Поколение «идущих врозь»

Текст: Татьяна Владимирова

Фото: Сергей Климкин/РГДБ

Осенний сезон лектория Fabula rasa Российская государственная детская библиотека открыла беседой Сергея Шаргунова и Григория Служителя «Литературные поколения и писательская идентичность». Шаргунов и Служитель — представители одного поколения: первый родился в 1980 году, второй — в 1983-м, но их литературная судьба складывалась очень по-разному. Сергей дебютировал рано и к своим 38 годам написал немалое количество книг в самых разных жанрах и получил за них несколько литературных премий. Григорий — выпускник ГИТИСа, актер Студии театрального искусства и лидер группы O’Casey, «Дни Савелия» — его первый роман, прозвучавший очень громко и выдержавший к настоящему моменту уже две допечатки.

Принцип самоидентификации писателя через принадлежность к тому или иному литературному поколению был характерен для литературы советского периода: шестидесятники, семидесятники, даже восьмидесятники. А дальше — отдельные группки и сообщества. И тем не менее тема поколений периодически возникает: было «поколение тридцатилетних» в поэзии, а недавно вышедший роман Ольги Брейнингер «В Советском Союзе не было аддерола» носит подзаголовок «Роман поколения».

Татьяна Соловьева: Насколько вам важно осознание себя представителем некоего поколения? Сергей, для вас, как для человека поколения «Дебюта», этот вопрос кажется особенно актуальным.

Сергей Шаргунов: Я никогда себя не отождествлял ни с какими поколениями и всегда был довольно грубо индивидуалистичен. Когда я в девятнадцать лет принес рассказы в «Новый мир», никого из моих сверстников на этом поле еще не было. А потом их стали обобщать и находить общие родовые черты с теми, кто позже появился в литературе. Иногда я это иронично называю поколением «идущих врозь» - по аналогии с появившимся в начале нулевых официозного движения «Идущие вместе». Я не могу сказать, что меня сделала премия «Дебют» или — тем более — Форум молодых писателей, не могу сказать, что был очень общителен и собирал некое братство вокруг себя. Это делалось как-то само — просто есть приятели, с которыми ты садишься и обсуждаешь то, что тебе важно. Это вопрос родовых черт, которые у вас совпадают. Такой чертой может быть интерес к достоверности, причем этот интерес бывает очень разным. Это могут быть постмодернистские романы Михаила Елизарова или «черный хлеб» реализма Романа Сенчина. Или проза Германа Садулаева. Да и читая «Дни Савелия», я обнаруживаю там помимо великолепной метафизики ту самую достоверность:

Москва хипстеров, гастарбайтеров, клубы, кафе, храмы — это энциклопедия современной жизни.

Так что и Григория Служителя рука просится записать в эти ряды. Я никогда не принадлежал ни к какой школе, ни к какому литературному бандформированию. Такой же чертой может быть социальная отзывчивость, неравнодушие к происходящему, связанные с опытами восприятия. Наше поколение — это люди, которые говорили: «Мы же не повторим тупость и дичь старших братьев и отцов?! Мы же не разделимся, как семидесятнутые, на политические стаи, которые не здороваются друг с другом в ресторане ЦДЛ?» И тем не менее — пожалуйста: Аркадий Бабченко и Захар Прилепин. Алиса Ганиева и Герман Садулаев. А ведь все начинали вместе как единое поколение, и некие родовые черты остаются и по сей день, несмотря на все водоразделы и кроворазделы.

Григорий Служитель: Я во многом согласен с Сергеем. Я в литературе человек начинающий, только вхожу в эту воду. Но поколенческий момент для меня — прежде всего не авторский, а читательский, это момент восприятия некой общности или разобщенности.

Поколение определяется социальным опытом, общими воспоминаниями. 

Я родился в 1983 году, Серёжа — в 1980-м, у нас общие социальные воспоминания, они нас объединяют. Книга Сергея «Свои» открывается повестью «Правда и ложка». Если бы я начал вспоминать то же время, я уверен, что наши проспекты бы пересекались. Но это не значит, что я писал бы как человек поколения. Я вообще скептически отношусь к подобным общностям, здесь всё очень индивидуально. Но есть и политический момент. Если говорить про советских писателей, то во многом их литературные темы были предопределены — заказами ли, их ли индивидуальным опытом. В ту эпоху граница, определяющая их поколение, была гораздо четче и шире. Сейчас же она более размыта, хотя и сегодня политика и социальная жизнь что-то диктуют, и люди расходятся по каким-то кружкам. Но мне кажется, что это не должно определять литературный путь.

Татьяна Соловьева: Сергей, вы говорите об идее достоверности. О чем, на ваш взгляд, говорит возрастающий интерес к ней?

Сергей Шаргунов: У Вознесенского были такие строки:

А в небе кровавым довеском

Над утренней нашей тропой

С космической достоверностью

Предсказанный Достоевским,

Как спутник, летит топор.

Грустные стихи о трагических событиях начала 1990-х. Эта космическая достоверность может проявляться в чем угодно. Это может быть новая лейтенантская проза от ребят, прошедших Чеченскую войну, это может быть какой-то другой опыт, а есть еще и нон-фикшн. Раньше были такие глянцевитые официальные сусальные биографии, например биография Валентина Катаева. И даже подписанный Ельциным и Лигачёвым некролог обрывался на повести «Маленькая железная дверь в стене», а вся его лучшая мовистская проза почему-то не упоминалась, хотя и публиковалась. Потом настал период выкорчевывания и отрицания. Горький уходит с логотипа «Литгазеты», его памятник каменными шагами удаляется по Тверской. Тут уже вспоминаются не самые верные и справедливые, на мой взгляд, стихи прекрасного Чичибабина:

Я грех свячу тоской,

Мне жалко негодяев —

Как Алексей Толстой

И Валентин Катаев.

Если человек не пострадал в ходе репрессий, значит, он приспособленец, оценка по поведению выставляется довольно произвольно — неудовлетворительно или трояк. Но потом возникает новый интерес — и появляются биографии Леонида Леонова, Алексея Толстого, Валентина Катаева. Или Максима Горького, которым интересуются и Дмитрий Быков, и Павел Басинский. Это попытки взглянуть так, чтобы увидеть некую объемную картину.

Когда я писал про Катаева, который был и белым, и красным, и малодушничал, и заступался, то я пытался показать его многомерным. Мне кажется, время однозначных жестких суждений прошло.

Татьяна Соловьева: Григорий, «Дни Савелия» — очень «достоверный» роман, потому что он немыслим в отрыве от московской топонимики. Это абсолютно московский роман, и маршруты Саввы можно проследить по карте Москвы точно так же, как маршруты Блума по Дублину. Что такое эта московская достоверность?

Григорий Служитель: Москва очень важна для меня. И маршруты Саввы — это маршруты, которыми я сам хожу постоянно. Я встречаю множество людей, интересующихся городом. Мне кажется это следствием какого-то культурного бума. Люди хотят узнавать самих себя и ту жизнь, которую они проживают. Они хотят видеть свой опыт переложенным в книги, фильмы или на язык сцены. Сейчас после хаоса 1990-х прошло достаточно много времени, чтобы встать перед зеркалом и постараться понять, кто мы.

Культура — это интерес к самим себе.

Я очень люблю Москву, и мне хотелось признаться ей в любви. Но помимо эмоций и чувств этот город в моем романе выполняет и функции декораций. Не в театральном смысле, а в том, что мы проходим каждый день мимо этих домов, мимо этих деревьев, мимо этих каналов, мимо Яузы. И интерес к этому городу — это в каком-то смысле интерес к своей собственной жизни. Людям стало интереснее узнавать про тот день, который они проживают, чем уноситься фантазией в какие-то миры через тысячи лет. Наша жизнь оказывается достаточно интересной, чтобы писать о ней, придумывать метафору дня сегодняшнего.