Текст: Михаил Визель
Обложки с сайтов издательств
На рубеже нулевых Макс Фрай тонко подметил, что писатель или, хуже того, критик, заявляющий, что «книга написана в стилистике постмодерна», ничего не смыслит ни в стилистике, ни в постмодернизме. Потому что постмодерн — это не элемент стилистики, а мироощущение. И единственное корректное употребление этого термина — «книга написана в ситуации постмодерна», то есть с таким ощущением, когда всё уже сказано и написано и сочинителю остается только перекомпоновывать имеющиеся тексты и взламывать культурные коды.
К концу 2010-х читатели и писатели, казалось, окончательно устали от хитромудрых интерпретаций и стали прорываться к «новой искренности», «новому реализму» и т. д. Но остались и такие авторы — причем ещё относительно молодые, — для которых ситуация постмодерна продолжается. И следить за их построениями по меньшей мере занимательно.
Олег Зоберн. «Автобиография Иисуса Христа»
М.: Эксмо, 2018
За две тысячи лет в христианском (и постхристианском) мире накопилось немало апокрифических, альтернативных и просто ернических изложений евангельских событий. Русский читатель сразу вспомнит евангельские главы «Мастера и Маргариты», португальский (и бразильский) — «Евангелие от Иисуса» Сарамаго, а и тот и другой — мюзикл англичан Уэббера и Райта с прихиппованным Джизусом и лихо отплясывающим чарльстон Иродом. Но, надо признать,
37-летний москвич Зоберн далеко превзошёл вольностью обращения с библейским сюжетом их всех, вместе взятых.
Его Иисус Назарянин — точнее, Йесус Нацеретянин, как рекомендуется автор этих записок на папирусе, якобы обнаруженных в Пальмире в ходе недавних боевых действий, - лидер религиозной группы. Он наделен мощной харизмой и высоким интеллектом, перенял от греков искусство врачевания, а от индийских мудрецов — эзотерические религиозные практики. Он готов идти на самоистязание, чтобы поддержать свою репутацию в глазах толпы, но отнюдь не собирается идти на крест и уж тем более принимать на себя грехи какого-то там мира. Напротив: он совсем не чужд всем плотским радостям, включая любовь последовательниц, приготовленный руками их слуг хороший ужин и трубочку с кифом (наркотической травкой), — после которой его посещают интересные видения. В частности, какие-то бородатые мужи, сидящие под круглой лампой, светящей необыкновенным белым светом, называющие друг друга странными именами отец Николай и отец Димитрий, зачем-то носящие на груди маленькие золотые кресты и перед трапезой произносящие его имя, только в искажённом виде.
Надо признать: Йесус получился у Зоберна вполне убедительным и даже по-своему привлекательным, а от приключений его порой захватывает дух. Конечно, этот рассказ, как говорил булгаковский Берлиоз Воланду, «чрезвычайно интересен, хотя он и совершенно не совпадает с евангельскими рассказами». Но понятно, что в задачу автора (в смысле, Зоберна) не входило следование канону. Труднее понять другое: входило ли в его задачу представить героя эдаким ловким деятелем современного искусства, который готов на весьма радикальные перфомансы, но никогда не теряет головы и держит в ней возможности уехать в другую безопасную страну, спокойно доживать свои дни? Или это получилось само собой, помимо воли автора? Именно потому, что он находится в «ситуации постмодерна»?
Само слово «автобиография» в названии показывает, что Йесусу удалось избежать неприятности с крестом. Каким образом? Тем, который описан Борхесом в «Трех версиях предательства Иуды». Как видим, и здесь ничего нового.
Александр Пелевин. «Калинова Яма»
М.: Пятый Рим, 2017
Молодого петербуржца Александра Пелевина (это настоящая фамилия, уверяют издатели и страница автора «ВКонтакте»), как и в дебютном его романе, не отпускает тема исторической реконструкции и Великой отечественной войны. Но на сей раз
он как бы помещает в дурманящие клубы двоящихся буддийских «снов во сне» твердый каркас шпионского романа:
«Штирлиц наоборот», успешно действующий под прикрытием в Испании, Польше и СССР немецкий шпион Гельмут Лаубе едет в июне 1941 года из Москвы в приграничный Брянск по заданию из своего центра и, выйдя на маленькой станции Калинова Яма, чтобы встретиться со связным, попадает в какой-то странный морок: то, что он принимает за явь, оказывается сном, и он никак не может проснуться, проваливаясь из одного уровня сна в другой, все более и более забористый. Если поначалу его сновидческая реальность почти не отличалась от реальноcти обыденной, то последующие слои оказываются какими-то уже совсем сказочно-фольклорными, в духе «Убежища 3/9» Анны Старобинец: с Болотным сердцем, Спящим домом и рассуждениями о русской смерти, не имеющей ничего общего со смертью немецкой. И, конечно, с необходимостью проснуться, чтобы вырваться из этого замкнутого круга.
Говоря об Александре Пелевине, как бы нельзя говорить о Пелевине Викторе, но что же делать, если приходится: беседы заплутавшего между мирами и личностями Гельмута со сказочными сущностями его снов очень напоминают беседы Петра с Василием Ивановичем в «Чапаеве и Пустоте». Двадцать лет назад объяснение сущности дзен-буддизма на картофелинах казалось прорывом. Сейчас к нему трудно так относиться.
Павел Пепперштейн. «Эпоха аттракционов»
М.: Музей современного искусства «Гараж», 2017
Павел Пепперштейн — представитель второго поколения московских концептуалистов, не только в духовном, но и в прямом биологическом смысле, будучи сыном Виктора и Ирины Пивоваровых, выросшим на коленях Ильи Кабакова и художников его круга. При этом он сам уже давно успел приобрести статус, близкий к культовому. Во всяком случае, без упоминания его огромного романа с зубодробительным названием «Мифогенная любовь каст» (1999, 2002) - тоже кстати, как бы о Великой отечественной войне - в любом разговоре о концептуализме и постмодернизме обойтись невозможно.
Новый сборник перетекающих друг в друга рассказов Пепперштейна — это, как и обещает название, описания разнообразных аттракционов — факиров, состязающихся на дне высохшей венецианской лагуны, олигархов, оканчивающих свои дни самым причудливым образом, генно-модифицированной куницы, убирающейся в небоскребе, города Россия, который должен быть построен между Москвой и Петербургом, арки Будды, которую надлежит возвести в Иерусалиме, и тому подобных диковин. При этом, что
характерно, по меньшей мере половина текстов — это словесное продолжение арт-проектов Пепперштейна-художника.
На первый взгляд эти психоделические видения кажутся чистой игрой раскрепощенного ума, не привязанных ни к чему. Но Пепперштейн постарше и А. Пелевина, и Зоберна, — и в его рассказах сквозь все завиральные виражи просвечивают и опыт, и последовательная художественная система. Не очень уютная, но кто говорит, что постмодернизм — это не больно. Осторожно, постмодерн!