Мелкая гениальность. Картина, навеянная Тыняновым

Текст: Андрей Цунский

 «Историзм держится на пафосе дистанции. Чувства расстояния у Тынянова нет это очевидно...» - Л. Цырлин, (пунктуация публикации). Вот, хотел человек покритиковать Тынянова. Причем жестко. А получился комплимент. Причем замечательный.  Формой все же стоит владеть. 

О Тынянове написано очень много на первый взгляд – много, что не странно. Но по сути читателю широкому известно не так уж много.  То есть в различных сборниках десятки людей описывали впечатления от былых встреч, хотя писали не всё, естественно. Но все и не охватить. Ученый, педагог, писатель... Как охватить это все? Вот, например, как пишет о Тынянове-преподавателе его студентка В. Г. Голицына:  

          «По существу, на лекциях Тынянова присутствовали все учащиеся словесного факультета за вычетом зеленых первокурсников. Значительную группу составляли "пожилые", как мы называли их по молодости своих лет, куда более серьезные, чем мы, студенты и студентки в возрасте примерно двадцати пяти лет. Меж собой они именовали Юрия Николаевича Юрочкой. Седовласые педагоги являлись на лекции Тынянова набираться мудрости для своих уроков в школе. Много было пытливых и толковых юнцов, которые, пленившись молодым мэтром, подражали ему во всем, копировали его костюм, походку, интонации, даже манеру курить... Тынянов мыслил компактно. Его лекции были насыщены до предела. Он не давал слушателю перевести дыхание. До окончательного уразумения всего им сказанного мы иной раз добирались спустя долгое время. И в конце нашей жизни нас еще иногда осеняет».

Две похвалы

Один документальный фильм представил картинку последних дней Тынянова по воспоминаниям... Шкловского. Хотя в самые последние минуты рядом с другом его не было. Впрочем – тут автор фильма (кстати – информативного и хорошего, полного любви к Тынянову) мог бы железно аргументировать свою позицию: Юрий Николаевич о себе писал мало и редко, а о других вспоминал то, при чем присутствовать в принципе не мог. А вот «красный граф» А. Н. Толстой за это же похлопал снисходительно Тынянова по плечу со словами «А у вас слог-то неплох». Тынянов ответил: «Премного благодарен, ваше высокопревосходительство!» Директор издательства, куда Тынянов принес своего «Кюхлю» был еще добрее: «Художественная литература вещь сложная. Вы не огорчайтесь, у вас есть специальность» – имея в виду, что Тынянов у него работал корректором.  

Картина, навеянная Тыняновым

Физики, лирики, клирики, критики, аналитики, паралитики, отличники, докладчики, наладчики прочие молодчики, причем сплошь взяточники странным образом прятались за одну, опиской канцелярской рожденную благообразную фамилию. Что ни год да ни день – являлись взгляду преступники, причем секретные, а потому не имеющие фигур. Их лупили на отполированной семихвостками «кобыле» - и слышен был только свист плеток, да стук их о дерево. Ни крика, ни стона, ни дыхания. Их снимали с «кобыл», красавиц-жен и должностей, повышали, ссылали в Сибирь и даже далее, наделяли имуществом и лишали оного. Ордена им то вручали, то отнимали, и стали те ордена шляться с мундиров и пиджаков в коробки, как бесстыжие пятаки. Разнагражденных ими вешали – они не умирали. Их расстреливали – и на месте одного появлялось двое. Их женили – и жены умудрялись рожать, хотя рядом с мужьями никем и никогда замечены не были. Но в темных коридорах власти кто-то всегда периодически кричал «караул», а как стали нравы попроще – неприличное слово, напоминающее освоение языка младенцем. Но кому кричать? Да и от чего? Однажды исчезли фрейлины, балерины, прочно уселись вместо них в ответственных комнатах ассистентки, секретарши-референтки, а с этими не никаких таких происшествий и быть не могло – все стоны и крики – и мужские, и женские – все исключительно в специально отведенных для этого местах... Правда, никуда не удавалось извести вечное, ловкое, шустрое племя и мелькали по углам по-прежнему субретки и фаворитки.

Когда представлялись величайшему в обхвате полномочий лицу очередные помощники, советники, опытные хозяйственники, охранники же – когда-то весело и придурковато, ныне тихо и с уважением, называли они самые разные фамилии, но отказывалось лицо впускать в себя самые привычные русские разайайаистые с татарским приклыком и кавказским жужжанием звуки, и отзывалась в нем та страшная, роковая, а ведь только раз и случайно слышанная где-то фамилия – Киже.

О некоторых прелестях литературоведения.

Высокомерие «красного графа» и сочувствие директора издательства можно отнести к курьезам. Личные обиды со Шкловским – не более чем личные и искренне прощенные обиды. Да и не нам судить – это была великая дружба. А вот драки до крови, где отчаянные споры, где в битве аргументы, как бритвы – это уж совсем другая сторона жизни Тынянова. Это жизнь его в русской литературе и русской науке. И если кто-то думает, что эти споры – академические изящные словесные обороты при графине, колокольчике и рефери, да со скорой помощью при подъезде – разочаруйтесь, пожалуйста сами и сложите очарования в мусорный бачок у места серьезной мужской драки.

«И вот крадется, словно тать,

Сквозь ленинградские туманы

Писатель лекцию читать,

Профессор Т. — писать романы».

Лечится йодом, легкая студенческая шутка, выпускается из детской рогатки.

«Сейчас я занимаюсь Грибоедовым. Что за человек! И как безбожно наврал на него Тынянов в романе и в науке». Это уже не студент. Это Ю. М. Лотман, 1986 год! Думаете, в науке работает это de mortuis aut bene aut nihil? Черта с два. Если спор начался, он продолжится, он не потухнет, и аргументы будут точными, позиции бескомпромиссными. «Ю.Н. Тынянов в своих романах, для того чтобы объяснить роковое для Грибоедова и русского посольства решение приближенного шахского евнуха Мирза-Якуба (урожденного Макаряна) попросить убежище в русской миссии, имел пра­во создать фигуру влюбленного евнуха, а сердечную жизнь Пушкина построить вокруг «утаенной любви» к Карамзиной. Автор романа-реконструкции таких прав не имеет». Тоже Лотман. И он же: «Итак, роман-реконструкция — особый жанр ... Домысел в нем не может иметь места, а вымысел должен быть строго обоснован научно истолкованным документом. Документальные, имеющие характер разысканий и исследований, главы в нем неизбежны и закономерно чередуются с такими, где анализ должен уступить место воображению».  

Но великий Ю. М. Лотман – ведет дискуссию с Тыняновым, как равный с равным внутри эпохи, и не академические привилегии, не земные блага – приз в их споре. В этом споре даже не рождается не истина. В нем рождается движение. Жизнь. И вот Юрий Михайлович Лотман говорит уже в объектив кинокамеры: «Научные идеи можно сопоставить не с булыжниками, которые положишь, и вот они лежат – а с зернами. Они должны расти. И тыняновские идеи – это зерна. Он умер, а зерна растут. Я думаю, что сам он сейчас немножко бы изумился тому, что вырастает из этих зерен. Но все-таки мы сейчас уже видим дерево, и посадил его в значительной мере он». 

Хотя оппоненты Тынянова не всегда были настолько благородны и исполнены достоинства, таланта и знаний, как Юрий Михайлович Лотман, всегда сражавшийся за мысль, но никогда – с мыслителем.  

Однако будем справедливы. Тынянов безобидным зайчиком перед стаей теоретиков-волков вовсе не был. Его ученица, Лидия Гинзбург вспоминает: «Тынянов говорил о «Метрике» Жирмунского: «Он хорошо сделал, что написал эту книгу. Теперь можно вместе с ним выбросить за окно и всю метрику». Сплетня кончается, и начинается пейзаж: чудесной ночью мы шли вчетвером по Фонтанке. Тынянов шел без пальто, с кепкой в руках, курчавым еврейским мальчиком (он, впрочем, похож и на Пушкина) и со своей немного обезьяньей жестикуляцией и с прекрасным, простым пафосом умного человека говорил: «Шкловский прежде всего монтер, механик...»  «И шофер», — подсказал кто-то из нас. «Да, и шофер. Он верит в конструкцию. Он думает, что знает, как сделан автомобиль. А я, если хотите, детерминист. Я чувствую, как нечто переплескивается через меня. Я чувствую, что меня делает история». Как важно для нас это утверждение!

Кстати, тут же ученица дает учителю такую характеристику: «Тынянов явил собой удивительный образец какой-то мелкой гениальности». Или еще: «Его назовешь (слегка поперхнувшись) — гениальным ученым, но большим ученым его не назовешь никак». Все подобные слова, гнев, несогласие - оправданы лишь в одном случае: в условиях свободы. Но вскоре начали громить Ленинградский филологический факультет. Это были разгромы еще категории «лайт». Пока еще никто не оказался ни в лагере, ни на том свете.  Но дискуссия – горячая, жесткая, яркая – и при этом вольная – ушла из российской науки надолго. Собственно, ее нет и до сих пор. Лидия Гинзбург написала тогда: «Нам платят за то, чтобы мы НЕ занимались своим делом». Изменилось с тех пор одно – теперь еще и не платят. Она же приводит слова неназванного знакомого: «Я готов быть терпимым к разврату и к расчету в отдельности, но их сочетание непереносимо». Не прошло и ста лет...

Ученый/писатель?

Тынянов нашел свою спасительную нишу в истории и собственных книгах. Но и с историей в традиционном ракурсе он не спешил соглашаться. 

"Есть документы парадные, и они врут, как люди, - писал он впоследствии. - У меня нет никакого пиетета к "документу вообще". Человек сослан за вольнодумство на Кавказ и продолжает числиться в Нижнем Новгороде, в Тенгинском полку. Не верьте, дойдите до границы документа, продырявьте его. И не полагайтесь на историков, обрабатывающих материал, пересказывающих его...". А вскоре стали рассылать по стране документы с лживыми словами «10 лет без права переписки». Сейчас многие молодые люди не знают, что значат эти слова. А что еще хуже - и знать не хотят.

Читавшие «Кюхлю» и «Смерть Вазир-Мухтара» увлекаются сюжетом, им кажется, что, если что писатель и выдумал, так и хорошо, «не приврешь – так и не расскажешь». Но что важнее для нас – цвет рукояти пистолета системы Жана Лепажа, или повод для дуэли?  Тынянов любил порассуждать о том, насколько во времена Пушкина и декабристов не боялись смерти, и приводил пример: Вяземский и Пушкин забавнейшим образом описывали смерть пушкинского дяди Василия Львовича, которого оба, кстати - любили.

Трудно согласиться с теми, кто искренне считает, что Тынянов понимал время Пушкина или Петра Великого и совершенно не разбирался в том, в котором он жил сам. Довелось услышать даже, что Тынянов расхваливал Сталина и искренне восхищался колхозами. Как часто велико в нас желание собственную наивность прикрыть наивностью большого мыслителя. Мол, «он же сам сказал». Да мало ли что тогда приходилось говорить. В 1936 году приехав в Париж Тынянов встретил там Эренбурга, восхищенного созданием народного фронта, тот был просто в восторге. Все мол, конец фашизму. Тынянов печально сказал – «посмотрим». Время не располагало к искренности и развернутым мыслям. Не верится, что написавшему «Восковую персону», «Кюхлю», «Подпоручика Киже» что-то было неясно. Да и у читавших Тынянова чувство истории нередко обостряется. Но тут уж у кого как.  

Картина, навеянная Тыняновым

Ждали распоряжений. Но пока молчали темные покои, где некогда всемогущий уходил ночью с одного дивана на другой, на третий, на узкую железную кровать – а зачем – он уж и три дня назад, сказать не мог, когда только косил глазом, дергающимся от бессилия и ненависти, старясь увидеть – кто же там подглядывает? Чувствовал чужое любопытство, зазорное, развратное – да не доставал глаз, и так и не увидел – кто подглядывал за ним.  

А нынче уж и вовсе утих. И пришли – хоть и по всем пропускам, мимо всех штыков, со всей строгостью – да только без всякого почтения. Почтение растеклось и ни к кому одному еще прилипло. Пришли, как мастеровые, измазали чем-то лицо и прижали к нему гипсовую, гадкую массу. Сняли рывком, на всякий случай притиснули и другой раз.   

Что творили потом, отнимая то без чего нельзя пить, есть, курить – бесстыдно и вовсе. Что-то вкалывали под кожу лица, дабы сохранить стройность черт его и поубавить недостатков. Даже доклеили волос - для чего?

Кабы сидеть в музее, при наградах, регалиях – так ведь тоже чушь. А лежать напоказ – живого-то уходили, что теперь учинят? Нет. И тут обманул. Полежал, потерпел – но недолго. В жизни дольше бывало терпеть.

А вот голосов потом много слышал. И жалел только, что не посмеяться. Как услышит через год на следующий – усмешечка так и просилась. Ну вот. А думаешь ли ты, кто там от тебя слева? А кто через два человека? А чью четвертую грудь тебе не видать? Потом и это надоело. Даже вина не хотелось. Какая сласть?  Сласти для тех, кто пляшет с поцелуями. А он уже давно и в ту сторону не смотрел. Давно стал он персоной секретной и публичной фигуры кажется уже при жизни толком не имел. Недаром говорили, что за него выступают и приходят в публичные места некие двойники. Живые персоны. Постепенно заволакивавшее небытие на секунду отступило: «долго бы они у меня прожили». Впрочем, фигура обращалась в прах, уходя в вечную секретность.