Текст: Галина Рымбу
Фото из личного архива Марии Малиновской
Белорусская поэтесса и исследовательница современной поэзии Мария Малиновская уже несколько лет работает редакторкой отдела поэзии в онлайн-журнале «Литеrrатура». В 2019 году она стала участницей известного Европейского поэтического фестиваля, который проходил в Великобритании. О её стихах, документальных поэмах и циклах, посвященных проблемам насилия, ментальных расстройств и этике разговора об этих проблемах в последнее время много говорят и западные исследователи русскоязычной литературы, и российские литературные критики. Специально для «Года Литературы» Галина Рымбу поговорила с Марией Малиновской о том, как редакторская работа повлияла на её собственное письмо, о европейских поэтических практиках и сообществах, белорусском литературном контексте, «документальном письме» и насилии.
Маша, расскажи, как устроена твоя работа редактором отдела поэзии журнала «Литеrrатура». Журнал выходит два раза в месяц и в каждом номере по четыре поэтических подборки. Это значит, что тебе наверняка ежемесячно приходится читать множество разных текстов. Изменила ли как-то такая интенсивная редакторская работа твоё собственное восприятие поэзии?
Мария Малиновская: Да, изменила. Когда главный редактор Андроник Романов предложил заняться отделом поэзии в «Лиterraтуре», мне было 19 лет и я только-только переехала из Гомеля в Москву. Это было время смены представлений о современной поэзии и непрерывной внутренней ломки. И работа в журнале стала способом исследования окружающего литературного мира как раз в тот момент, когда на время захотелось дистанцироваться от своего. Возможно, поэтому и смогла выпускать по восемь подборок в неделю (да-да, благодаря неуёмной энергии Андроника мы начинали с таких оборотов), браться за незнакомый и непрозрачно устроенный материал и осмыслять его с жадностью и нетерпением. Сказать, что «Литеrrатура» открыла для меня самой как для автора какие-то новые пути развития? - Нет. Но она показала, что делают люди разных поколений, и научила понимать и ценить разные практики вне зависимости от собственных предпочтений.
В 2019 году ты стала участницей довольно известного Европейского поэтического фестиваля, который проходил в Великобритании. Расскажи, какие поэтические практики, представленные там, тебе больше всего запомнились? Как в целом европейское поэтическое сообщество относится к современной русскоязычной поэзии? Её хорошо там знают?
Мария Малиновская: Почти не знают. По сравнению с другими западными странами мы мало интегрированы в международный процесс обмена творческим опытом, включающий фестивали, резиденции, программы для поэтов, организуемые университетами. Различия в представлениях об актуальной поэзии тоже есть.
В своём большинстве европейские коллеги гораздо меньше, чем мы, ориентированы на усложнённое, чувствительное к языку и философии языка письмо и намного больше тяготеют к перформансу, к совмещению текста и звука,
текста и визуального ряда. Они не боятся говорить простые слова и рассказывать истории, которые могут тронуть любого случайного слушателя. Вот и слушатели есть - на главное мероприятие фестиваля пришло более двухсот человек, их не вмещал зал, и в какой-то момент организатору пришлось разворачивать людей у входа.
Ты родилась в городе Гомель, насколько я знаю, сейчас живешь в Москве и позиционируешь себя как белорусская поэтесса, при этом пишешь на русском языке. Расскажи, ты изначально писала на русском или пробовала писать (пишешь) и на белорусском тоже? Кто из современных белорусских поэтов для тебя важен и кого бы ты рекомендовала прочесть?
Мария Малиновская: На русском говорили в моей семье и в принципе везде - в гимназии, в спортивных секциях, в художественной студии, в кругу друзей. Белорусский преподавали в школе, на нём звучали песни по радио. Например, особенно популярная среди нас, на ту пору 8—10-летних дачных оболтусов, оппозиционная группа «Крамбамбуля». Мы, конечно, не считывали политических аллюзий, но в их песнях и без того было хоть отбавляй стёба. В школе на «бел. лите» нас пичкали унылой патриотической поэзией, и с этих уроков, впрочем, как и с уроков «рус. лит.», мы сбегали при первой возможности. Но мне повезло. Преподавательница русской литературы в лицее, куда я поступила после 9 класса, оказалась бывшей девушкой одного из интереснейших контркультурных гомельских поэтов Анатоля Сыса, на тот момент уже покойного. Советую почитать, например, его. Он мало известен по сравнению с такими ныне действующими авторами, как Дмитрий Строцев, Андрей Хаданович, Алесь Рязанов, Таня Скарынкина, Ольга Злотникова и другие. Но здесь нужно оговориться: я жила не в Минске, а в Гомеле с единственной «Лiтаратурнай школай», куда так или иначе попадали все начинающие. Всё мало-мальски прогрессивное, новое, интересное расценивалось там как ересь и угроза и чаще просто замалчивалось. Несмотря на это, я писала и на белорусском. Интересно, что некоторые тексты и мысли ощущались возможными только на нём - некий иной уровень близости к самой себе.
Переехав в Москву, я, пожалуй, больше узнала о белорусской поэзии, чем находясь в стране.
Надеюсь, что за эти годы ситуация изменилась.
Критики причисляют некоторые твои тексты к жанру «документального письма». Ты следишь за этим направлением? Какие авторы, занимающиеся «документальной поэзией», для тебя важны? Можешь немного рассказать, каков статус документа в твоих текстах? Какую роль играют документы в общей архитектуре твоих поэм и циклов?
Мария Малиновская: Да, за этим направлением слежу по мере сил. Среди важных для меня поэтов, у которых есть тексты в этом жанре, - Виталий Лехциер, Лида Юсупова, Станислав Львовский, Кирилл Медведев, Александр Авербух, Марк Новак, Филип Метрес и другие. Документ в моих текстах - чаще всего вербатим. В «Каймании» это монологи людей, страдающих ментальными расстройствами, которые я графически представила в виде поэтических текстов. В поэме «Вы люди. Я - нет» это реплики из моего диалога с преступником-рецидивистом, а также слова других людей, в чью жизнь вошёл криминал. В поэме «Причальный проезд» это речь реальной жертвы и реального насильника, высказывания серийных убийц и судмедэкспертов, реплики подростков, романтизирующих образ жестокого убийцы, и слова людей, столкнувшихся с этим в реальности.
В каждом из этих случаев текст документален полностью (там нет недокументальных фрагментов и автора с его довлеющим «я», навязывающим определённую точку зрения). А вот роль вербатима варьируется: от 100-процентной, как в «Каймании», до частичной, как в «Вы люди. Я - нет» и «Причальном проезде», где, кроме зафиксированной мною речи, есть ещё фрагменты криминальной хроники, результаты поиска Google и другие материалы.
Насколько я знаю, твоя научная диссертация первоначально была посвящена анализу стихотворений Фёдора Сваровского. Почему именно этот автор оказался важен для тебя и как ты решила посвятить ему целое исследование?
Мария Малиновская: Много всего сошлось. Поскольку аспирантура в том институте, в котором изначально хотела продолжать учёбу, оказалась платной для граждан Беларуси, а необходимыми средствами я не располагала, пришлось спешно менять планы, переподготавливаться и поступать в магистратуру РГГУ. Два проведённых там года оказались для меня одновременно и полезными, и травмирующими: на нашей кафедре преподавали нарратологию, в которой я сразу увидела недостающий инструментарий для изучения современной поэзии. Не могу передать азарта и усердия, с которыми взялась за работу, - в России нарратология за редкими и не вполне удачными, на мой взгляд, примерами ещё не исследовала область поэзии, тем более современной. Поэзия Сваровского как нарративная, т. е. повествовательная, идеально подходила для первого глубокого и всестороннего анализа. Но не могу передать и силы удара, который после выхода первых двух ваковских статей получила на собственной кафедре —
меня оставили после занятий и провели «идеологическую работу», поставив ультиматум:
«Либо убираете из работы все ссылки на западных философов, актуальный контекст и методологию, либо - не защититесь». Кроме того, мне запретили основывать магистерскую только на современной поэзии: навязали сопоставление с «Василием Тёркиным» и лирикой Мандельштама, против чего однозначно высказался мой замечательный оппонент Александр Житенёв, указывая, что это разрушило первоначальную концепцию диссертации. Сейчас я аспирант НАН Беларуси, у меня прекрасный научный руководитель, который мыслит свежо и прогрессивно, а главное - даёт начинающему учёному свободу.
Твой поэтический цикл «Каймания» документирует речь других людей с ментальными расстройствами. В своём недавнем интервью изданию «Цирк «Олимп + TV» ты говорила, что это, в том числе для тебя, было способом как бы высвободить эту речь, дестигматизировать и её и людей, от которых эта речь исходит. Но, как думаешь, где в искусстве находится эта грань между дестигматизацией и экзотизацией? Как можно избежать излишней эстетизации страданий и дать возможность говорить им как бы «самим за себя», или, наоборот, нужно говорить о страданиях других, пропустив через свой опыт и эмпатию? Помнишь эссе Сьюзен Зонтаг «Смотрим на чужие страдания»? Она пишет о шоковом воздействии военной фотографии, но при этом критикует и всё устройство современной культуры: «шок — ведущий стимул потребления и источник ценности».
Мария Малиновская:
Да, риск вписаться в логику потребления шока есть, как и в логику паразитизма на чужих страданиях.
С этой точки зрения как документалист я полностью разделяю претензии многих критиков: слишком много символического капитала «отмывается» сейчас через механизмы артикуляции человеческих бед. Причём многие авторы не заморачиваются: пишут «по-горячему», хватаясь за любой инфоповод. Это дико, на мой взгляд, и прямо противоречит заявленным гуманистическим интенциям документальной поэзии. Поэтому начинать стоит с правильной постановки собственных задач как документалиста и готовности в любой момент их обозначить. В то же время, убеждена, что если смотреть на мир и людей как на потенциальный материал, ничего хорошего не выйдет. Все мои тексты рождались после длительного личного взаимодействия с информантами, которое было, по сути, обычным знакомством. Просто в какой-то момент я понимала, что опыт конкретного человека должен быть описан - это поможет как ему самому проговорить болезненные для себя вопросы и в какой-то мере посмотреть на них со стороны, так и другим - кто такой возможности не имеет. И ещё один важный момент: даже в процессе работы речь не идёт о целенаправленном показе шокирующего. Это не масс-культура, где существует потребительский запрос, который нужно удовлетворить. Если что-то и нужно, то следовать основной задаче - показать ту или иную проблему на том или ином примере. А это может быть отнюдь не шокирующе, а, например, скучно. Или неприятно. Или как угодно ещё. Значит, так и надо показывать - как есть. Дело в том, что именно это иногда и оказывается наиболее шокирующим. Так избегаешь и эстетизации, и экзотизации. Хотя вынос некой проблемы на публику зачастую подразумевает выделение столкнувшихся с ней людей из общего числа и тем самым их экзотизацию. Но ведь это не значит, что нужно молчать именно в тех случаях, когда говорить необходимо - и когда твои слова могут кому-то помочь.
А что касается пропускания чужих страданий через свой опыт и эмпатию, - думаю, это то, что надо оставить вне текста.
Лучше поддержать человека во время личного общения. Большинство моих информантов остро в этом нуждались, и многие их проблемы были как раз от одиночества и отсутствия в жизни элементарной теплоты. Но вот преподносить через призму сочувствия противоречивые и болезненные проблемы, которые, как правило, выходят за рамки личных и лежат внутри социума, я бы не стала. Это сужает взгляд на них и в какой-то степени обесценивает.
Твоя поэма «Причальный поезд» говорит о сексуальном насилии, и это полилог голосов (и жертв, и их насильников). Её публикация как раз совпала с подъемом феминистского движения в постсоветском пространстве, с флешмобами «яНеБоюсьСказать» и «MeToo», с тем, что мы стали слышать больше голосов в литературе и искусстве, которые говорили и продолжают говорить о насилии над женщинами. Но они говорят о жертвах. Ты наравне с жертвами пытаешься понять и показать устройство сознания, внутренней речи, психологию того, кто совершает насилие. Почему для тебя это важно? Можешь ли ты отнести «Причальный проезд» к феминистскому письму или это, наоборот, что-то, что находится в полемике с ним?
Мария Малиновская:
Понять ситуацию насилия наравне с жертвами возможно, только если ты одна из них.
С подъёмом феминистского движения и другими замечательными общественными инициативами совпало то время моей жизни, когда я сама столкнулась с домашним насилием. Понимаю женщин, которые в подобных обстоятельствах не могли найти в себе сил на публичное высказывание. Психологически мне было трудно даже читать посты флешмобов, не то что участвовать в них. Находясь в ситуации насилия, человек может быть просто дезориентирован. Дело и в эмоциональном шоке, и в физической изнурённости, и в манипуляциях агрессора, которые психологически обездвиживают жертву, как паучий яд. Кроме того, больно было смотреть всё на тот же пресловутый хайп - когда на беде одного человека начинают выстраивать репутации десять случайных демагогов. Мне остро нужен был какой-то иной способ разговора с собой и с другими. То, что это будет поэтический текст, я поняла в той самой ванной, с описания которой начинается поэма. И тогда же я решила, что это будет текст не только обо мне, но и о тех, кто уже так никогда и не вышел из «ванной», «кухни», «лифта». Таким образом, ужас личной ситуации стал отчасти оправдан поставленной задачей: у меня была возможность изучить и саму себя, и мотивы второй стороны. Это стало способом, во-первых, критически оценить происходящее и, во-вторых, психологически пережить его, осознав, что здесь нет моей вины, как нет и возможности что-либо исправить без серьёзной врачебной помощи насильнику, скрывшему тяжёлую психопатию. А ещё я поняла острую необходимость показать, что романтизируемый в массовой культуре образ маньяка не имеет ничего общего с реальностью, где существует человек без интересов, увлечений, привязанностей.
Его сознание сужено до одной идеи - совершения жестокости по отношению к другому и получения от этого сексуального удовлетворения. Его единственное занятие (характерный пример - Тед Банди) - просматривать сотни снафф-видео, пока, наконец, он не придёт к желанию осуществить подобное самостоятельно. Никаких Декстеров и Лектеров, никакой красоты и сложности. Об этом говорят десятки учёных-судмедэкспертов, но кто их читает или слушает? У меня была и есть надежда, что «Причальный проезд» будут читать, и это что-то изменит хоть в чьём-нибудь восприятии. Поэма не находится в полемике с феминистским письмом. То, что в ней показаны обе стороны - моё осознанное решение.
Попытки понять психологию насильника чрезвычайно важны для своевременного предотвращения конкретных ситуаций и борьбы с существующей проблемой в целом.
Над какими документальными циклами/поэмами ты работаешь сейчас? О чём они будут?
Мария Малиновская: Недавно я начала работу над новым проектом. Всё, что могу сказать сейчас, - он связан с темой, почти не артикулированной в пространстве преодоления травмы, за счёт чего многие люди остаются наедине со своими вопросами, страхами и переживаниями. С точки зрения формы поэма (или цикл, пока не знаю) будет существенно отличаться от предыдущих и вовлекать новые способы работы с документом.