Текст: Денис Безносов
1. David Nicholls. You Are Here
Sceptre, 2024
Новый роман Дэвида Николса, известного сентиментальными мелодрамами One Day и Us, сконструирован вокруг строго определенной географической местности — Озерного края. Каждая глава, по протяженности эквивалентная дню, так и называется: «От Сейнт-Бис до моста Эннердейл», «От моста Эннердейл до Борроудейла» и так далее. Именно таким путем странствует по прославленной романтиками местности разведенный учитель географии из Йорка, рассуждая по дороге о своей внезапно развалившейся жизни, силясь отыскать причины и разобраться, что ему делать дальше.
Путешествуя, Майкл (или закадровый автор от его имени) будет дотошно воссоздавать события личной жизни, отношения с женой и друзьями, обрывки романтических диалогов, вечеринок, встреч, прогулок, застолий. Многочисленные герои, предназначавшиеся для встречи с другими, внезапно оказываются не там, где рассчитывали. Между бывшими приятелями возникает влечение. Безупречно-умиротворенные взаимоотношения почему-то оборачиваются разводом.
Романы Николса, и You Are Here в особенности, напоминают что-то вроде Conversations With Friends Салли Руни, но начисто лишенные игры и даже иногда живой интонации. Его персонажи в основном изъясняются, как в плохом фильме, — набором набивших оскомину клише. События, происходящие с ними или вокруг них, кажутся искусственными и необязательными. Но, пожалуй, именно такая голливудская кинематографичность привлекает к этим книгам читателя.
Несомненной удачей кажутся разве что многочисленные детали, полуабсурдные и вроде бы неуместные подробности. Скажем, описание захолустной гостиницы, где «настоящие ценители добротного эля так интенсивно храпели и испускали газы, что пуховые одеяла раздувались, как паруса», или сравнение прически Майкла с «перманентно раздраженным воздухом». Подобные ироничные мелочи, контрастирующие с трагической историей протагониста, в сущности, добавляют ей некоторого объема и очарования.
2. Evie Wyld. The Echoes
Jonathan Cape, 2024
Существует отдельная категория книг о тайнах, сокрытых в прошлом. Обычно герой тщательно скрывает подробности некоей произошедшей когда-то травмы либо даже вытесняет ее из собственной памяти, чтобы справиться с болью. Часто переживания прошлого в той или иной степени связаны с семьей, чем-то неприличным, даже постыдным, в чем страшно признаться в том числе и себе. Фактически The Echoes — именно такой типичный роман, но выполненный весьма прихотливо.
Сюжет строится вокруг тридцатисчемтолетней лондонской пары — барменши Ханны и Макса, преподавателя на курсе creative writing. Их совместная жизнь как раз подобралась к рубежу, когда вроде бы пора жениться и заводить детей, но так уж вышло, что Ханна до сих пор не познакомила Макса со своими австралийскими родителями. Ничего конкретного о них она тоже толком не рассказывает, разве что упоминает время от времени о какой-то автоаварии. Очевидно, что этим травмоопасные и запрятанные в прошлом события не исчерпываются.
Повествование постоянно скачет между рассказчиками, фокусируется на разных персонажах, перемещается из детства героини в настоящее и обратно, странствует между Англией и Австралией. В какой-то момент свою версию событий принимается пересказывать Макс, к тому времени мертвый. «По правде говоря, я не верю в привидений, что с тех пор, как я скончался, стало некоторой проблемой», — шутливо признается он. Он тоже делится своими семейными историями, между делом закапываясь аж на четыре поколения, тоже пытается разобраться, когда именно и почему что-то пошло не так.
Собственно, для довольно-таки избитой истории Иви Уайлд выбирает вполне оригинальную мозаичную структуру, не только позволяющую высказаться нескольким героям, но и ничего не сообщающую напрямик. Скажем, не сразу и не до конца понятно, почему Ханна когда-то прервала беременность или при каких обстоятельствах скончался бедный Макс. Но самое важное — непонятно, что именно произошло в прошлом и насколько это событие способно определить все последующие события. The Echoes — попытка воссоздать состояние разобщенности памяти, нагромождение (не)случайно запомненных событий, какие-то из которых наделены смыслом, а какие-то — скорее всего нет.
3. Adam Haslett. Mothers and Sons
Hamish Hamilton, 2025
Сорокалетний юрист, вроде бы давно взрослый человек, мучимый одиночеством. Его мать, променявшая сына на международный ретрит для женщин где-то в горах Вермонта. Главы, рассказанные от лица сына, брошенного во имя постороннего, чужого умиротворения. Главы, рассказанные в третьем лице, — о матери, у которой, конечно, были на то свои причины. Напряженная перекличка взаимозависимых одиночеств близких людей или людей, обреченных быть близкими друг другу. Экзистенциально-камерная безысходность семейных взаимоотношений, в духе Бергмана.
На работе Питер занимается вопросами политического убежища, вне работы он патологически нелюдимый, апатичный человек, намертво застрявший в переживаниях о минувшем. Единственное сколько-нибудь важное событие его жизни — роман с бывшей одноклассницей, окончившийся трагедией. Обвиняя мать в этом и прочих злоключениях, он с головой зарывается в работу: «Все, что я делаю, это работаю. Я слушаю истории людей и пытаюсь доказать правдивость того, что они мне говорят, потом я снова делаю то же самое». Однажды у него появляется клиент, албанец, чья непростая история оказывается связанной с жизнью Питера.
Повседневность его матери Энн выглядит похожим образом. Она принимает у себя людей, искалеченных прошлым, разговаривает с ними, слушает, медитирует. «Я пытаюсь через их страдание подобраться к своему», — признается Питер, и Энн занимается в Вермонте тем же. Она в целом не слишком отличается от сына — тоже растеряна, одинока, сосредоточена на чужих историях в ущерб себе. С сыном восстановить общение у нее никак не получается, будто бы она способна понять и выслушать любого, кроме него.
Название Mothers and Sons, очевидно, отсылает к тургеневской классике, но буквальней — то есть сообщает не о взаимонепонимании глобальных поколений, но об отсутствии диалога у конкретной матери с конкретным сыном при парадоксальном совпадении их жизненных обстоятельств. Адам Хэзлетт пишет об эмпатии, о двойственности сочувствия и готовности помочь другим при неспособности помочь себе. И единственное, что выглядит неубедительным вмешательством литературы в убедительную действительность — это чересчур художественный финал.
4. Caryl Phillips. Another Man in the Street
Bloomsbury, 2025
Виктор Джонсон родился на крошечном карибском острове Сент-Китс, на территории британской колониальной Вест-Индии. Полноценную независимость Сент-Китс обретет вместе с соседним островом Невисом лишь в 1980-е, но уже в 1950-60-е оттуда в послевоенную метрополию хлынет небывалый поток мигрантов. Виктор тоже решает пойти на риск, бросает жену, ребенка, более-менее привычную жизнь и на последние деньги покупает билет на корабль. Рассказывать историю странствий через океан и дальше по Лондону Виктор будет самостоятельно, от первого лица, и довольно безэмоционально.
На новом месте протагониста ждут очевидные трудности: поиск жилья и работы, адаптация, утрата прежней идентичности и обретение новой. Виктор, постепенно приспосабливаясь, с ними худо-бедно справляется, — дело в том, что он весьма прагматичен, порой до цинизма, и в основном сосредоточен на своем благополучии. (Скажем, с женой он перестает поддерживать какие бы то ни было связи, променивая семью на сиюминутную влюбленность.) Но самое, впрочем, примечательное свойство Виктора, — его нарочитая «бессвойственность», отсутствие качеств и хоть какой-то рефлексии. Единственное, что понятно — отправляясь в Англию, он явно надеялся на светлое будущее.
Своего рода двойником Виктора в романе выступает сбежавший из континентальной Европы еврей Питер/Пётр, так называемый домовладелец-рахманит (так по имени арендодателя Питера Рахмана звали домовладельцев, эксплуатировавших своих жильцов-иммигрантов; вполне вероятно, Питер и есть тот самый Рахман). Питер видит в Викторе своего брата-близнеца, мигранта, которому вопреки порядочности и законам морали приходится делать что угодно ради выживания.
Иными словами, Кэрил Филлипс, чьи родители вывезли его четырехлетнего в Британию из Сент-Китса, предлагает неординарный взгляд на классическую эмигрантскую одиссею. Вместо описания несправедливостей и страданий, из которых подчас состоит жизнь беженца-мигранта, Филлипс демонстрирует механизм адаптации от противного — если среда меня не принимает, то почему я должен относиться к ней и ее обитателям с пониманием. Проще говоря, в Another Man in the Street делается попытка исследования состояния ответной злобы и безразличия, возникающей внутри человека, которому как будто нигде не рады.
5. Han Kang. Greek Lessons (translated by Deborah Smith and Emily Yae Won)
Hamish Hamilton, 2023
Одна из главных тем корейской писательницы Хан Ган — надлом либо болезненное искажение коммуникации, неспособность людей понимать друг друга, неумение человека объяснить необходимое. При этом нарратив намеренно вмонтирован в саму структуру лаконичного письма. Хан Ган — прежде всего поэт, и ее писательский голос опирается на поэтические законы речи. Наиболее радикально и оригинально (разумеется, если судить по переведенным текстам) такая пограничная поэтико-прозаическая манера осуществилась в «Белой книге», где минималистично-обрывочные этюды соседствуют с поэтическими фрагментами и даже изображениями. «Уроки греческого» во многом структурно перекликаются с «Белой книгой».
Сюжет романа, казалось бы, предельно прост. Пережившая определенную эмоциональную травму героиня по неясной причине теряет способность говорить, буквально больше не может вербально выражать свои мысли. Чтобы вернуть себе речь либо посредством языка починить внутри что-то сломанное, она идет учить наиболее экзотический — с точки зрения даже алфавита — греческий язык. Учителем оказывается мужчина, интересующийся античными текстами больше, чем, собственно, языком. Он тоже пережил (проживает?) некоторую травму, теряет зрение (в его случае проблема скорее физиологическая), мучается от одиночества и тоже нуждается в коммуникации.
Обычно для соблюдения конвенциональной композиции герои, сами того не подозревая, должны спасти друг друга. Каждый, как в гостях у Гудвина, обретет утраченное: он — зрение, она — речь. Однако Хан Ган интересуют не сюжеты с арками и не анатомия травмы, но исследование состояния, последовавшего за шоком оцепенения; исследование не исцеления во имя нормализации/социализации, но возможность такого исцеления. «Уроки греческого» не дают никакого ответа и уж тем более не вселяют искусственной надежды, в них предельно подробно фиксируется ощущение эмоционального паралича.
Кульминационной сценой оборачивается необычный «диалог» героев, когда он внезапно многословен, а она отвечает ему взглядом или изредка выписывает на ладони пальцем иероглифы. При этом прерывистый, запальчивый монолог собеседника у нее в сознании невольно делится на поэтические строки — как, кстати, и учебные фразы, написанные накануне мелом на доске. То есть сознание протагонистки как будто силится нащупать коммуникацию с миром через поэтическое — через наиболее совершенную форму бытования языка, способную, пожалуй, исцелить и онемевшего от реальности.
