит язык, книги и свою кошку, а лингвист суров и любит спать. Он интеллигентен ровно настолько, чтобы уметь обо всём пошутить. Его чувство юмора не знает ни языковых, ни иных барьеров. С удачной шуткой можно выйти победителем из любой ситуации — а ведь это самое главное в жизни гуманитария.
Но и лингвисты бывают разные. Энтузиасты хотят во всём себя попробовать: и преподавать, и переводить, и провинции исследовать, пасти с англичанами коров. Жадные лингвисты набирают побольше языков и невпопад переключаются с французского на итальянский. Работящие учат детей и живут довольно скромно, часто замужем и с добрым псом. Ещё есть счастливчики — они ездят на стажировки, пока я утешаю себя тем, что учусь в Москве, куда тоже много кто рвётся.
В общем, все счастливые лингвисты похожи друг на друга, а каждый несчастный несчастен по-своему.
Но было и горе, которое нас объединяло: домашние задания. Щедрые, которые были совсем уже не домашние, но также трамвайные, маршруточные и электричные. Их было так много, что дёргался третий глаз. Иногда мы прогуливали, чтобы успеть сделать больше. На Новый год просили у Деда Мороза свободное время. И да, в него мы верили больше, чем в себя.
Долгая дорога до университета имела свои преимущества. Пока граждане изучали карту метро, переговаривались или спали, мы делали задания на сегодня, завтра и вчера. Самая долгая дорога вела в жёлтое кирпичное здание, похожее на лепрозорий. Там можно было вешать табличку «Обратного пути не будет, мистер Фродо!» — вот какое это было место.
Чего только университет не делал, чтобы закалить слабый девчачий дух! Ставил нам неудобные языки и расписание, уроки физкультурных пыток в лесу. Если верить слухам, которые мы и придумали, там действительно обитали таинственные твари. А в агонии человеку нужна вера хоть во что-то.
Два пруда в лесу рядом с лепрозорием отнюдь не были украшением окрестностей, это была наша спортивная площадка. Под присмотром преподавателя, который провёл последние годы, работая с заключёнными в полосатом (это тоже мы придумали, но было очень похоже на правду), мы в радости и в горе укрепляли волю и что угодно ещё, только не здоровье. Каждому ставились баллы, и дороже всего стоили занятия в дождь, снегопад, грозу. Очень хотелось спросить: а если я умру тут же, на тропинке у пруда, поставите автоматом пятёрку?
Однако была физкультура и в начищенном до блеска зале. Но мы предпочли бы бежать по льду у прудов, чем встретиться лишний раз с дамой, которая валяла нас по полу (возвращаясь к вопросу чистоты) и ставила эксперименты на наших хрупких лингвистических телах.
На первом курсе казалось, что мы все умрём прямо там, не дожив до конца пары, но напряжение первого года спало, и мы стали ходить куда-то, к нам вернулись хобби, прошёл нервный тик. Я вспомнила, что хотела строить какую-то там успешную жизнь.
Второй год порадовал нас сполна. Ощущение себя лошадью, запряжённой в плуг, стало привычным, почти приятным. В июне мы по традиции страдали от несправедливой сессии. Мне и моим соратницам достался могучий французский язык. Сдавали его хохотливой убийце юношеских надежд, от которой выходили с тройками и дрожащими руками. Как мы ни грызли гранит её французской науки, убедить её всё равно не получалось. Она говорила: «У вас всё хорошо, но вы всё равно приходите в сентябре!» — и махала приветливо ручкой.
Я как раз делилась впечатлениями после неожиданной для меня тройки. Теперь-то я знала, что перебежавший дорогу эксгибиционист портит день хуже всякой кошки.
— Что ты, это же просто люди! — учила меня одногруппница Катя деликатно врать экзаменаторам. — Смотри на них глазами, полными знаний, и они поверят!
Советы она умела давать чрезвычайно дельные. К ним ещё было бы неплохо прилагать инструкцию по применению.
Я пока была не очень убедительна в вранье экзаменаторам, поэтому пыталась списывать. Из этого вышла забавная и грустная история. Был у нас один предмет, просто дивный, смесь психологии и педагогики, а преподаватель и вовсе единственный в своём роде. Никто, кроме него, не додумался бы отчитывать беременную девушку за то, что ей нужно выйти во время пары.
Этого человека я и вздумала обмануть. На экзамене он настоятельно советовал не списывать и не быть в короткой юбке. Но мы же знали, что в этой стране нельзя ничему верить. И так как перспектива очаровывать и соблазнять мне не нравилась, учить — тоже, оставался один вариант.
Вообще-то я гордилась своей репутацией списывальщицы, делала внушительные шаги по этой карьерной лестнице ещё в школе. Но в тот день карьера моя закончилась раньше срока вместе с экзаменом. Товарищ преподаватель встал и попросил меня встать тоже. Дальше мы с телефоном уже выходили из аудитории выслушивать сочувствия коллег. Но они, как настоящие друзья, не бросили меня в беде. Пересдающих у нас было четверо.
Потом по университету ходили легенды о том, что мы все пришли на экзамен в коротких юбках. Наглая ложь! С моими ногами в юбке я себя даже в магазин не пускаю, чтобы не пугать честных граждан. Но мне нравилось, что о нас говорили, подходили и спрашивали тихим голосом, что случилось. Но в МГЛУ всегда много забот, и скоро о нас забыли. Sic transit gloria mundi.
Осенью мы ехали на пересдачу в автобусе и в скорби. Из неё нас вытащила Катя, которая тоже, к удивлению всех, не сдала.
— Может, он умер? — буднично предположила она. На пересдачу мы приехали в наилучшем расположении духа.
Гигиенично ли смывать макияж слезами зависти? Никогда не любила людей, у которых всё получается. Что и какому дьяволу они продали? Я бы тоже что-нибудь продала — медаль золотую или сестру. Нет, меня вдохновляют талантливые люди, но всё-таки лучше, если они не ходят с тобой в один университет. Вдохновляться на расстоянии — это можно.
«Но зачем же на расстоянии?» — подумала Вселенная. Катя, которая ничего не боялась, ходила на все пары. У всех три за контрольную по французскому, у Кати пять. Зло молчим. Ну, хотя бы жизнь у неё неинтересная, на том спасибо.
Ещё Настя, как из рекламы шампуня, приходила редко, но всегда была в центре внимания. Ей и язык достался не как всем, а итальянский, единственная группа, которую дважды отправляли на стажировки в страну изучаемого языка. Языки университет раздавал хаотично, и её везению оставалось только завидовать. Особенно тем, кому хотелось чего-то мелодичного, а приходилось скрежетать на немецком. А я просто не любила язык Мольера, потому что не понимаю ни французского менталитета, ни зачем придумывать столько букв, чтобы половину не произносить.
И как только Настю угораздило вступить в наши ряды? Она красиво смеялась, делала вид, что внимательно слушает, повторяла последние два слова твоей фразы. В неё секреты складывали как в швейцарский банк. Такое потрясающее дружелюбие, которого хватало на весь человеческий род и в существование которого я не верю.
Она много делала и везде успевала. Не любить её было не за что, и эта её идеальность обнажала недостатки других, указывала, что в плохих оценках виновата наша собственная неусидчивость, в неопрятном виде — отсутствие вкуса или утюга. А она ещё и платья с кроссовками носить умела.
Мне вот не всегда удаётся прилично одеться. Каждое утро я борюсь с желанием одеться как гопник из моего двора и потом с грустью вспоминаю, что в списке дел у меня красивая жизнь, любовь к себе, вот это всё.
И всё же однажды ко мне пришло признание модницы — в виде дамы в легинсах и навеселе. Пока мы с Катей говорили «за жизнь» у дороги (такие судьбоносные встречи всегда случаются у дорог), женщина пьяным глазом оценивала нас с конца улицы. Когда неуверенная походка донесла её до нас, она, ничуть не стесняясь, поглазела на нас вблизи. В руках она держала собачонку, и та пыталась ей сказать, что перегар терьерам не очень полезен. Стала хвалить и спрашивать, где и за сколько я это купила. Остаётся только добавить, что желание одеться как гопник я тем утром не переборола.
По мере более близкого рассмотрения успешных Насть моя зависть к ним усиливалась. После каникул традиционно начинались рассказы о том, как нам не удалось их провести. И пока все делились впечатлениями от пары часов сна и глупых учеников, Настя рассказывала, как сходила на неделю моды, в Большой театр, съездила на выходные в Австрию. А остальные, как понимающие собаки, склоняли голову набок и внимали.
Если люди отдыхали два раза в год, и это уже выглядело буржуйством, то Настя отдыхала по три раза за лето. Сначала они ехали всей семьёй на море. Потом она отправлялась в европейское паломничество проводить время с пользой, учиться новому. Последние дни лета провожала с творческими друзьями на крышах Петербурга. Её фотографии зашкаливали по уровню отпускного счастья. От них оставался неопределённый осадок, как от всего шикарного и недоступного.
Мы знали про неё не так много, ровно столько, чтобы эта таинственность добавляла ей ещё больше веса в наших глазах. Она знала, чего хотела, и не боялась хотеть многого. Пока мы горевали из-за будущей карьеры в «Макдональдсе», она была и моделью, и визажистом, да ещё и фильмы по выходным переводила.
Я наблюдала два типа людей. У одних самосознание олигархов, несмотря на то, что их только вчера переселили из барака, уготованного под снос, в многоэтажную новостройку. И их это воспоминание о бараке ничуть не обескураживает. А других, с крышей над головой, более или менее устроенных в жизни, преследует серой тенью барак и самосознание убожества. Я и мой барак, будем знакомы.
