Александра Николаенко: «Папа не верил, что я писатель»

Текст и фото: Екатерина Зайцева

Вечер в Чеховке начался с раздачи лотерейных бочонков — их расхватали очень быстро, и, естественно, хватило не всем, потому что число присутствующих в полтора раза, а то и вдвое превышало количество бочонков.

Александра Николаенко до начала церемонии скромно сидела в зале, а люди рассматривали висящие на стенах ее работы — черно-белые иллюстрации, главные герои которых коты — круглощекие, усатые, серьезные и смешливые. А также лошади и неведомые забавные существа в полосатых пижамах. Впрочем, помимо животных были и лирические наброски в духе стихов Лермонтова — пустынный дом на отшибе, огромный шар луны (так и хочется продолжить — под звездным абажуром озарял уснувший городок, но сюжет совсем не асадовский), освещающий маленькую девочку. Трогательно выглядит она, заложившая руки за спину и противостоящая мощному потоку лунного света. Как впоследствии призналась Николаенко, ей больше всего симпатичны коты, их она изображает с разными характерами — «вот этот, с круглой мордочкой, — подхалим, а тот, с торчащими ушами, — бандит». Все иллюстрации на стенах — к собственным книгам, а также к произведениям Павла Санаева, Ирины Витковской и Ирины Горюновой.

Первым на сцену поднялся писатель Петр Алешковский.

«Премия «Русский Букер» достается тем, кто умеет показать в романе настоящую русскую речь, язык,

- сказал он. - Было много достойных претендентов, вышедших в финал, но они немного не дотянули. «Убить Бобрыкина» - это нестандартный роман о любви в прозе, я бы даже сказал, «Евгений Онегин» нашего времени. У героя Саши Шишина свой мир — очень московский, очень здешний, но он может быть и воронежским, и саратовским. Такая история могла произойти где угодно. Мы живем отстраненно от людей, не задумываемся о том, что каждый человек — это целая вселенная. А Саша Николаенко нам это показала».

Потом на сцену вышла наконец сама автор, к которой неоднократно и нетерпеливо обращались глаза зрителей.

«Для меня это большая и важная выставка, - сказала Александра. - Я бы хотела посвятить ее папе, для которого я в первую очередь была художником. Он долго не верил в то, что я писатель, поверил только после выхода книги «Светофор, шушера и другие граждане». Когда он ее прочитал, то спросил меня: «Откуда ты все это знаешь?»

Писательница позвала на сцену сына Максима, и он прочитал отрывок из новой книги под названием «Небесный почтальон Федя Булкин», которая выйдет в «Редакции Елены Шубиной». Диалог бабушки и внука о войне, унесшей жизнь дедушки, звучал пронзительно и грустно и был похож на стихи в прозе. Затем последовал отрывок из произведения «Муравьиный бог» — не по-детски страшная история, перекликающаяся с картиной «Последний день Помпеи», о мальчике, который убивает муравьев поодиночке. Когда Максим закончил чтение, Александра сообщила зрителям, что именно сын помог ей придумать финал для книги «Убить Бобрыкина». А писатель Алексей Слаповский дал понять, что роман надо заканчивать, когда сказал, что боится подходить к почтовым ящикам — Александра делилась с ним отрывками книги.

В финале вечера зрителям, успевшим заполучить бочонки, достались календари, футболки и кружки с иллюстрациями Николаенко. А тем, кому не выпали счастливые номера, подарили мини-календари с изображением Бобрыкина.

Отвечая на вопросы зрителей, писательница призналась, что больше не собирается иллюстрировать свои романы: «Я лучше напишу словами то, что вижу. Мне интересны другие авторы, если мне нравится книга, я нахожу чутьем, где нужны иллюстрации. Не все книги в них нуждаются — некоторых авторов интересно читать самих по себе. Я себе надоела, поэтому

книга «Убить Бобрыкина», которую представляет издательство «Русский Гулливер», - единственное издание с моими иллюстрациями, больше их не будет. Но я буду писать дальше, я без этого не могу, я этим живу».

На вопрос о странном финале книги Александра отвечает, что объяснить его не может и предвидит, что люди будут наслаждаться скорее языком романа, чем его сюжетом, а кто-то вообще не осилит книгу. Писательница призналась, что «вложила в роман всю свою душу».

В планах у Александры Николаенко — книга детских стихов, которая выйдет в издательстве «Рипол классик», а также предполагается экранизация романа «Убить Бобрыкина» продюсерской компанией FetisOFF IllusiON.

Публикуем отрывок из романа «Убить Бобрыкина».

Александра Николаенко. «Убить Бобрыкина»

Издательство «РИПОЛ классик», М., 2018.

«Удавлюсь!» — подумал Шишин, и за веревкой в хозяйственный пошел.

— Куда собрался? — спросила мать.

— За веревкой, — ответил Шишин.

— А-а… — сказала мать. — И мыла заодно купи. У нас все мыло кончилось, — добавила она.

— Земляничного? — поинтересовался Шишин.

— Земляничного, какого? — кивнула мать.

— А если земляничного не будет, дегтярного купить? — и Шишин посмотрел на мать довольный, радуясь, что вспомнил слово, которое все время забывал. «Дегтя-я-рное…» — подумал он.

— Дегтярным веревку себе намыль и удавись, — сказала мать.

«Ладно, земляничного куплю. Им от Танюши пахнет…» — и снял с крючка собачью шапку.

— Только денег дай мне, у меня нет их.

— У тебя их нет, а я печатаю! До смерти жилы будешь из меня тянуть, — бубнила мать, но денег Шишину дала.

«Жадная…» — подумал он, и за веревкой в хозяйственный пошел. «Мыло заодно куплю, а на всю сдачу куплю веревку и повешусь», — думал, вдоль забора неохотно плелся к переходу.

Магазин «Хозяйственный» через дорогу был, как все хозяйственные магазины. «Все хозяйственные магазины через дорогу. Почему?» — подумал вдруг, переходя дорогу. И испугался посредине, что светофор переключится, все поедут, и его раздавит насмерть. От страха опустил глаза и шел сутулясь, боязливо косясь на сонные дорожные столбы. Он светофоров не любил и турникетов тоже. В метро особенно опасно, возле турникетов — того гляди возьмут и треснут. «Схлопнут — и пиши пропало», — и турникеты проходил зажмурясь, удара ожидая, оглянувшись, думал с облегченьем: «Что, собака, съел?!» И если рядом не было людей, то дулю турникету показывал или язык. Но люди обыкновенно были.

«Повсюду люди», — с раздражением думал он. — «Битьем людьми набито, как в аптеке», — и редко удавалось турникету показать язык и дулю. Шишин не любил, когда повсюду люди, и людям тоже Шишину хотелось показать язык и дулю, но мать не разрешала баловаться и била Шишина ребром ладони по дуле или языку.

«Злая мать моя», — подумал, живым пройдя дорогу, и светофору показал язык. Пока не видит мать. И люди. — «Не люблю людей».

День был тихий, белый. Снежным облаком лежало на крышах небо.

«Как в больнице», — и снег мочил ему лицо, и ветер безжалостно трепал за капюшон. А под ногами шлямкало и жижей воротило за шнурки.

«Жалко, все же, что меня машиной не задавило насмерть, — размышлял, шагая дальше. — Не надо было бы теперь в хозяйственный спускаться, веревку покупать. Там лестница у них такая скользкая, что можно шею запросто себе свернуть, ни разу чем-нибудь специальным не посыплют — сидят и ждут, пока я шею у них себе сверну». И Шишин, держась за поручень обеими руками, осторожно стал в магазин хозяйственный спускаться.

Еще не нравился ему у магазина козырек со снежным горбом. «Не убирают снега, паразиты, — думал он, опасливо косясь на козырек, — за что им только деньги платят?..» Шишин не любил еще, когда сосульки высоко висят, под самой крышей. Особенно в капель. Того гляди — опля! — и всё. Любил, когда сосульки низко, под какой-нибудь витриной бородой висят, чтоб можно их сбивать и обрывать руками. Шишин с детства любил сбивать и обрывать сосульки, сосать, пока не видит мать, или в кармане принести домой — и в морозилку. И посмотреть, что будет. Мать не любила, если морозилка сосульками набита, и выкидывала их.

«Злая мать моя», — он обернулся боязливо (всегда казалось Шишину, что может мать следить, как он, в хозяйственный спускаясь, оглядывался, опасаясь, не следит ли мать за ним), дверь потянул, шагнул в тепло. Тепло дышало ацетоном, краской, порошками, дихлофосом…

«Клеенкой свежей пахнет», — он вдохнул. Любил, когда клеенкой свежей пахнет, как на праздник пирогами, и праздники любил, чтоб гости, когда придут с тортами и в пальто, дарили шоколадки. И он, задумавшись о многом, бродил меж полок в поисках веревки. На полках были круглые тазы оранжевого цвета, ежики для унитазов, кастрюли, крышки, шланги, лейки, лаки в черных липких баках, кружки, чашки… Скипидар.

«Скипидар…» — прочтя, подумал он, он так любил прочтя подумать, что прочел…

Он медленно дошел до края ряда, уткнувшись взглядом в обойные ряды, и вдоль рядов обойных раздраженно зашагал обратно, думая о том, что много слишком делают обоев, стенок мало. На все обои ни за что не хватит стенок. И не найдя веревки, к кассе подошел.

— Веревки есть у вас? — спросил у кассы Шишин.

— Какие вам?

— Обычные, какие?

— Обычных нет, — сказали из-за кассы.

«Обычных нет у них веревок, как не спросишь. Все с вывертом какие-то веревки, с подковыркой. И смотрят вечно из-за кассы, как на дурака», — и Шишин хмуро, пристально смотрел поверх прилавка, на черную чугунную сковороду.

— Крепежные есть. Бельевые. Австралийские, из шерсти ламы. Синтетика. Канат. Какую вам?

— Не надо мне канатов. Мыло есть?

— Вам земляничное? — спросили из-за кассы.

— Земляничное, какое? — ответил Шишин. Шишин только земляничное любил. Из-за Танюши. Земляничным мылом от Танюши пахнет, — вспомнил, и о Танюше вспомнив, угрюмо посмотрел вперед. Потом назад. Он так всегда смотрел назад после того, как посмотрел вперед: на мать, на кошек, на ворон, на то, как роют ямы возле дома, на школу и забор. На все. И Шишин снова посмотрел вперед, поверх, на черную чугунную сковороду.

— Есть только Ландыш, детское… Дегтярное еще… — сказали из-за кассы.

— Дегтярного не надо, — вздрогнув, буркнул Шишин. — А когда завоз?

«А если земляничного не будет, — учила мать, — не вздумай «Ландыш» покупать, его из кошек варят. Из кошек, понял? Понял у меня?» «Да понял, понял»; «Спроси у них, когда завоз, когда завоз, тогда пойдешь, и купишь. Слышишь у меня?» «Да, слышу, не глухой», — подумал он, и ждал, когда ответят из-за кассы, когда у них завоз.

— Не будет никаких завозов. Аренда кончилась, распродаемся, — сказали из-за кассы, — дегтярное берите, Ландыш, по закупочной цене. Канат. Берите, может больше и совсем не будет. Кризис!

«Мать тоже «кризис» вечно говорит», — припомнил Шишин, с неприязнью разглядывая ту, которая за кассой. Красивая, почти что как Танюша.

«Но все же не она», — подумал он и к выходу ни с чем пошел.

На улице завечерело тускло, серо, гадко. Как назло, встретился под самым козырьком опасным Шишину красивый Бобрыкин ненавистный, в лоснящейся бобровой шапке, белозубый, чернобровый, в широком шарфе, небрежно брошенном за спину, с румяными щеками, носом от морозца алым. И ветер, как обычно, дул, плевался Шишину в лицо, Бобрыкина придерживая дружески за спину.

— Здорово, Шишкин лес! Брателло! — сказал Бобрыкин ненавистный, ухмыляясь. — Ты не в курсе, у них веревки есть, обыкновенные? — добавил он.

И Шишин посмотрел назад, потом вперед. «Гораздо лучше, если знаешь, что будет впереди — без неожиданностей чтобы», — думал он и, убедившись, что впереди стоит Бобрыкин ненавистный, второй раз посмотрел спокойно, зная, что неожиданностей впереди уже не ждать.

— Тебе зачем? — поинтересовался он.

— Нужно… — отмахнулся Бобрыкин ненавистный.

«Меня, наверное, повесить хочет, сволочь», — тихо думал Шишин, угрюмо глядя снизу вверх Бобрыкину в лицо. Бобрыкин улыбался. «Мразь…» — подумал Шишин, уже совсем тихонько. Он всегда старался думать тихо-тихо, если лицом к лицу оказывался с тем, о ком подумал он.

— Нет обыкновенных, — сказал злорадно, ожидая, как огорчится у Бобрыкина лицо.

— Посмотрим… — пообещал зловеще ненавистный, и было видно по его суровому, красивому лицу, что если веревок нет обыкновенных, то он повесит Шишина и на канате, или на шарфе повесит, или задушит голыми руками, без всего.

— Чего смотреть-то? Нет обыкновенных у них веревок, да и всё. Как ни смотри… — Посмотрим, — твердо повторил Бобрыкин ненавистный, отстраняя Шишина от входа, и спускаться стал. «Иди-иди… Посмотрим!» — думал Шишин, показывая следом ненавистному Бобрыкину язык и дулю, пока не видит мать.

Сам Шишин некрасивый был, маленький, в болотной куртке старой, перьем свалявшимся набитой, в дрянь колючей, влажной и худой. Бобрыкин был в хорошем пальто демисезонном, верблюжьей шерсти, скроенном футляром, с норковым окладом, и сразу после школы на Танюше был женат.

«Бобрыкин ненавистный, ненавистный!.. — думал Шишин. — На моей Танюше!» — думал он, желая взглядом козырьку упасть Бобрыкину на спину. Но козырек не падал, ветер выл, плюясь на Шишина, и был с Бобрыкиным, как раньше заодно.

«Погодка… — думал Шишин, — тьфу, какая!», от ветра отворачиваясь, морщась, но не уходил. Ему хотелось видеть, как Бобрыкин ненавистный тоже без веревки выйдет, «без веревки, без веревки выйдет, сволочь, гадина такая, гадина такая, как и я…»

И все не уходил, стараясь, впрочем, от козырька опасного на расстоянии держаться. В ногах поземкою вертелось. Был февраль, и из заносов снежных вдоль домов торчали голые опилки елок новогодних и трепыхались, запутанные в ветках, шарики и ниточки серебряных дождей.

И вышел, наконец, Бобрыкин ненавистный из хозяйственного магазина, по лестнице поднялся беззаботный, не пугаясь оскользнуться, не держась перил, насвистывая, и с веревкой… с обыкновенной самой… несинтетической, и не из австралийской ламы, не бельевой и не крепежной, а такой, которых нет и не было нигде…»