Текст: Андрей Мягков
Лауреат "Большой книги" Лев Данилкин, прежде чем отхватить эту самую "Большую книгу" за биографию Ленина, успел перенести на бумагу жизни еще двух замечательных людей: писателя Александра Проханова и "советского супергероя" Юрия Гагарина. Та книга о Гагарине вышла в 2011 году в серии ЖЗЛ к 50-летию гагаринского полета, и нынешняя, также изданная в "Молодой гвардии", формально является ее переизданием - фактически, однако автор изменил и дополнил в ней столько всего, что она с чистой совестью выходит под новым заглавием. По признанию Данилкина, он в первую очередь был недоволен формой, в которую упаковал историю Гагарина с первой попытки, - и потому во время нашего всеобщего карантина-2020 взялся переупаковать ее по новой. Словом, выход "Пассажира с детьми" - отличный шанс как впервые приобщиться к биографии космонавта № 1, так и восстановить ее в памяти: 10 лет, прошедшие с момента выхода оригинальной книги, все-таки не шутка.
В своей сердцевине, разумеется, это все та же книга: история жизни космического первопроходца "от и до", написанная в лучшем смысле слова въедливо и по-данилкински бодро. Не изменились и две главные вещи, отличающие ее от других биографий Гагарина: во-первых, отсутствие налета советской официозности, излишнего и ненужного в таких случаях пиетета: "Памятник явно пора отчистить — а заодно показать, что у истукана был оригинал — который, похоже, существенно отличался от монументального образа". А во-вторых, Данилкин относится к своему герою как к зеркалу, в котором отражаемся мы сами и эпоха, его породившая, и которую он с момента своего полета начал порождать сам: "Гагарин <...> был невероятно сложным продуктом кооперации миллионов воль и миллионов знаний, которые таинственным образом вступили в творческое и производственное взаимодействие; его биография — это миллионы биографий, сложившихся в одно целое; узнав об обстоятельствах его жизни, мы сможем многое понять о свойствах и амбициях, мечтах и надеждах целого народа..."
Предлагаем вам начать это интригующее путешествие прямиком с первой главы, рассказывающей о детстве будущего космонавта и жизни его семьи в оккупированном немцами Клушине.
Пассажир с детьми. Юрий Гагарин до и после 27 марта 1968 года /Лев Данилкин. — М.: Молодая гвардия, 2021. — 543 с.
Глава 1. Клуш
Фраза “Гагарин родом из Клушина” обычно подразумевает намерение говорящего подчеркнуть эффектный контраст — человек, которому суждено было покорить космос, родился в невероятной дыре; преподаватель Гагарина в Академии Жуковского С. Белоцерковский так и пишет: “в глухой деревне Клушино” [10]. Меж тем из того факта, что профессор впервые узнал о Клушине из газет в 1961 году, не следует, что если бы не Гагарин, то никто никогда о существовании этого медвежьего угла и не услышал. Какой уж там медвежий угол.
Именно там, ровно в том месте, откуда родом Гагарин, за триста с лишним лет до его появления на свет произошло событие * (Впервые внимание автора привлек к нему Л. А. Юзефович.), которое фактически привело в какой-то момент к ликвидации российской государственности: здесь была разгромлена огромная русская армия под командованием Дмитрия Шуйского — и, что хуже, разгромлена находившимся в абсолютном меньшинстве отрядом поляков. “Клушинскую битву 24 июня 1610 года до сих пор в польских учебниках истории считают одним из самых великих сражений. Ее трофей — «хоругвь самого Шуйского, весьма отличную, штофную с золотом» и сегодня показывают школьникам в национальном Краковском музее князей Чарторыжских” [9]. Да что там хоругвь: в июне 2010 года Национальный банк Польши выпустил три монеты серии “Великие битвы”: две были посвящены Грюнвальдской битве и одна — деревне Клушино. “В русских анналах эта забытая битва потерялась или была вытеснена другими поражениями и потрясениями, которые произойдут следом. Но истоки последовавшего междуцарствия, конечно, лежали у этого можайского селения” [9].
Собственно, именно вследствие этого разгромного поражения на своем поле перестала существовать русская армия, был низложен царь Василий Шуйский — и царем стал поляк; западная часть России в целом и Москва в частности были оккупированы польскими войсками. То, что Гагарин — клушинский, уже само по себе курьез: примерно то же самое, как если бы какой-нибудь великий татарин родился на Куликовом поле или француз — в Ватерлоо.
Интересно, спрашивал ли его кто-нибудь о Клушине — “то самое, да?”, — когда он приезжал с визитом в Польшу? Единственное, что мы знаем, из английских, правда, газет, — это что Польша, несмотря на свой статус сателлита СССР, была одной из тех стран, где Гагарина принимали весьма прохладно.
В плане географии Гагарину досталась сложная территория происхождения — из тех, что совершенно точно детерминируют судьбы оказавшихся ее заложниками жителей. Поляки, французы, немцы — все, кто имел счастье или неосторожность сунуться в Россию с Запада, неминуемо вынуждены были прокомпостировать путевой лист в Клушине.
Это была часто выжигаемая, опустошаемая территория, на которой отсутствовала традиция долгого наследования имущества; почти каждому поколению приходилось начинать практически с нуля — и, можно предположить, у жителей выработался коллективный психологический иммунитет против нашествий чужаков, сформировался особый тип сознания. Было бы шарлатанством пытаться вывести из этих догадок некий особый “психотип” Гагарина — однако наверняка связанные с этими серийными оккупациями стратегии выживания так или иначе откладывались в его “генах” — и рано или поздно реализовались в определенных практиках.
Несмотря на соблазн связать название малой родины космонавта с двуного-крылатым словом “клуша” (чайка/галка; курица-наседка и/или плохо одетая женщина; от звукоподражания — “клоктать”, “кудахтать”), гагариноведы с докторской степенью по части этимологии утверждают, что имя селу дал некогда проживавший там боярин Клуш. Из прочих сведений краеведческого характера Клушино было известно как “место суда и расправы над боярскими холопами”, а уже в бытность автора, более ста лет назад, то место было “любимо народом при сборищах”. “В горе, близ деревни Мясоедово, что в 3-х верстах от Клушина, были рудники и чеканилась монета”, а на север от села… <…> проживал татарский сборщик дани, прозываемый в народе “ярыжкой” [14]. “Клушинский приход вообще бедный… <…> крестьяне живут большей частью земледелием и бурлачеством, избытка земли и хлеба нет” [12].
Одним из факторов в пользу выбора космонавтом № 1 Гагарина [33], а не Титова, было то, что Титов с Алтая, то есть с колонизированных земель, тогда как Гагарин — из-под Смоленска, с исконно русских, — то есть находящихся в сфере досягаемости Кремля в дожелезнодорожную эпоху. От Клушина до этого самого Кремля — 180 примерно километров строго на запад; по дороге нужно проехать исток Москвы-реки и реки со странными названиями Гжать и Мжуть; сам Гагарин, по свидетельствам очевидцев, когда дорога позволяла, закидывал на своей “матре” стрелку спидометра за отметку 200 и покрывал это расстояние за два часа.
В “предгагаринскую” эпоху Клушино — не то чтобы крохотное, домов на, до войны, двести — сельцо, с XIX века волостной центр, со своей церковью и приходской школой. По общему мнению, расположено в живописном месте и производит приятное визуальное впечатление не в последнюю очередь благодаря ландшафтному разнообразию (бугор). Церковь, где крестили Юрия Алексеевича, не сохранилась. Оборудованный садом и огородом Дом-музей детских лет Ю. А. Гагарина — даром что реконструкция (оригинал стоял “не на кирпичном фундаменте, а на самородных камнях” [30]), позволяет залетным туристам моментально погрузиться в атмосферу старины; дорога сюда занимает больше времени, чем непосредственно экскурсия: от Дома-музея школьных лет Ю. А. Гагарина в г. Гагарине до “Детских” — 23 километра на автомобиле или три с половиной часа пешком.
Для адептов секты “культурологического краеведения” заметим, что Гагарин родился недалеко от того места, где Пьеру Безухову в “Войне и мире” (в романе — у деревни Шамшево под Смоленском) приснился знаменитый сон про живой глобус из капель — сон, в котором, при желании, можно разглядеть, среди прочего, зашифрованное символическое описание судьбы Гагарина.
Наконец, помимо пространственных “странных сближений” есть и временные: кто-то очень внимательный подметил, что свой “доклад, посвященный проблемам ракетного полета человека в стратосферу, Королев написал в день рождения Гагарина, 9 марта 1934 года” [31].
Докопаться до ответа на вопрос, “кто такой Гагарин?”, было в апреле 1961 года делом чести для журналистов всего мира — и наиболее существенные прорывы на этом фронте были сделаны западными газетчиками.
Шведские ежедневные издания уверили своих читателей, что русский космонавт является “по прямой нисходящей линии потомком варяга времен викингов Рюрика, который еще в 862 году прибыл на Ладогу и потомки которого положили в свое время начало царствованию княжеского рода в древнем русском государстве” [18]. “New York News” “выяснила”, что Гагарин — не просто “сын скромного русского плотника и продукт советской государственной образовательной системы”, но еще и внук русского князя, капитана царской кавалерии Михаила Гагарина, “который владел большими земельными наделами под Москвой и Смоленском”, а затем, в ноябре 1919 года, был расстрелян большевиками. Почему командование выбрало именно его? Как раз из-за голубой крови: то была форма остракизма, стигматизации и дискриминации: “если бы его постигла неудача, никто не стал бы по нему скучать”. Эксперт, поделившийся с публикой этими соображениями, был “проживающий на Манхэттене Алексис Щербатов, профессор истории в университете Фэрли Дикинсон, Тинек, Нью-Джерси”. “Компетентная организация, специализирующаяся на русской аристократии и генеалогии, проверила эту информацию у секретаря русской делегации в ООН, и секретарь подтвердил, что Щербатов прав”. Тот же Щербатов объяснил, что его тезка Алексис — “отец астронавта — вынужден был спасать свою жизнь бегством на Уральские горы. Там, в Оренберге (sic!), и родился Юрий Гагарин. В 1939 году, сказал Щербатов, отец Юрия исчез” — “в ходе очередной большевистской кампании” [13].
Другой не менее Щербатова осведомленный эксперт по генеалогии объяснил в “Дейли ньюс”, что отец Гагарина был племянник царя Николая II [23]. “Один из ньюйоркских радиокомментаторов иронически заметил, что в Советском Союзе тысячи Гагариных и, по-видимому, все они являются племянниками последнего русского царя” [23].
Наконец, как и следовало ожидать, объявились и непосредственно родственники русского космонавта: так, “63-летний Грегори Гагарин, отставной преподаватель верховой езды в университете штата Пенсильвания, некогда служивший в царской кавалерии, сказал, что, по его мнению, он дядя Юрия” [22].
В итоге самому Гагарину на первой же пресс-конференции пришлось отмежевываться от “неких князей Гагариных, пребывающих в эмиграции и претендующих на родство с нашей семьей. Вот уж поистине: куда конь с копытом, туда и рак с клешней [20]”. И лишь после этой отповеди — и после того, как западные собкоры советских газет принялись сладострастно пересказывать все эти конспирологические версии, подтверждающие заведомо ненадежную природу западной журналистики — и природное же скудоумие русской эмиграции, — пресса, наконец, осознала нелепость всего этого “княжеского” нарратива и сама принялась иронизировать над тем, что “в Советском Союзе тысячи Гагариных и, по-видимому, все они являются племянниками последнего русского царя [23]”.
Аутентичные князья Гагарины в какой-то момент также сочли за лучшее уйти с этой скользкой дорожки; на их сайте, в разделе “F.A.Q.”, есть вопрос относительно родственных связей с космонавтом, ответ на который — твердое “нет”: “Князья Гагарины владели в России многими земельными угодьями. У многих крепостных в царской России не было фамилий, и у них было принято брать себе ту же фамилию, что у местного землевладельца. Мы считаем, что Юрий, великий русский космонавт и первый человек в космосе, — потомок этих крепостных” [26].
Это мнение выглядит разумным, однако предки Гагарина, во всяком случае по отцу, были все же государственными, казенными крестьянами [3].
А откуда тогда фамилия? Она лишь омонимична княжеской — поскольку имеет птичье происхождение, того же характера, что “Воробьев”, “Соколов”, “Уткин” и т. п. “От какого русского слова происходит фамилия «Гагарин»?” — спрашивали иностранцы — и уже в апреле 1961-го, получив исчерпывающий ответ, кивали: “О! Мистер Гагар замечательная птица!” [38]. Точку в этимологическом споре поставил Гагарин-старший, Алексей Иванович, сообщивший всем заинтересованным лицам, что его собственного отца односельчане звали Иван Гагара. “В словарях можно найти разные толкования этого слова: «морская птица», «смуглый, черномазый человек», «хохотун, зубоскал», «неуклюжий, длинный». В основе фамилии, скорее всего, лежит какое-либо прозвище или же нецерковное имя — Гагара” [3].
Семья Гагарина была крестьянской — что, в условиях России начала ХХ века, означает, что, статистически, в ней не было ровным счетом ничего экзотического; “летит, летит ракета, а в ней сидит Гагарин — простой советский парень” — именно так, как в детской считалочке.
“Простой” — да; что, однако ж, не значит, что семья его была совсем обычной.
Дело не в родовой географии (предки Гагарина по отцу происходили из Смоленской и Костромской губерний, по материнской — из Смоленской), не в типе крепостной зависимости (Матвеевы, родственники матери ЮА были помещичьими крепостными; их хозяевами в деревне Шахматово были графы Каменские) и не в этимологии фамилий.
Дело в матери, Анне Тимофеевне, — которая, похоже, была таким же уникальным человеком, как ее второй сын; и сумела передать ему кое-что необычное. Что-то, что, с одной стороны, дало ему иммунитет против обыденной, чересчур приземленной, грубой, сырой, естественной житейской крестьянской/мелкобуржуазной рациональности. И с другой — наделила его некой “благодатью” или, пожалуй, “харизмой”: импульсом, который преобразовался в формирование особого характера ее сына — и в пресловутую “гагаринскую улыбку”, то есть способность излучать ощущаемые людьми почти физически доброжелательность, счастье и надежду.
Чтобы высказанные выше утверждения не выглядели голословными утверждениями, приведем два свидетельства мемуаристов. На вопрос коллеги-космонавта Георгия Шонина — “А какое у тебя самое приятное воспоминание о детстве?” — ЮА ответил ему: “А я любил, когда мама, укладывая меня спать, целовала мне спину между лопатками. В этот момент мне казалось, что я самый счастливый мальчишка на свете” [40]. И — замечание Ядкара Акбулатова, преподавателя Гагарина в Оренбургском летном, который заявил, что у его студента “не было такого сугубо мужского крутого характера. Были такие моменты, ведь учителю приходится не только хвалить своего ученика, но и требовать, иногда и поругать надо. Бывало, ругаешь Гагарина, он опустит голову и хлопает глазами, покраснеет весь. Похвалишь его, он тоже голову опустит, чуть не плачет стоит, то есть какой-то девичий характер был у него в натуре. Было в нем что-то такое милое” [28].
Пробуждение “особых способностей” Анны Тимофеевны было обусловлено и обстоятельствами биографического характера. В три года, в 1906 году, ее впервые вывезли из деревни Шахматово в Петербург — где, на Путиловском заводе, с 16 лет работал ее отец, “иногда наезжая в деревню” [3]. Сначала семья приезжала к нему только на зиму, но в 1912-м они переехали в Петербург насовсем. Анне Тимофеевне в тот момент было девять лет. Поскольку ее отец “был квалифицированным рабочим и неплохо зарабатывал”, “семья снимала трехкомнатную квартиру в доме на Богомоловской улице, недалеко от <Путиловского> завода. Правда, две комнаты вынуждены были сдавать, чтобы иметь, как говорится, лишнюю копейку. Через два года пришла беда — Тимофей Матвеевич получил на производстве тяжелую травму [3]: ему на голову упала, в мастерской, пятифунтовая масленка”, и после травмы его “уволили без пособия” [16].
Старшие дети — Сергей и Мария — теперь работали и кормили семью. Анна Тимофеевна “до революции успела окончить начальное училище при Путиловском заводе. Ей дали рекомендацию продолжить учебу, но на обучение в гимназии средств не было” [3].
Революционный год изменил жизнь семьи. Мария — к ее дочери, своей двоюродной сестре, Гагарин часто ездил в гости в начале 1950-х — в 16 лет стала санитаркой в партизанском отряде и виделась с Лениным.
После переезда правительства в Москву Петроград перестал казаться особенно перспективным местом, семье не хватало денег на еду.
Вынужденная деурбанизация в сочетании с тифом к моменту свадьбы Анны Тимофеевны с Алексеем Ивановичем Гагариным (октябрь 1923-го) сильно проредила состав семьи.
Анна Тимофеевна к 19 годам в третий раз меняла прописку: Шахматово — Петроград — Шахматово — Клушино.
Важно то, что в деревню Анна Тимофеевна вернулась, обладая новым опытом, с новой культурой и уже с не вполне деревенскими представлениями о жизни. До 1961 года она всю жизнь занималась свиньями, огородом и стряпней, родила четверых детей, однако все, кто был знаком с ней, уверяют, что она не была неотесанной деревенщиной и, как только появлялась возможность, читала сама, читала детям книги на ночь и пыталась учиться. Соответственно, и сам Гагарин, при всем своем идеально пролетарском происхождении (мать — доярка, отец — плотник), провел детство вовсе не в культурном вакууме. Мать, видимо, сумела привить — во всяком случае Юрию — стремление к “расширению границ”, к необходимости выйти за пределы житейского опыта.
Если от матери — как считается — Гагарин усвоил представления о престижности образовательных практик, то от отца перенял “любовь к технике”. Отец Гагарина, опять же — общеизвестно, “был плотником”; однако этим далеко не исчерпывался диапазон его профессиональных навыков. В 19–20 лет, имея за плечами два класса начальной школы, он работает клушинским почтальоном, затем, в ревущие двадцатые, в Гжатской городской ведомственной и Пречистенской волостной милиции. В списке объектов, которые он охранял по краткосрочным трудовым договорам, значатся “спиртоводочный завод и военные склады” [2]. Биографы особо упоминают ограниченность физических возможностей Алексея Ивановича в качестве военной единицы: “Он хром с младенчества: у него по недоглазу взрослых на печи сухожилие сопрело” [2]. Анна Тимофеевна называет причиной хромоты то, что одна нога у ее мужа была короче другой.
В отсутствие информации о том, как именно и под влиянием каких обстоятельств складывалась милицейская карьера гагаринского отца, летописцы всех мастей оживляются, когда речь заходит о плотницких талантах Алексея Ивановича: в его руках все горит, и производство разного рода деревянных изделий — в диапазоне от избы-пятистенки до тривиальной табуретки — давалось ему играючи.
Бедность и педагогические таланты часто идут рука об руку — так что неудивительно, что “Юрий от отца научился по запаху и по тактильным ощущениям вслепую различать породы дерева” [15].
Неожиданная связь между клушинскими Гагариными и Большой Историей обнаружилась позже — когда выяснилось, что отец, Алексей Иванович, был одержим исторической фигурой Петра Первого — и перечитал все найденные на эту тему книги из сельской библиотеки. “А читал он, — припоминает старший сын Валентин, — медленно, стараясь в каждое слово вникнуть наверняка, не раз и не два проходил по интересным для него местам, и эта «работа» — а во имя ее была пожертвована не одна зима— для отца была своеобразным подвигом. В той же степени, в какой прельщала отца фигура Петра Великого, в той же степени была противна ему императрица Екатерина. «Катька-немка» — презрительно именовал он ее. И, знаю, в кругу товарищей не стеснялся рассказать о ней скабрезный анекдот…” [1].
Старшего сына Анна Тимофеевна родила в 1925 году. Через пару лет у Валентина появилась сестра Зоя, затем — в ночь с 8 на 9 марта 1934-го, в Гжатском роддоме — средний брат Юрий и еще через два года — младший брат Борис.
По мемуарам Валентина Гагарина (в чьих интонациях и ритмических рисунках виден заядлый читатель Библии: “И отец мой тогда пошел молоть, и молол всегда, когда был ветер, и одновременно он работал в колхозе” [17]) иногда ясно, что его отец вступил в колхоз не сразу, а по принуждению, после визита председателя сельсовета: “Не хочешь быть раскулаченным — вступай, иначе могут сослать неизвестно куда”. После этих разговоров отец вступил, наконец, в колхоз: отдал лошадь со всем сельхозинвентарем, корову по имени Малявка — было очень жалко! Скотных дворов тогда общих не было, потому скот (коровы) по-прежнему приходил к своим хозяевам во двор, но все равно скот считался колхозным [17]. Колхоз назывался сначала “Ударник”, а затем — имени “Сушкина, военного комиссара, убитого в этих местах кулачьем” [32]. Алексей Иванович работал там то мельником, то кладовщиком. Анна Тимофеевна — “и дояркой, и свинаркой, и телятницей, и в полеводстве” [32]. Валентин фиксирует название ее должности: “завскотофермой” [17]. Свинарник/свиноферма была аккурат за домом Гагариных. Юрий — как и его братья и сестры — пас свиней и телят.
Наличие нескольких маленьких детей не являлось основанием для освобождения от работы в колхозе, поэтому Гагарины вынуждены были оставлять младенца Юрия под присмотром сначала няни (“старушка была настолько древняя, что засыпала на ходу” [37], и “однажды уронила трехмесячного Юру с колен, а в декабре, когда мать отняла его от груди, напоила ревущего младенца водичкой со льдом” [21]), а затем семилетней сестры, которая таскала перенесшего после старушечьего лечения воспаление легких брата “на кормление маме в колхоз”. Не без иронии Зоя Алексеевна сообщает, что ее брат “в детстве толстенный был, и почему-то мне удобнее было тащить его ногами кверху. Готовила его уже тогда к космосу” [37].
Мнения об экономическом статусе Гагариных до войны расходятся — одни мемуаристы приводят детали, свидетельствующие скорее о прозябании на грани бедности и нищеты, другой исследователь утверждает, что они “по всем статьям относились к людям зажиточным, жили в достатке” [7]. Валентин Алексеевич описывает имущество Гагариных в 1930-е еще подробнее: “Хозяйство у нас на тот момент [рождения Юрия, 1934 год] было такое: корова, теленок-двухгодка (нетель), но лошади своей уже не было. Водили кур, гусей, овец. К приходу немцев в село у нас было 12 овец с молоднячком и 28 гусей с молодняком. Были и свиньи. <…> Вскоре колхоз «Ударник» был слит с другим колхозом — «Вторая четверть»” [17].
Если исторический контекст можно реконструировать достаточно рельефно, то описания самого Гагарина — Гагарина-ребенка — встречаются редко. “У зеркала стоит долго, засмотрелся на себя. Мне с койки отлично видно его отражение: смешной большелобый мальчик со стриженной «под Котовского» головой — вчера отец руку приложил к отросшим за лето патлам” [1], — набрасывает портрет старший брат.
Что касается довоенных лет гагаринского детства, то посторонних свидетелей не обнаружилось, а сами Гагарины в своих книгах не сумели выстроить живую — как в гайдаровских повестях — картину детства Юрия. Соответствующая иконография тоже практически отсутствует; вообще, почему-то советская пропаганда не сочла нужным разыграть тему “маленького Гагарина” и позаботиться о составлении сборника нравоучительных историй о детстве космонавта с расчетом задать эталон поведения для юных граждан. Даже юрий-нагибинские лубочные “Рассказы о Гагарине” начинаются с 1941 года; семь лет — как отрезало; подобным образом советские биографы ампутировали последнюю семилетку гагаринской жизни — якобы все самое важное произошло с ним до 1962-го, а все, что дальше — не так уж и интересно.
Начиная с лета 1941-го, однако ж, кривая, отражающая количество свидетельств, начинает ползти вверх.
Клушино никогда не было тихой гаванью — и во Вторую мировую тоже своей судьбе не изменило.
О том, как именно Гагарины провели эти годы, можно судить уже хотя бы по тому, что Клушино находится примерно в центре страшной трапеции, образуемой Вязьмой, Ржевом, Волоколамском и Наро-Фоминском — местами, где в 1941—1942 годах, в “котлах” и “мясорубках”, было убито несколько миллионов человек.
Деревня расположена малость в стороне, не на самой трассе Минск — Москва, однако в широком смысле это была обочина большой дороги на Москву.
В конце января 1942 года в ходе контрнаступления Красная армия отбросила немцев от Москвы, но до Гжатска не дошла 20 километров; “прошло более года, прежде чем были пройдены эти тяжелые фронтовые версты” [29].
На протяжении почти полутора лет здесь был не очень глубокий тыл немцев, почти у линии фронта; удобное место для строительства концлагерей; всего их было в Гжатском районе восемь, и один из них — как раз в Клушине [6]. В ходе своих официальных визитов в Австрию и Германию в 1960-е Гагарин несколько раз бывал в концлагерях-мемориалах — но на самом деле он видел все это и раньше, “в полевых условиях”.
Удивительным образом, поведение Юрия Гагарина в период немецко-фашистской оккупации запротоколировано сразу в двух относительно независимых источниках. Мемуары старшего брата, Валентина, более литературные, чем мемуары матери, Анны Тимофеевны; у него есть сильные, как из классических советских фильмов про зверства фашистов, сцены — например история про косу. Анна Тимофеевна окашивала края канавы домашнего огорода. Тут появился немецкий солдат с лошадью — и пустил ее пастись в гагаринской ржи. Мать попыталась сделать немцу замечание, мол, иди-ка ты, мил-человек, со своей лошадью куда-нибудь еще, однако тот отобрал у нее косу и полоснул ею женщине по ногам: “Руссиш швайн!” Восьмилетний Гагарин попытался было наброситься на немца, но тот пнул его ногой в живот и тоже хотел порезать. Очень драматичный эпизод; однако в книге самой Анны Тимофеевны этой сцены нет, и знающие люди в Гжатском музее утверждают, что ни о чем подобном она никогда не рассказывала, шрама на ногах у нее не было и вообще к исторической компетентности брата космонавта следует отнестись с долей скепсиса *. (Воспоминания членов семьи Гагариных о войне вообще вызывают у скептиков много вопросов, что неудивительно. До 1956 года о пребывании на оккупированной территории — если только у вас не было документального подтверждения, что вы водрузили красный флаг на здание немецкой комендатуры и пустили под откос эшелон, набитый эсэсовцами, — лучше было помалкивать вовсе. Позже об оккупации можно было говорить без каких-либо опасений — но определенный канон всё же следовало соблюдать, и литобработчики, помогавшие Гагариным писать мемуары, прекрасно это осознавали.)
Характер отношений Гагариных с государством переменился еще до прихода немцев. Валентина как комсомольца уже в первый день войны отправили развозить по окрестным деревням повестки о призыве в армию: “Когда въезжал в деревню, было тихо. А после раздачи повесток, когда покидал деревню — всюду стоял плач. Стон — страшно вспомнить!” [17]. Мобилизация касалась не только парней: всех остальных, вспоминает Валентин в неопубликованных фрагментах мемуаров, собрали “на строительство аэродрома за деревней Родоманово. Копала и молодежь, и старики, и женщины. Немцы сбрасывали с самолетов листовки, в которых призывали нас переходить на их сторону, обещали хорошую жизнь и призывали прекращать копать. Продукты и варево возили нам из нашего колхоза. Кормили нас хорошо, всегда было мясо, так как резали скот, чтоб он не достался немцу, ведь он был уже под Смоленском. Аэродром достроить не успели; нас перевели рыть противотанковые рвы у деревни Пречистое” [17].
Другой относящийся к тому же лету 1941-го яркий эпизод в мемуарах Валентина Алексеевича — играющая в гагаринском военном нарративе структурную роль “дурного знамения” история о появлении в Клушине цыганского табора; видимо, беженцев. В какой-то момент “от табора отделилась группа: десятка полтора загорелых до черноты кудрявых мужчин и длиннокосых женщин с детишками на руках.
— К нам идут,— заметил Юра.
Цыгане, точно, подошли к нашему дому. Я испугался, что сейчас начнут попрошайничать или приставать: давай-де погадаем, и раздумывал, как бы побыстрее отделаться от них, навязчивых… Но ничего такого не случилось. Седобородый старик с лицом, иссеченным морщинами, подойдя к крыльцу, вежливо приподнял над головой соломенную шляпу и гортанно поприветствовал нас:
— Здравствуйте, молодые люди. Можно напиться из вашего колодца?
— Бадейка на цепи, — ответил я. — А воды не жалко.
Юра стремительно поднялся, сбегал в избу и вынес оттуда большую алюминиевую кружку. Протянул ее седобородому:
— Пейте на здоровье.
— Спасибо, молодой человек.
<…> Напившись и похвалив воду — студеная, вкусная! — цыгане пошли в село. Кружка осталась на срубе. Тут как раз появился отец. Разгоряченный знойным солнцем и ходьбой, он примедлил шаг у колодезного сруба, зачерпнул воду из бадейки, поднес кружку к губам.
— Папа, — крикнул ему Юра, — из нее цыгане пили!
— Всяк человек — человек, — почти библейской мудростью отозвался отец. <…>
— Что-то нехорошо мне, — пожаловался. — Голова раскалывается, и знобит…
Зоя метнулась за градусником:
— Давай температуру измерим.
Отец вяло отмахнулся:
— Посижу, и пройдет… Перегрелся я на солнце. <…>
— Это тиф. В двадцать втором мы вот так всей семьей перехворали. Ступай к председателю, Валентин, проси лошадь. В Гжатск повезем отца” [1].
Среди прочего, Валентин Алексеевич пытается донести до читателей, что их с Юрием 39-летний отец не был мобилизован и остался на оккупированной территории еще и, помимо своей инвалидности, потому, что в момент отступления подхватил опасную инфекцию.
Всякий “нарратив взросления” предполагает наличие эпизода с “посвящением” в мир войны — инициация подростка: видимо, поэтому прочное место сначала в гагаринской автобиографии, а затем в юрий-нагибинских “Рассказах о Гагарине” заняла история о том, как в июле 1941-го рядом с Клушином аварийно приземлились не то два (советских) самолета, не то два летчика в одном — и семилетний Гагарин выполнил “первое в своей жизни бо евое задание” [2]. Через несколько лет известная профессиональной въедливостью биограф Л. Обухова объяснила, что “вовсе не маленький Юрий встретил самолет первым на болотистом лугу. И не бегал он с запиской к председателю, как потом кто-то, видимо, рассказал писателю Нагибину. Рассказал неверно. Записки вообще никакой не было; летчикам понадобилось только ведро, чтоб перелить бензин. Затем они улетели. Тому есть множество свидетелей” [21].
Первого сентября 1941 года семилетний Гагарин пошел в первый класс клушинской школы — но учеба продлилась недолго.
Немцы появились в октябре — на мотоциклах с колясками и пулеметами, по словам Валентина Гагарина.
Сам факт проведения уроков немцев не беспокоил; более того, в какой-то момент они поняли, что, помимо собственно военной оккупации, им нужно обеспечить еще и культурную гегемонию — и поэтому сами, вместе с коллаборационистами, стали готовиться к 1 сентября 1942 года. “В июле 1942 года в Смоленске состоялись двухнедельные курсы для педагогов, которых оккупационные власти насчитали около 340. Детей же школьного возраста на всей захваченной территории оставалось более 12 тысяч, а на курсы из Смоленска и близлежащих районов прибыло свыше 200 педагогов. Немецкие власти не скрывали истинной цели мероприятия — сообщить учителям «принципиальные установки, учитывающие те особые условия, в каких придется вести преподавание в новой школе, создаваемой, по существу, сначала». Вести уроки предполагалось по старым советским учебникам, материал которых каждый учитель должен был «критически переработать». Помимо общеобразовательных предметов все школьники должны были проходить такие: «Новая Европа под руководством Германии» и «Новый порядок землепользования в освобожденных областях»” [24].
Прежние, “советские” школьные занятия прекратились еще осенью 1941-го — с каждым днем все сложнее было найти помещение; немцы занимали здания под свои нужды.
Выгнали из собственного дома и Гагариных. Идти им было некуда, и они стали понемногу переоборудовать под землянку погреб на краю огорода [2]. В этой норе — далеко не хоббитской — размером четыре на четыре метра, прикрытой стожком сена для тепла и водоотвода, им придется провести много месяцев. “Спали на земле, подложив самодельные соломенные матрацы. Отапливали землянку печкой-буржуйкой, свет давала лучина” [25]. “В качестве стен использовались различные предметы: доски, тряпки, глина и т. д.” [42].
“Вот уж воистину дом так дом! Небом крыто, светом горожено, в печке сосульки висят, — всплеснув руками, воскликнула Анна Тимофеевна” [32].
Анна Тимофеевна в мемуарах сетует на военную жизнь впроголодь: еда один раз в день — “жиденький суп с горстью проросшего овсяного или ржаного зерна да по маленькому ломтику черного сухого хлеба”. Младшие сыновья — “кожа да кости” — весной “выползали из землянки и часами бродили по южным склонам оврагов, рвали первую траву, а потом несли мне ее в кулачках и просили: — Мама, свари…” [19].
Валентин Алексеевич, однако ж, в неопубликованных воспоминаниях заявляет, что “особого голода в военные годы в селе не было: сперва были свои продукты; затем собрали урожай; в первую зиму немцы забрали у нас только овес и ячмень для своих лошадей, а рожь и пшеницу раздали населению по количеству едоков. Второй оккупационный год посеяли, посадили и собрали урожай, но во вторую зиму немцы начали уже безобразничать: отбирать и резать коров, свиней… Но нам все-таки не было голодно, так как хватало конины. Ведь снарядами с самолетов убивало много лошадей, и мясом мы были обеспечены” [17]. Кроме того, когда оккупационная администрация выяснила, что отец, Алексей Иванович, — мельник-профессионал, за ним явились двое солдат с автоматами [1] и поставили его работать на мельницу. “Молол я и на своих односельчан, и на неприятелей” [2]. “В помощники ему, мотористом на движок, привели, тоже под конвоем, Виктора Каневского, того красноармейца из нашего села, что выходил из окружения с группой сибиряков. Товарищи его подались-таки из Клушина пробиваться к своим, а Виктору, слышно было, не то внезапная болезнь помешала, не то еще что. Застрял.
За их работой на мельнице немцы следили самым тщательным образом. Отец жаловался:
— Целый день фриц над душой висит. Туда не ходи, этого не делай, чтоб ему огнем сгореть…
Иногда он все же умудрялся принести в карманах горсть-другую муки. Для нас это был праздник — что-нибудь вкусное из этой муки мама наверняка изобретет!” [1].
“Немцы регулярно привозили на мельницу мешки с пшеницей, а увозили муку. Не отказывал Алексей Иванович и своим, выручал, когда просили. Он сам признавался, говоря: «Молол я и на своих односельчан, и на неприятелей». Каким образом соседи с ним расплачивались — это, опять же, покрыто мраком. Можно предположить, что семья Гагариных пережила оккупацию чуточку легче, чем остальные их односельчане” [7].
Хлебное место не обеспечивало иммунитет от насилия оккупационных войск: как минимум однажды Алексей Иванович был подвергнут экзекуции. В “акте о злодеяниях, совершенных оккупационными властями в колхозе имени Сушкина” говорится, что “А. И. Гагарин отказался смолоть зерно вне очереди гражданке, направленной немецкой комендатурой, за что получил десять палочных ударов” [3] — с формулировкой “за злоупотребление служебным положением” [29]. Сам мельник намекал на то, что дефицитный бензин, который он лил в мельничный мотор, кончался быстрее для немцев, чем для своих. “Ну, раз взъелся на меня ихний фельдфебель, орет, слюной брызжет: «Ла-ла-ла-ла-ла-ла!» А я ему: «Чего ты лалакаешь? Тебе же русским языком сказано: никст бензин!» Он планшетку схватил, чего-то нацарапал на бумажке и мне сует. И опять: «Ла-ла-ла-ла-ла-ла!» — аж голова пухнет. Но одно слово я всё ж таки разобрал: комендатур. Ладно, говорю, понял, ауфидер ку-ку! И пошел, значит, в комендатуру…” [2]. Там Алексей Иванович познакомился с парой иностранцев: немцем Гуго — гарнизонным палачом [2] — и финном Бруно — телохранителем коменданта и тоже палачом [1].
Экзекуция была не только физической, но и моральной: “— Велели они мне руками за стойку взяться. Схватился я покрепче за эту стойку и думаю: «Экая несамостоятельная нация: и вошь толком не умеет истребить, и человека высечь — на мне же полный ватный костюм». Тут Гуго чего-то сказал толмачу, а тот перевел: задери, мол, ватник. Закинул я ватник на голову, — ничего, меня и брюки защитят! А они обратно посовещались и велят мне ватные брюки спустить. Ладно, на мне кальсоны байковые, авось выдержу. Но и кальсоны тоже велели спустить. Нет, нация не такая уж бестолковая!.. «А совесть у вас есть? — говорю. — Я же вам в отцы гожусь». Куда там! Гуго как завел: «Ла-ла-ла-ла-ла-ла!» — хоть уши затыкай” [2].
Сыновья встречали отца и, как могли, утешали его [1]. В одной из версий официальных воспоминаний Валентина Алексеевича говорится о том, что его отец “был организатором и исполнителем диверсионной акции по уничтожению мельницы, которую неприятель использовал для переработки зерна” [29].
Впоследствии говорили, будто сталинская пропаганда преувеличивала ужасы оккупации, однако “немецкий” период был определенно очень, очень тяжелым в жизни Гагариных. Они прожили полтора года бок о бок с чужаками. От этого периода остались три-четыре находящихся в жесткой ротации эпизода; все они подозрительно соответствуют формату серии “Пионеры-герои”. Наверняка за это время происходило и многое другое; как-то ведь немцы взаимодействовали с Гагариными не только на уровне “матка-курки-яйки”. Вряд ли все полтора года они каждый день провоцировали друг друга; менялась обстановка, менялись времена года, менялись слухи, менялся контингент; возможно, в какой-то момент у них сложились симбиотические отношения. Т. Д. Филатова рассказывает, что некоторое время в их доме квартировал немолодой, “сердобольный” фашист, который однажды пригласил в избу всех четверых детей, поставил их перед собой, обнял и сказал, что его отправляют к Москве и наверняка убьют там, а у него дома остались четверо точно таких же — и раздал всем по шоколадке.
Самой яркой — можно сказать “хрестоматийной” — в военной эпопее стала серия конфликтов Юрия с баварцем по имени Альберт и по прозвищу “Черт”; фамильный кошмар Гагариных. Он был оператор размещенной в доме Гагариных мастерской по ремонту аппаратов связи и зарядке аккумуляторов, а еще — живодер и изверг, аналог фадеевского унтера Фенбонга в “Молодой гвардии”.
Никто не знает, проявлял ли Юрий, которого всегда тянуло к любой технике, интерес к немецким приборам садиста Альберта. А вот неприязнь была, видимо, взаимной: дети платили немцу дистанционными издевательствами и “партизанской войной” (что, однако ж, не уберегало стороны от близкого контакта — в гагаринской землянке-погребе вместе с бывшими хозяевами дома прятались от бомбежек и новые, “в том числе и Черт” [42]).
В мемуарах ЮА охотно дает краткий очерк своей вредительской деятельности как общего характера (“разбрасывали по дороге острые гвозди и битые бутылки, прокалывавшие шины немецких машин” [20]), так и отдельных “спецопераций” — особенно участившихся после экзекуции отца на конюшне. “В подмосковных полях шла большая война, — говорит Анна Тимофеевна, — а у нашего Юры — своя, маленькая, хоть и небезопасная” [2]. Особо отмечается случай, когда ЮА “напхал Альберту тряпок в движок” [2] — или, по версии Алексея Иванова, в выхлопную трубу мотоцикла. Жертва быстро вычислила своего обидчика — и отказывалась давать ему разрешение ночевать даже и в землянке; тот сначала прятался в огороде, а затем ночевал у старушки-соседки. “Уже когда Юра приезжал взрослый, я его как-то спросила: «Что он тебе сделал, что ты так боялся?» — «А он, — говорит, — поддал мне кованым сапогом, я и летел шагов двадцать, пока об землю не шмякнулся»” [27]. Пришлось отцу и матери просить немца за сына.
Однажды, в момент поспокойнее, Альберт позвал своих малолетних оппонентов и предложил младшему Гагарину кусок сахара, но в тот момент, когда Борис прикоснулся к кубику, немец наступил ему на руку сапогом: больно, до крика. Юрий попытался было увещевать изверга, но затем “отошел назад, разбежался и головой что было мочи ударил немца в живот, ниже блестящей ременной пряжки. Тот ахнул, с маху шлепнулся на ступеньки, сел, оторопело, на крыльце” [1]. В более позднем варианте семейной легенды Юрий “заехал головой Альберту между ног… Солдат взвыл, согнувшись в три погибели. Эта история могла бы закончиться трагически, но Юре повезло. Через пару минут подкатил автомобиль, загруженный аккумуляторами. <…> Альберту пришлось заняться приемкой аппаратов” [25].
В другой раз Альберт — мы не знаем причины инцидента — сграбастал Бориса и, несмотря на протесты старших братьев, повесил его за шарф на сук не то яблони, не то ракиты, после чего принялся поглядывать “на подвешенного к суку, словно елочная игрушка, мальчонку, который сперва орал, потом хрипел, потом сипел, наливаясь свекольной кровью — захлестка постепенно затягивалась на горле, — и злое сердце Альберта утешалось…
Анна Тимофеевна ведать не ведала, какая стряслась беда, когда в землянку вбежал Юра:
— Мам, Борьку повесили!
Мать опрометью кинулась наружу.
Борька уже и сипеть перестал, снизу казалось, что в нем умерло дыхание. И пунцовое лицо с вытаращенными, немигающими глазами было неживым. Анна Тимофеевна не могла дотянуться до него, и от беспомощности, крупная, широкой кости, хоть и обхудавшая, женщина стала жалко прыгать вокруг ракиты” [2]. Сам Альберт тем временем якобы притащил аппарат и принялся фотографировать “налившегося свекольной кровью — захлестка постепенно затягивалась на горле” [2] Бориса. В какой-то момент Анне Тимофеевне все же удалось оттолкнуть немца и пробиться к сыну. Она “рывком раздернула узел на шарфе, и Бориска упал в снег. В землянку его принесла она почти безжизненного. После этого с месяц, наверно, Борис не мог ходить — отлеживался и ночами страшно кричал во сне” [1].
История про подвешенного немцем к дереву младшего брата Бориса (который, странным образом, 34 года спустя, решив уйти из жизни, тоже повесился) подтверждается всеми Гагариными — письменно и устно.
Дальнейшая судьба Черта неизвестна; без каких-либо усилий можно представить себе, как 12 апреля 1961 года он узнает, что русские запустили в космос человека, который родился в деревне Клушино, — и начинает вспоминать, что во время войны простоял несколько месяцев как раз в этой деревне, где его изводил восьмилетний “никс хороший малшик” [27]; не исключено, Альбертова версия событий чем-то отличалась бы от версии его контрагентов, Гагариных.
О том, насколько невыносимой была жизнь в оккупации, можно судить по эпизоду, рассказанному Валентином своему знакомому: “Валентин присматривал за брошенным домом дяди Павла (тот находился в эвакуации). Но как раз эту избу немцы выбрали для своего генерала. У него был ординарец, который заставлял Валентина работать целый день и запрещал отлучаться со двора. Даже в туалет надо было отпрашиваться. Однажды к генералу приехали гости, выпили, и какой-то эсэсовец стащил Валентина с печи и погнал во двор. Парню велели встать у забора и держать бутылки в разведенных в стороны руках. Немцы принялись упражняться в стрельбе, стараясь попасть в мишени. Парень чудом выжил. Наконец пьяные офицеры пошли пропустить еще по рюмочке. В это время Юра (он ходил возле дядиного дома в надежде повидать брата) помчался к родителям, чтобы рассказать, что во дворе стреляют. Мать и отец поспешили на выручку Валентину, упросили часового, и тот позвал переводчика, сопровождавшего эсэсовцев. Переводчик, видимо, был хорошим человеком — тайком вывел Валю со двора” [25].
С первых недель оккупации немцы использовали жителей Клушина как бесплатную рабочую силу — чаще зимой, расчищать дороги от снега.
Но в начале 1943 года, перед отступлением, тактика поменялась: нацисты стали вывозить молодых людей — на строительство укреплений и на сельхозработы — на запад, в Германию. К Гагариным пришли 18 февраля и забрали сначала семнадцатилетнего Валентина, а через пять дней — пятнадцатилетнюю Зою. Тамара Дмитриевна Филатова, дочь Зои Алексеевны, рассказывает, со слов матери, как Анна Тимофеевна на коленях стояла перед немцем, чтобы тот отпустил Зою, а та просила ее: “Мама, не унижайся”. “Мать вместе с другими женщинами долго бежала за колонной, заламывая руки, а их отгоняли винтовочными прикладами, натравливали на них псов” [7]. Страница самой Анны Тимофеевны, посвященная эпизоду похищения у нее дочери, — самая душераздирающая в ее воспоминаниях, еще раз подтверждающая, что эта книга — исключение, настоящие мемуары, а не пропаганда; отсылаем читателей к доступному оригиналу.
Что происходило с Валентином и Зоей в плену, родителям оставалось только догадываться.
В марте 1943-го немцы ушли из Клушина — в бессильной злобе заминировав дорогу; Алексей Иванович, впрочем, — жена квалифицирует его деятельность как “добровольное дежурство” — был начеку. Он приметил места с минами и оборудовал опасные участки специально оформленными женой предупреждающими табличками [8]. Что касается младшего поколения, то Валентин Алексеевич утверждал, что Юрий и Борис в момент отступления немцев “выставили на окно патефон (?!) и крутили пластинку «Красная Армия всех сильней»” [11].
Боев в деревне не было — чего не скажешь о Гжатске: за три дня город превратился в руины.
И все же то был город — а город действовал на эту семью магнетически.
Никто не знает, насколько серьезной психической травмой стала для Гагарина оккупация. В целом Гагарину скорее повезло: его семья, редкий случай, сохранилась после войны в полном составе. Была ли вся дальнейшая деятельность Гагарина попыткой избавиться от связанного с детскими воспоминаниями невроза — или нет? Правда ли, что он решил стать летчиком, чтобы отомстить нацистам, — в тот момент, когда увидел подбитый советский самолет? Да, такую версию событий навязывала советская пропаганда — но не так и много у нас резонов отвергнуть ее с порога. Судите сами: вас вышвыривают из собственного дома на улицу, а в вашем доме поселяются люди, которые стряхивают с воротников вшей прямо на пол и заставляют вас варить себе картошку; затем они угоняют в плен вашу сестру и брата — и на протяжении двух лет вы не знаете о своих ближайших родственниках ровным счетом ничего, хотя догадываетесь, что происходит в концлагерях с пленными.
В любом случае без особых натяжек можно предположить, что когда в 1963 году подполковник Гагарин вместе с Терешковой приехал в ГДР проверить прочность свежевыстроенной Берлинской стены и научить немцев быть хорошими избирателями — он испытал известное удовлетворение: и тут тоже, как многое в биографии Гагарина, “случилось как в хорошем романе”; разумеется, “немцы” и “нацисты” — это не одно и то же, однако справедливость есть справедливость.
Помимо собственно травмогенного, у войны имелся и другой аспект. Театр жестокости и гигантский натюрморт в поучительном жанре vanitas * (Жанр живописи эпохи барокко, аллегорический натюрморт, композиционным центром которого традиционно является человеческий череп. Подобные картины, ранняя стадия развития натюрморта, предназначались для напоминания о быстротечности жизни, тщетности удовольствий и неизбежности смерти (Википедия). — Прим. ред), война стала для Гагарина-подростка еще и ценным опытом. Много чужих людей; много новых моделей поведения; много необычных гаджетов и просто незнакомых предметов, использовавшихся в меновой торговле; много контактов с мертвой материей (убитые люди и животные); много экстремальных, потенциально смертельно опасных ситуаций. Все это Гагарин переживал, впитывал, срисовывал, пропускал через себя; он учился контролировать себя в условиях постоянного стресса, приспосабливаться к тотально враждебной атмосфере, достигать компромисса в заведомо невыгодной для себя ситуации. Все это, позже, пригодится ему — и в космосе, и потом, в шестидесятые.
Что было бы с Гагариным, если бы история развивалась по “филипдиковскому” сценарию и немцы так и остались бы в Клушине окончательно? Скорее всего, вместо Люберец году в 1949-м он был бы отправлен куда-нибудь в Любек, по тому же маршруту, что его старшие брат и сестра, в арбайтслагерь, — где и выяснял бы, производит ли его открытая славянская улыбка магическое действие на хозяев или нет.
На эту тему написан неплохой рассказ [34] в жанре “альтернативная история” — про то, как Гагарин работает на немецком заводе в давно оккупированной России (где, помимо всего прочего, еще и революции не было). Он неформальный лидер бастующего рабочего коллектива; его вызывает к себе мастер и предлагает договориться с ним лично, однако Гагарин отвергает все его посулы. По дороге домой он слышит по радио новость о том, что соперничающие между собой немцы и американцы только что запустили в космос ракеты с рейхсфлигеркосмонавтом и астронавтом соответственно; а ночью ему снится сон: он сам летит в ракете, и на ней выведены непонятные четыре буквы — “СССР”.