Текст: Кларисса Пульсон/РГ
Фото: Сергей Куксин/РГ
Герой романа Григория Служителя "Дни Савелия" московский кот Савелий свободно владеет несколькими языками, цитирует Чехова, знает Вивальди, разбирается в живописи, к жизни относится философски, да и само название отсылает к "Трудам и дням" Гесиода. "РГ" обсудила этот феномен с писателем.
Автор явно человек образованный, без влияний не обошлось...
Григорий Служитель: Гесиода, кстати, не читал. Но без влияния, конечно, не обошлось. Знаете, во всех этих скрытых или явных аллюзиях не стоит искать ключа для понимания книги. Я такой цели не ставил. Смысл книги должен содержаться в самом слове, а не в побочных стезях. Ну и, разумеется, это не способ продемонстрировать свою эрудицию. Те упоминания, которыми действительно пестрит роман, это всего лишь признание в любви дорогим для меня авторам и художникам. И потом, если быть внимательным, мой кот не очень-то образован. Цитаты перевирает, не доканчивает. Путает имена. Латынь, во всяком случае, он знает на слабую троечку.
Котики - прекрасно, но почему все-таки не человек?
Григорий Служитель: Кошачьи и человечьи персонажи в "Савелии" выступают на равных правах. У меня ведь книжка не зоологическая. Когда мне на полном серьезе предъявляют претензии, что мой кот мыслит не очень-то по-кошачьи, у меня ладонь начинает неотвратимо тянуться к лицу. Это моя собственная игра, и правила к ней придумал я сам. Мой кот мыслит именно так, как я того хотел. Но, конечно же, "Дни Савелия" - роман не только и не столько о котах, сколько о всех нас, о живых существах. Мы все разделяем одну большую судьбу. И не стоит воспринимать книгу как этакую аллегорию или метафору. Это не так. Когда с первых же страниц Савва демонстрирует знание нотной грамоты, то к этому нужно относиться с юмором, принимать это на веру.
Мне всегда казалось, что актер и писатель за редчайшим исключением разные "биологические виды".
Григорий Служитель: Да, вы правы, именно биологические. Я даже по этому поводу недавно написал эссе "Кот и кентавр". О том, как я в себе совмещаю эти две ипостаси. Действительно актер и писатель - это совсем разные типы мышления. Хотя и то и другое предполагает так называемое перевоплощение (очень старомодный термин). Когда мы поступали, Каменькович (худрук "Мастерской Петра Фоменко". - Ред.) сказал: вы же в ГИТИС поступаете, только чтобы в офисах не сидеть. Отчасти актерская профессия - дело безответственное. Ну и потом театр - это коллектив. Литература же в первую очередь - это профессиональное одиночество. В этом смысле она противоположна актерским делам, она тяжелее. Актерская профессия легкая. Не потому, что не предполагает труда и рутины, а потому, что ее природа - лицедейская. А это, в самом лучшем смысле слова, дурачество. Евстигнеев, судя по воспоминаниям друзей, не особенно любил читать, определенно не был интеллектуалом, но мне трудно сейчас представить кого-то другого в роли профессора Преображенского. Потому что он был великим актером. На самом деле, пишущих актеров много. И Михаил Чехов писал, и Филатов, и Юрский.
Коты, люди, любовь, предательство, привязанность, "выемка, которая образуется, когда долго кого-то прижимаешь...». Мило, симпатично, трогательно, но, как бы сказать помягче, очевидно.
Григорий Служитель: Ну, что тут сказать... А смерть - это не очевидно? Да, в моей книге нет надрыва и истерики. Нет тяжести, которая далеко не всегда тождественна глубине. То, что кто-то может ошибочно принять за милоту, есть на самом деле нежность. Но я этого и не стесняюсь. В том эпизоде, который вы приводите, Савва говорит о расставании навсегда. И книга, по существу, об этом же. О нашем принятии или непринятии разлуки и потери. Истина, она ведь, знаете, вообще штука довольно-таки банальная, понятная. Но вот что с ней делать, мало кто знает. Дуб - дерево. Коробка из-под бананов - родина. Смерть неизбежна. Все мы что-то выдумываем себе, как-то полагаем с этим справиться. У некоторых даже выходит. Творчество определяется не тем, что нового я хочу сказать. Я считаю, что это большое заблуждение. Про новое и старое - это коллекции одежды в магазинах, модели машин и смартфонов. Меняются лишь какие-то сиюминутные обстоятельства.
Ну и потом театр - это коллектив. Литература же в первую очередь - это профессиональное одиночество.
Мой любимый Лоренс Стерн написал крутой модернистский роман за полтора века до Джойса и компании, а искусство древней Африки вдохновляло Пикассо. Первобытные художники, судя по наскальным рисункам, умели рисовать лучше современных художников. И я не воспринимаю литературу хронологически, как уходящую назад колею: вот Набоков вроде как поближе к нам, поновее, Гоголь подальше, уже постарее, а Боккаччо где-то там совсем дряхленький и непонятный нам. Мои любимые авторы все тут рядом, на расстоянии вытянутой руки. В этом и есть один из самых чудесных законов искусства. Мы все современники.
Кот есть?
Григорий Служитель: Два. Младший Шуберт, старший Пуссен. Оба серые, оба подобраны с улицы. Тема кота, она ведь возникла не случайно. У меня умерла кошка, которую я очень любил. Безусловно, сублимация - одна из главных движущих сил творчества. Помните, у "Мумий Тролля": "Мне бы твои пули переплавить в струны»? Так вот, я после того, как кошка умерла, почувствовал, что вот, назрел какой-то смутный замысел. И про Москву, и про котов, и про иллюзию счастья, и про нашу современную жизнь, полную страхов.
Григорий Служитель напишет свой театральный роман?
Григорий Служитель: Всё возможно. Но мне сейчас хотелось бы побродить среди совсем иных пейзажей. Я с нашей компанией (СТИ) связан с 18 лет. Мне очень дороги эти люди, но, как вам сказать, у нас уже давно существует сложившийся нерушимый расклад, и мне в нем тесно. Все-таки, мне кажется, о важных для автора местах стоит писать, как бы выйдя за их ойкумену. Наш театр литературоцентричен. Наверное, это как-то мне помогало, когда я работал над "Савелием", но пока что писать про театр я не хочу.
Хорошо, пусть не театральный, какой?
Григорий Служитель: Есть много разных замыслов, но больше всего хотелось бы говорить про сегодняшний день. Не проговаривать в очередной раз травмы советского прошлого, не заниматься историческим эскапизмом, а говорить именно про сегодняшний день. "Дни Савелия" книга во многом об отщепенцах, о маргиналах, одиночествах и полуюродивых; о тех, кого мы видим каждый день, но не замечаем. При этом она лишена острой социальности. Мне вообще не близка остросоциальная литература. Самое трудное - это находиться здесь и сейчас, но одновременно быть как бы над эпохой и местом. Потому что, как я уже сказал, разница между человеком бронзового века и нашим современником весьма условна.
