Текст: Дмитрий Шеваров
Коллаж: ГодЛитературы.РФ
К. Шлезингер. Портрет барона Антона Антоновича Дельвига. 1827 г./Государственный музей А. С. Пушкина, Москва
Как звон разбитого бокала - Дельвиг! Детский Дельвиг... С младенческой поры всем знакомый, насквозь ясный, безупречный друг Пушкина. "Ленивец сонный", мешкотный, медлительный очкарик. Смущенно смотрит он на нас с портрета, будто стесняясь своей и без того скромной славы. "Соловей мой, соловей..." - вот и все, что приходит на ум из дельвиговских строчек. "Грустен гуляю: со мной доброго Дельвига нет..." Но это уже из Пушкина.
У позднего Пушкина напоминание об уходе Дельвига слышится со всех сторон: из лирики, писем и прозы. "Он был лучший из нас..." "Он еще не оценен и теперь, когда покоится в своей безвременной могиле!" "Дельвиг... говаривал: "Чем ближе к небу, тем холоднее..." "Доброго Дельвига нет..."
Не потому ли и мы при имени Дельвига вспоминаем не его стихи, а вдруг пронзительно и горестно! - своих рано ушедших друзей. Дельвиг - это не история литературы, не академический холодок. Это вскрик прощания. "...Вот первая смерть, мною оплаканная... Никто на свете не был мне ближе Дельвига..." (Пушкин - П. А. Плетневу. 21 января 1831.)
Не так давно я говорил о Пушкине с поэтом Новеллой Матвеевой. Она тогда сказала: "Иногда я начинаю вдруг так остро испытывать потерю Пушкиным Дельвига, как если бы я сама была... Пушкиным. Это так близко всегда, какой-то сон наяву..."
- Но почему Дельвиг? - спросил я. - Ведь Пушкин терял и многое и многих...
- Пушкин не только Дельвига потерял, вы правы. Под конец он собственную жизнь потерял... Но я как вспомню, что Пушкин потерял Дельвига - будто молния от макушки до пят пронизывает!
Мне кажется, что Пушкин был внутренне благоустроен лишь до тех пор, пока был жив Дельвиг. Ему было сносить все легче...
И сразу вспомнилось, что Болдинская осень - это последняя осень в жизни Дельвига. Какое-то поспешное, почти прощальное стремление к другу сквозит в письмах Пушкина из Болдина: "Прощай, душа, на другой почте я, может быть еще что-нибудь тебе пришлю..." Или вот из письма Плетневу (конец октября 1830 г.): "Скажи Дельвигу, чтобы он крепился, что я к нему явлюся непременно на подмогу, зимой..."
16 января 1831 года в "Литературной газете" появилась заметка, начинавшаяся словами: "14 января скончался здесь в С.-Петербурге надворный советник барон А. А. Дельвиг..."
Он умер от скоротечного воспаления легких, которое сначала было принято домашними за обычную простуду. Как и шесть лет спустя к Пушкину, вызовут умницу доктора Арендта, но он уже ничем не сможет помочь.
* * *
Дельвиг родился в Москве (где, кстати, память о нем до сих пор никак не увековечена). Отец его, тоже Антон Антонович был выходцем из немецкого древнего рода, но по-немецки никогда в доме не говорили. Как, впрочем, и по-французски.
Много лет спустя
литературный салон Дельвига будет едва ли не единственным в Петербурге, где говорили по-русски.
Мать Дельвига родилась в обедневшей дворянской семье. Согласно семейному преданию дед Дельвига по материнской линии был астрономом и близким соратником Ломоносова. Однажды ему даже выпала честь показывать звездное небо императрице Екатерине II. Дед-астроном страдал от перенапряжения зрения и, возможно, слабые глаза достались Дельвигу по наследству. Носить очки в лицее было не положено, и Дельвиг потом с улыбкой вспоминал, что в те годы все женщины казались ему прекрасными.
Говорят, и привычно стало: «Пушкин-пророк», «Баратынский предугадал...», «Тютчев гениально предчувствовал...» А Дельвиг— какой же он порок? Но вот стихи раннего Дельвига, вчитайтесь:
«Настанет час ужасной брани,
И заструится кровь рекой,
Когда порок среди стенаний
Восторжествует над землей.
Брат кровью брата обагрится,
Исчезнет с дружеством любовь...
Три лета не увидит смертный
В полях ни роз, ни васильков,
И тихий ветерок вечерний
Не будет колебать кустов...»
Трудно объяснить историческое впечатление от этого стихотворения лишь мрачностью 13-летнего подростка Дельвига или нашими навязчивыми ассоциациями с катастрофой 1918—1921 годов. В этих еще ученических строчках есть прозрение о «бездне мрачной». Конечно, это
чувство трагического, всю жизнь сопровождавшее Дельвига, корнями своими уходило в потрясения 1812 года.
Отец Дельвига участвовал в первой кампании против Наполеона, а в канун войны 1812 года его назначили в московский Кремль - исполнять обязанности коменданта. Когда французы покинули Москву и отец Дельвига вернулся в свой комендантский дом, оказалось, что его квартира не только уцелела, но и пополнилась чужими вещами, в большинстве своем очень дорогими. Очевидно, французы просто не смогли увезти все награбленное добро с собой. Отец Дельвига доложил о вещах государю, но тот великодушно попросил майора считать их своими и не волноваться. Дельвиг-старший не принял подарка и раздал все добро вернувшимся погорельцам.
Репутация "ленивца", с которой Дельвиг-поэт вошел в учебники, по иронии судьбы досталась человеку, который и рад был бы иногда полениться, но почти никогда не имел для этого возможности. За ним не было ни одной крепостной души, и всю свою недолгую послелицейскую жизнь Антон Дельвиг служил. То помощником у Крылова, то чиновником для особых поручений в министерстве внутренних дел. Ему приходилось неделями, а то и месяцами пропадать в командировках. Последние его поездки были связаны с расследованием уголовных дел о расхищении провианта для войск. Иногда дни и ночи он проводил за проверкой счетов или на допросах обвиняемых. Согласитесь, это не очень вяжется с образом "беспечного гения" и "сонного ленивца".
Дельвиг успел издать лишь один свой сборник: "Стихотворения барона Дельвига" (1829 год).
Он торопился издавать друзей, а свои стихи публиковать смущался, словно не он первым из лицеистов напечатался в "Вестнике Европы". В "Литературной газете", первым редактором которой он был, Дельвиг не опубликовал ни одного своего стихотворения. Только критические статьи.
Дельвиг был мужественным редактором. В двадцатом веке мы можем сравнить его только с Твардовским. В подцензурной газете Антон Дельвиг печатал стихи "государственного преступника" Одоевского. Об этом подвиге Дельвига в 1918 году вспомнил Владислав Ходасевич. В возобновленной "Литературной газете" он опубликовал передовую "Памяти предка" - о Дельвиге, о его газете. "В одну из... черных эпох, во дни Николая Первого, когда одни из писателей были удавлены на виселице, другие сосланы.., когда словесность была головою выдана жандармам и цензорам.., когда литературе предлагалось петь гимны существующей власти - или не быть вовсе, в те проклятые времена несколько писателей, состоявших на замечании у правительства, вздумали издавать газету, которой цель заключалась в том, чтобы казенным литературным мнениям... противопоставить придавленное цензурой, но все-таки независимое и неподкупное мнение людей честных..."
Скоропостижной смерти Антона Дельвига предшествовали вызовы к Бенкендорфу.
"Я сошлю тебя в Сибирь вместе с твоими друзьями!" - кричал шеф жандармов.
Ссылка в Сибирь не была тогда образным выражением. Запросто ссылали даже Пушкина.
Но в кабинете у Бенкендорфа Дельвиг думал не о себе. Летом у него родилась дочка, маленькой Лизе было тогда лишь несколько месяцев. В семье Дельвига воспитывались два младших брата двенадцати и пятнадцати лет. Кроме того, Дельвиг все время помогал матери, трем незамужним сестрам. На этом фоне ссылка поэта была бы убийством целой семьи.
Заговора с целью извести Дельвига не было,
хотели только припугнуть, но все обстоятельства сложились в заговор против его жизни. Если вспомнить, что подобный невольный заговор вскоре сложится и вокруг Пушкина, то драма Антона Дельвига кажется репетицией к событиям 1837 года.
Дельвиг, как и Пушкин позднее, оказался беззащитным перед клеветой, агентурной слежкой и доносами. Известно, что роковую роль в травле Дельвига сыграл Фаддей Булгарин. Как и Пушкин, Дельвиг не мог укрыться от агентов и завистников даже в собственном доме.
Дельвиг имел несчастье стать объектом интриг и насмешек со стороны Анны Петровны Керн. В то время она снимала квартиру в том же доме, где жили Дельвиги. Доверчивому Антону Антоновичу он оказалась, если не ангелом, то очень милым человеком. Керн была принята в домашнюю жизнь Дельвигов как подруга жены, как добрая соседка. Не без помощи Анны Павловны жена Дельвига, Софья, оказалась в кольце сомнительных ухажеров. Кокетливая Софья, увы, была чувствительна к комплиментам, и не один раз Дельвигу приходилось брать жену с собой в поездки - он опасался оставлять ее надолго одну.
В своих мемуарах Керн не обмолвится о своем участии в личной драме Дельвига. Она будет высокопарно сравнивать его с Вальтером Скоттом и напишет, что Пушкин с Дельвигом при встрече целовали друг у друга руки. Эта явная нелепость так понравится потомкам, что войдет во все хрестоматийные статьи о Дельвиге. Даже Ходасевич доверится этой дамской выдумке. "При встрече, - пишет Ходасевич, - они целовали друг другу руки.
В драгоценном предании об этой дружбе и в стихах Пушкина, ему посвященных, Дельвиг и будет жив вечно..."
Наутро после смерти Дельвига красавица и будущая мемуаристка написала своему приятелю Алексею Вульфу: "Забыла тебе сказать новость: барон Дельвиг переселился туда, где нет "ревности воздыханий!"
Даже циничный Вульф опешил от такой приписки и воскликнул в дневнике: "Вот как сообщают о смерти тех людей, которых за год перед сим мы называли своими лучшими друзьями!.."
В дни недолгой болезни Дельвига в его доме оказались темные, страшные люди, а настоящие друзья были далеко. И поныне неизвестно, кто проник в кабинет Дельвига, вскрыл его бюро и украл все состояние вот-вот осиротеющей семьи. А Дельвиг умирал в этом же кабинете!
Много странного и тяжелого в истории той ночи.
Не самые близкие знакомые Дельвига вдруг забираются в его архив и начинают панически жечь все подряд. Племянник Дельвига вспоминал много лет спустя: "Брали письма и другие бумаги целыми пачками и, удостоверившись, что в них нет денежных документов, бросали их в большие корзины, и десятки этих корзин побросали в печь?.." Это было похоже или на заметание следов или на приступ коллективного безумия. Объяснение же мемуаристы оставили донельзя простое: "Время было трудное, очень опасались, что жандармы заберут бумаги Дельвига..."
И вот из-за страха перед жандармами (которые, кстати, так и не появились в доме Дельвига, неопубликованные стихи его переписку с Пушкиным, которой он дорожил, как ничем другим на свете!
Уцелевшим бумагам Дельвига не везло и дальше. Владислав Ходасевич, мечтавший в 1918 году издать собрание сочинений Дельвига, отправился из Москвы в Петербург для поиска Дельвиговских бумаг. 8 октября 1918 года он обескураженно написал жене: "Никаких Дельвиговских бумаг в Публичной библиотеке нет. Они все погибли несколько лет тому назад..."
* * *
Сразу после смерти друга Пушкин начал хлопоты по изданию альманаха "Северные Цветы" в пользу малолетних братьев Дельвига. Очень хотелось ему составить и сборник материалов о Дельвиге. Помогать ему взялись Баратынский, Вяземский, Плетнев, Языков... Но навалились хлопоты, новые события, Пушкин женился и к концу 31-го года идея сборника в память Дельвига стала угасать. "Не властны мы в самих себе И в молодые наши леты, Даем поспешные обеты, Смешные, может быть, всевидящей судьбе..." - будто в оправдание себе написал Евгений Баратынский, обещавший написать статью "Жизнь Дельвига".
Только Пушкин не мог смириться с забвением и иногда в письмах взрывался: "Торопите Вяземского, пусть он пришлет мне своей прозы и стихов, стыдно ему, да и Баратынскому стыдно. Мы правим тризну по Дельвигу. А вот как них поминают! и кто же? друзья его! ей богу стыдно..." (Выделение мое. - Д. Ш.). В трех строчках Пушкин три раза повторяет: "стыдно"!
В двадцатых числах апреля 1836 года Пушкин навестил могилу Дельвига на Вольковом кладбище. Оттуда пошел пешком в Царское Село. Где-то по дороге присел и записал в блокноте: "Я посетил твою могилу - но там тесно. Les morts m'en distraient ("мертвые занимают мои мысли" - фр.) - теперь иду на поклонение в Царское Село".
После смерти матери Пушкин искал место для своего последнего пристанища. Возможно, мелькнула и эта мысль: лечь рядом с Дельвигом. Пришел к нему - "но там тесно"...
Пушкинист А. А. Макаров доказал в книге "Последний творческий замысел А. С. Пушкина", что в конце 1836 года поэт готовил новый сборник стихотворений по договору с издателем Плюшаром. Отбирая стихотворения для этого сборника, Пушкин вносил в них правку - внешне незначительную, но глубочайшую по смыслу. Так в стихотворении "Чем чаще празднует лицей..." последняя строфа начинается со слов: "И мнится, очередь за мной, Зовет меня мой Дельвиг милый". Пушкин убирает запятые и ставит многоточие. А. А. Макаров пишет в своем исследовании: "Обращают внимание три точки, появившиеся после первого стиха последней строфы.. Страшная, пророческая поправка..."
И мнится очередь за мной...
Зовет меня мой Дельвиг милый.
Увы, даже в академических собраниях это стихотворение публикуется без последней правки Пушкина - с запятыми и без многоточия.
У Дельвига было мистическое чувство своей невидимой связи с друзьями.
Он ощущал сердцем и понимал умом, когда к ним приближалась опасность, а когда они были в безопасности. Он верил в то, что его непрестанные хлопоты о друзьях и даже просто его мысли о них оберегают друзей от чего-то плохого. Очевидно, жизнь много раз подтверждала верность его чувства и поэтому свои письма последних лет Дельвиг уверенно заключал фразой: "Кого я люблю, те не умирают..." Но и свою зависимость от друзей он ощущал не менее остро. "Любите вашего Дельвига..." - просил он в письмах. Или: "Желаю вам той же дружбы ко мне..."
В последних письмах он желал друзьям не унывать душой. Посылая Баратынскому, у которого сильно болел ребенок, непромокаемую шинель, пообещал тому, что еще погуляет когда-нибудь на свадьбах его дочек. И вот вскоре Пушкин, утешая Плетнева в их общей утрате, продолжает ту же Дельвиговскую сказку": Все еще богата.., дочь у тебя будет расти, вырастет невестой. Мы будем старые хрычи.., мальчики будут повесничать, а девчонки сентиментальничать... Вздор, душа моя... Были бы мы живы..."
Дельвигу бы понравилось такое письмо.
Владимир Соловьев считал, что
послания Пушкина к Дельвигу полны дружеских преувеличений, "делающих честь сердцу Пушкина".
Но первым-то эту честь сердцу друга оказал Дельвиг! Это он тайком, чтобы сделать сюрприз, отнес стихи товарища во "взрослый" журнал. Это он, Дельвиг, открыл глаза Пушкину на его великое призвание, когда смуглому отроку еще покровительственно ерошили кудри. Кто, кроме Дельвига, мог написать в письме двадцатипятилетнему другу: "Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди, как шел..."
Это какой-то непонятый нами урок. Мы то и дело заводим речь о том, что неплохо бы в России появиться поэтическому гению. Вот было бы утешение при нашей-то бедности. Но гений не может появиться в агрессивном обществе, где есть конкуренты и партнеры, но нет любви. Где все подавляет тяжелая мрачная зависть к чужому таланту, чужому богатству. Зачем нам гений, зачем? Ведь мы затопчем его, задергаем насмешками, задушим хамством... Нет-нет, нам бы заслужить появление такого светлого человека как Дельвиг - вот было бы счастье. А уж он бы нам указал на Пушкина, он бы не ошибся.