Текст: ГодЛитературы.РФ
Фрагмент книги печатается с разрешения издательства "Три квадрата"
Перевод с итальянского Натальи Осис
Разговор влюбленных подобен итальянской опере, уверял Лермонтов устами Печорина, сами звуки заменяют смысл. Мнение такое лестно для итальянцев, но всё-таки несколько однобоко. Итальянские писатели знают толк и в звуках, и в смыслах. К генуэзцу Марко Гвидарини (Marco Guidarini) это относится особенно - потому что по своей основной специальности он вообще-то оперный дирижер, и далеко не последний в этом нелегком деле. Выступал, в частности, и в Большом театре с "Турандот".
Но на «Нон/Фикшн» он предстанет как писатель.
Книга его называется "Моцартианские рассказы", что подразумевает как легкость, так и тематику. Впрочем, как видно из нижеприведенного фрагмента, герои маэстро Гвидарини - не только великие музыканты классической эпохи, но и революционеры - тоже, кстати, неразрывно связанные с Россией.
Презентация пройдет 7 декабря в 20:00—21:00, Зона Семинаров № 3
Книгу, выпущенную при поддержке Итальянского института культуры, помимо самого автора, представят издатель Сергей Митурич и переводчица Наталья Осис.
Разноцветная Царица ночи
Rapsodia onirica 2
Тюрьма в Тури, 1 июня 1931
«…Мне хотелось бы рассказать Делио сказку, что рассказывали у нас, – по-моему, интересную. Я тебе расскажу ее вкратце, а ты перескажешь подробно ему и Джулиано. Мальчик спит. К его пробуждению приготовлен кувшинчик молока. Молоко выпивает мышка. У мальчика больше нет молока, и он плачет, мама тоже плачет. Мышка в отчаянии бьется головою о стену, но скоро понимает, что толку от этого не будет, и бежит к козе, чтобы добыть молока. Коза согласна дать молока, но только когда поест травы. Мышка бежит на луг за травой, но пересохший луг просит воды. Мышка идет к источнику, но источник разрушен войной, и вода пропала: нужен каменщик, а ему нужны камни. Мышь идет к горе, там происходит возвышенный диалог между мышью и горой, на которой барышники свели леса, и теперь у нее всюду торчат кости, не покрытые землей. Мышь рассказывает горе всю историю с молоком и обещает, что мальчик, когда вырастет, снова насадит сосны, дубы, каштаны и т.д. Гора дает камни, каждый получает свое, и у мальчика теперь столько молока, что он в нем может купаться. Действительно, он вырастает, сажает деревья, и всё меняется: кости горы покрываются новым дёрном, дожди идут вовремя, потому что деревья задерживают влагу и не позволяют потокам опустошать равнину, и т. д. Словом, мышь задумывает самую настоящую пятилетку. Вот сказка, характерная для страны, разоренной сведением лесов. Милая Юлия, ты должна рассказать эту сказку малышам и потом сообщить мне их впечатление 3 .
Нежно целую тебя, Антонио» 4 .
«Цвет летних вечеров в Москве пахнет тоской», – думала Юлия, медленно дыша, полузакрыв глаза. Темнело. Она прикрыла окно, потому что стало уже прохладно, и прислонилась лбом к стеклу. От ее дыхания на стекле образовывалось легкое облачко. В детстве они играли так зимой: дышали не стекло и смотрели на узоры. И сейчас ей было холодно, потому что собственная кожа казалась ей мраморной, живой оболочкой статуи. Юлия смотрела на линии и завитки чернил на бумаге и думала о надписях на стенах, о древних окаменелостях. Она прикасалась кончиками пальцев к ровным строчкам его письма, и едва ощутимый рельеф прописных букв на бумаге вызывал нестойкое ощущение контакта. Может быть, он так же проводил пальцем по обрезу фотографической карточки, которую она послала ему, и время для него замирало. Для Юлии это состояние – замершего времени, разреженного воздуха – стало постоянным, она воспринимала реальность как сквозь сон, сквозь пелену воспоминаний и слезы во сне.
Юлия открыла футляр скрипки. Там, под некогда любимым, а теперь оставленном в небрежении инструментом валялись в беспорядке письма со штемпелем цензуры. Слова, написанные в них, потеряли чистоту под чужими взглядами, да и сами письма казались ей увядшими листьями, прилипшими к бархату футляра давно онемевшей скрипки.
В том же футляре, где скапливались письма, лежала партитура Моцарта. На заглавном листе нот Концертной симфонии для скрипки и альта стояла надпись кириллицей: Татьяна, Евгения, Юлия. Три женских имени, три сестры. Как давно это было! Все вместе, в самом сердце Рима, в квартире, залитой светом и заполненной книгами, музыкой, пылом молодости. Лихорадкой идеализма, заставившей ее поверить в то, что одна лишь красота может спасти мир. Ах, да! тут была еще фотография, когда Юлия училась в Риме в музыкальной академии Санта-Чечилия. Фотография выцвела, но даже с этой старой карточки взгляды трех сестер сверкали, опьяненные жизнью.
Юлия взяла с собой эту фотографию, когда поехала навестить Женю в неврологической клинике в Москве. Она хотела расшевелить сестру, устроив шуточное соревнование за партию альта и надеялась, что карточка ее обрадует. Проходя через Серебряный Бор, Юлия услышала, как к ней обращаются по-французски, и ответила по-итальянски, безошибочно различив милый ее сердцу акцент в приятном мужском голосе. И партитура, и фотография лежали теперь в футляре вместе с письмами, потому что теперь это было уже слишком… И этот человек, и ее сестры… Слишком много всего, слишком сложно…
Я знаю, я должна была бы рассказать тебе о Делио, послать тебе его рисунки. Он необыкновенно рисует с тех пор, как увидел музыкальную шкатулку с фигуркой Папагено, и я ему пересказала, как могла, «Волшебную флейту». Бог знает, где это было, на каком-то развале со старыми книгами, а я даже не решилась спросить, продается ли шкатулка – не смогла. И так все время. Я не решаюсь сказать тебе, что моя тоска здесь может быть хуже твоей тюрьмы, что я сама сижу как заключенная в своем лабиринте. Как тебе удается так ясно мыслить, так осознавать себя, любовь моя? Почему я не решаюсь отвечать на твои письма, почему я молчу так же, как молчит моя скрипка?
Юлия прикрыла дверь в детскую. Даже в полумраке она видела лица двух детей, во сне свернувшихся калачиком рядом друг с другом – в волшебном мире пушкинских сказок. У себя над головой Делио повесил свой рисунок Царицы ночи из «Волшебной флейты» – в платье, усыпанном звездами.
Ты никогда не видел Джулиано, и не знаю, нужно ли тебе рассказывать, что во сне он похож на тебя – закрывая глаза, он смотрит внутрь себя, обозревает свой собственный мир. Ему уже почти пять лет и мне страшно подумать, что, может быть, ты никогда его не обнимешь. Как я могу тебе это сказать? Как написать тебе, не добавляя моего страдания к твоему?
Юлия подумала о Татьяне, своей сестре, которая продолжала присылать ей из Италии письма Антонио. Он писал ей больше, чем кому-либо еще. И она больше его поддерживала, чем кто-либо другой. Может быть так, как она это должна была делать сама, если бы только она тем временем не превратилась в подобие замерзшего фонтана в московском саду, или той горы из письма Антонио, обескровленной и разрушенной.
С тех пор как ты арестован, а я вернулась сюда, я знаю, что Татьяна стала главным звеном, соединяющим тебя с внешним миром. Может быть, это к лучшему, потому что мне все время кажется, что я хожу по краю – пусть я и не знаю, как замирает сердце на трапеции. Но это ощущение всегда со мной – как чувство полета над бездной, как сны Джулиано. Я могу читать твои письма благодаря тому, что Татьяна заботится о тебе, и я знаю, что не смогла бы вынести все это без нее. Из всех писем, что ты послал, ни одно не вызвало во мне столько нежности, как то, где ты рассказываешь о бабушке, мазавшей тебе, маленькому, ножки лампадным маслом от иконы Богоматери. Она говорила, что только поэтому ты выжил, и ругала тебя, если ты не молился, – говоря, что Богоматери ты был обязан жизнью. Только читая твои рассказы, я начала понимать, какие страдания ты перенес, о них ты никогда не говорил. О страхе, что тяжелая болезнь, мучившая тебя с первых лет жизни, может возродиться в твоих детях. Истории твоей земли, твоего острова так много рассказали мне о тебе – даже больше, чем твой ум и твое мужество. И теперь иногда мне кажется, что эта долгая память живет в Делио и Джулиано. Я узнаю тебя в их взглядах, в выражении лица, в теплоте голоса. В отдельные моменты я вижу тебя в их возрасте. Это длится недолго – случайный кадр, застывший на мгновение, – но это глубоко меня трогает и тогда мне кажется, что тот застывший фонтан, в который я превратилась, тает, что я возвращаюсь к жизни как гора из твоей сказки.
Глубокая усталость – без сна – навалилась на Юлию, сковав ее тело. Остатки холодного чая с имбирем в глиняной чашке отдавали лекарством и горьким сахаром. Юлия добавила еще снотворного, что случалось с ней все чаще – всякий раз, когда сердце разрывалось в груди. Она приблизилась к детям, долго, с нежностью глядя на них и стараясь запечатлеть эту картину в своей памяти, удержать ее, чтобы она никогда не исчезла и не растворилась как дым. В темноте комнаты, в которую едва начало проникать ночное серебро, она сделала медленный жест в сторону детей, почти касаясь их – арка музыкальной фразы, фигура невидимого танца, молитва без слов. Юлия легла рядом с детьми, плавной дугой вокруг них – локоть Делио у ее живота, личико Джулиано рядом с ее головой, – и закрыла глаза, глядя внутрь себя, дыша их дыханием, прислушиваясь к далекой музыке.
Теперь она видела себя в театре, перед публикой, в восторге аплодировавшей ее исполнению «Легенды» Венявского. Это был Новый год ее юности, картинки из прекрасного далёка, увиденные будто в замедленной съемке. Ее концертное платье было покрыто звездами, как у Царицы ночи на рисунке Делио. Люстра в зале отражала те же цвета, медленно освещая пространство вокруг себя. Юлия подняла руку в сторону этого света. Евгения стояла рядом с ней на сцене, оркестр снова заиграл. Теперь это было анданте из Концертной симфонии, оно было напитано этим волшебным светом, все вокруг потеряло вес и кружилось в воздухе вместе с листьями Серебряного Бора и письмами Антонио. Эта долгая, щемящая душу мелодия переплеталась с их взглядами, рассказывала историю их жизни – без слов, доходя без лишних преград прямо до сердца. Горний дух был в этой музыке, и он дышал голубым небом Рима и синим кобальтом ночной Москвы.
На этом странном фоне плыли в воздухе рисунки Делио из Волшебной флейты: три женщины вокруг Тамино, Папагено-птицелов, шоколадный Моностатос и змея из красной бумаги. А музыка продолжала струиться, она протекала сквозь Юлию, нежно унося прочь все невыплаканные слезы, превращая их в сверкающие звезды, они смешивалась со звездами на небе и на великолепном платье Царицы ночи.
Утром, за чашкой кофе, голова была тяжелой, и Юлия едва помнила свой сон. Видимо, она выпила слишком много снотворного, горечь лекарства еще чувствовалась. Но внутри у нее звенела, лилась мелодия анданте из Концертной симфонии, она сама не замечала, что напевает ее про себя. Мелодия не исчезала, она пробуждала жизнь в теле, вызывая легкие мурашки по коже.
Быстрыми шажками к ней подошел Делио – босиком и с очень серьезным видом, – с рисунком в руках.
«Этот рисунок для тебя, мама. Тебе надо сшить себе такое платье. Оно волшебное и в нем можно летать в небе – я это точно знаю».
Юлия поцеловала его в лоб и вдруг неожиданно для себя пошла к футляру со скрипкой, чтобы вынуть оттуда все письма Антонио, аккуратно сложить их и перевязать ленточкой, а на их место положить Царицу ночи, нарисованную цветными карандашами.
Заставляя звенеть струны, она настраивала инструмент, с отчетливым ощущением, что эта музыка осталась с ней и что она пахнет кофе.
«Я попробую сыграть эту музыку, я полечу в небо, я найду тебя. Но если это не получится, я пошлю тебе разноцветную Царицу ночи».
1 Персонаж оперы Моцарта «Волшебная флейта».2 Рапсодия сновидений (ит.)
3 Грамши Антонио. Письма из тюрьмы. Фрагмент. Пер. С.А. Ошерова.
4 Антонио Грамши (1899–1937) – итальянский философ и политический деятель, основатель Итальянской компартии. В 1922–1923 годах, во время работы в Советском Союзе, он женится на Юлии Аполлоновне Шухт (1896–1980), дочери революционера А.А. Шухта. Юлия Шухт родила Грамши двух сыновей – Делио (1924–1981) и Джулиано (1926–2007).