Полина Иванушкина. «Три мелодии на разный голос»

Мецца воче

"...И жили долго и несчастливо.

Нет, не согласна?

Это я тебя не уберёг...

Счастлива? Сейчас счастлива?! Это обезболивающее, Вера, это обезболивающее, а не счастье... Не напрягайся, береги силы, ты же помнишь, укола на всю ночь не хватит, а второй раз они не поедут. Не шепчи, сам знаю, хотя ни слова не разобрать, что ты там бормочешь себе в грудь... Долго - права, тут не поспоришь, хотя до долгожителей мы с тобой не дотянем. А не очень и хотелось, да? Это же невозможно терпеть, это же не жизнь... А я без тебя один не хочу. И не буду. Только бы тебе не было больно. А страшно не будет, я рядом, всегда. Пить? Пей, девочка, дай просуну под спину ладонь. Сорок восемь лет рядом. Хрящики в позвоночнике знаю как облупленные. Облупленные они и есть. Прости, знаю, что не смешно. Разучился тебя смешить за последние полгода. А помнишь, как ты хохотала, как будто тебя щекотали, в наш первый день? Ну, что молчишь? Ну кивни хотя бы! Ведь уже легче, легчает? Да, смотри, щёчки у нас уже розовеют, отпускает... Смеялась, как девчонка, хотя уже была... “cтарая дева”! Сама так себя называла, я ни при чем! Ну и я тоже, хорош гусь, пятый курс, голову потерял сразу, как только увидел, шуточки мои - ты же знаешь, это я только когда сильно волнуюсь... Но, конечно, ничего не было бы - ни тогда, ни сейчас - если бы я не упал. До сих пор кому ни расскажешь - не верится: я упал с Гэнуэзской крепости, и этим участь моя была решена. Съездили, называется, на экскурсию, фото в пейзаже... Ты, легкая, смешная, и в больницу за мной сразу же поехала одна из всех только потому что - на твоих глазах... Яблоки мелкие и зеленую сливу носила в жестяном ведерке в палату, а я все поверить не мог - как же я так счастливо оступился... Я толстый и остроумный, путевка от института, а ты была самой красивой девочкой в том году.... На бочок? Так легче? В шутку накрутила на голову мои бинты фатою - а осенью уже женились, в Москве. А теперь я тебя перевязываю. Четыре раза в день. Толку... Да, никого мы не пустим, все сами, хотя кого пускать: мы сироты, а весь этот казённый патронаж - тьфу... Лазарет... Начиналось все там, тут и заканчивается... Сестрички феодосийские нас провожали потом, украдкой крестили в спину, я подглядел - такие мы были нескладные, предрешенные, вечные. Никогда туда не вернулись. Боялись воспоминания спугнуть, да? Жили долго и счастливо. Нет, ну ведь правда? А сейчас засыпай, пока есть часы до утра. Я буду рядом. Я и там буду рядом. Ни секунды не задержусь. Как ты тогда. Спи".

Диминуэндо

На Кипре у них был домик. Они так и говорили: “Поедем в домик? Ну когда уже!” Белая вилла на второй линии моря, белые розы, которые подкармливал и обрезал кто-то невидимый, белое вино каждый раз ждало уже охлажденным. Не роскошь, - белой яхты у них не было, - но очень прилично. Англичанка по соседству натаскивала по языку мальчика, просто так, от большого количества свободных солнечных дней и любви к чужим детям, заменявшей ей подвиг собственного материнства. Шелковая юбка до щиколотки, неизменное “Как сегодня ваши дела? ”, пыльная – в этом году были бури – маленькая машинка с резиденскими номерами. У них до сих пор была арендная, с красными. Ольга так и не научилась ездить с правым рулем. Везде ходила пешком. Расстояния невеликие: пляж, супермаркет, сувенирная улочка… Пина колада на обед, креветки на гриле, пожаренные прямо во дворе, чуть только сбрызнутые лимонным соком, на ужин… Три раза в год, если повезет, сложится расписание и будут свободные деньги – четыре. Дом их ждал. Дышал под всегда синим небом, грелся, настаивался… Летучие мыши кружили над цветущей изгородью ближе к ночи, под крышу забирались маленькие саламандры, неизвестные науке слякотные слизни на рассвете прижимались влажным исподом к раздвижным стеклянным дверям на кухню… Со стороны дыхание схватывало, глядя на них двоих. В самом зените лет, вольные, загорелые, живые… Чуткий мальчик, привязанный к маме. Папин график, тянущийся, как резина, и позволявший месяцами жить у моря, даже когда по ночам температура опускалась до 5 градусов тепла, а в горах начинали вылезать грибы с красными шляпками – Ольга так и не смогла узнать у киприотов, как они называются… Вино возили коробками с любимой винодельни. Плавали долго, до синих губ, даже в высоких волнах. По ночам не закрывали ставен.

Они не боялись, что все однажды закончится, - они это знали. По крайней мере, ему казалось, что она все знает – и не боится. Черпали полной чашей, ибо ведали, - дом выставлен на торги. Их домик, белая вилла на второй линии моря, прекрасное, как говорили риэлторы, вложение всех их на самом деле не великих средств, свадебный подарок его – ей – продается. Вяло, долго, не сразу – но они знали, что это случится. Ольга не вникала: долги, аукционы, что-то пошло не так в этом дивном свободном графике… Муж тоже переживал, но свое, мужское, не чувствуя, как нарастает- чтобы оборваться - сила звука, как подступает высокая нота, ведь со стороны казалось, что Ольге всего лишь мелко, но до слез жаль детской кроватки, в которой вырос белокурый мальчик, кроватки, изгрызенной его новыми зубками, баобаба – она так и не выучила, как называется эта пальма – у парадного подъезда, даже этих несчастных слизней, ставших уже частью недвижимого имущества… А ведь у нее роман был с этим домом, и муж даже не ревновал. Она была вся его – с потрохами, со школы, ему иногда становилось даже тяжело под грузом этого доверия и ответственности, поэтому он был не прочь поделиться. Слава богу, Ольга выбрала дом в качестве приложения своих нерасплесканных – да? - любовей... Пусть девочка иногда живет в своем мире, это для всех полезно, он тоже ведь устает. Как витала в облаках всю их двадцатилетнюю совместную жизнь, так и витает…

Один раз всего попросила, один. Котя, может, лучше продадим московскую квартиру? Или новый кредит?.. Он отказал. Она плакала в ту ночь безутешно, и казалось – не над домом, а над всей своею судьбой… На утро затихла.

В сентябре дом был уже чужим.

Фермата

Письма были и вовсе не обязательны. Даже лишние. Двенадцать лет лет, тринадцатый. У всех дети. Зачем? И тем не менее: каждое пятнадцатое июля - её день рождения - приходило письмо: первые годы в конверте, иногда - открытка с видами Дубровника: как хватало дыхания, долго ли, коротко ли; потом – только по электронке. Быстро, дешево, если открыт ноутбук, то и ответ почти сразу… “Спасибо, хорошо, жду второго в конце мая”. Ну или: “Переезжаем”. А иногда местечковое: “Насморк, наверное, аллергическое, что у тебя, спасибо за поздравления.” Ей было легко отвечать. Ничего обязывающего. И компрометирующего. Он первым отрекся. Невен. Незабудка по-русски.

Забыла – первая.

А он – нет.

Шел ей вслед – дурацкое платье: прозрачное, от портнихи, розовый шоколад – и уже все было понятно: догонит и напоит. В двадцать, в июле, она любила мартини. Маленькая квартирка на побережье, семья – на курорте (куда они уезжают летом? лето же – здесь!), кондиционер не работает, шрамы – с войны. Дальше по-хорватски, она не понимала, но было уже и не нужно. Она отсыпалась днем в отеле – сообщения в телефоне будили, по-английски хотя бы можно было договориться о встрече. Семь дней до конца недели. Что-то ели. Спали. Вставали. А потом она уехала. А он остался. Не остановил. Слишком лень было делать какие-то телодвижения, да и кто тогда думал, что это нужно…

Московское метро, прохладное даже летом. Оно еще длится. Эсэмески во все еще живом телефоне. Ее уже где то ждали, наливали, раздевали… А он все сидел внутри черной коробочки с крупной клавишей “вызов”. Не позвонила ни разу. Зачем? Отвечала – невпопад, на перегонах. Жила дальше. Институт, экзмены, сессия. Первый ребенок, второй. А он… Двенадцать лет, тринадцатый.

Что у них там, воюют? Вернулись ли дети с курорта? Как будто все длится… Телефон – старый “сименс”. Платье – розовый шоколад. Его зовут Невен. С ним ей по-прежнему 20. Сколько было ему в 2003-ем? Она не знала… Шрамы, упругий живот, тойота с запахом “новой машины” – такая же подержанная, как и он. Взрослый… Она и сама теперь такая. Значит он уже – старый. А все-таки… Не нужно, давно не помнит, не вздрагивает, а в каждую середину лета – ждет…

Как будто что-то может вернуться. Ее просвечивающий сквозь платье купальник. Походка. Чего ждала? Нет, не его, конечно, нет… Как-то, может, все могло повернуться иначе… Нет, не с тем… Но где-то там… Тогда, в двадцать… Чтобы теперь, в тридцать два, не думать… А она – думает… Незабудка. Забыла, триллион раз забыла, а он - нет… Господи, да у него, наверное, уже внуки… И помнить он не может мой запах… А все так же исправно: «Здравствуй, сегодня…» Как будто не прошел год, и два, и двенадцать… Зачем-то же они должны были пересечь свои пути во Вселенной... Дура, у тебя сын не кормлен, полный памперс. Не проверены гаммы. А у тебя опять – наканунье, затаив дыхание, ждешь… Господи, что: все напрасно? «Здравствуй, снова июль…»

***

До конца остается тысяча знаков, и я должна пояснить. В половину звука, звук тающий и – длящийся до полного исчезновения... Так я слышу эти истории. Не мною прожитые, никогда не случившиеся... Да, это я носила по молодости дурацкое платье, я жила весну на побережье с детьми, я мечтаю состариться с мужем… Но все остальное – вымысел, намытый долгими журналистскими командировками, вынесенный на берег, как порой приносит жемчуг прибой, морями, на которых мне доводилось быть… Это я – умираю, воскресаю, люблю. Слышу чьи-то голоса - и слышу звук моря. Он утешает.