Интервью: Михаил Визель
«Пир» на сцене легендарного конструктивистского ДК Русакова, пять лет назад ставшего театром не менее легендарного Романа Виктюка – спектакль яркий и двусложный. В первом действии царит атмосфера карнавала: Пушкин спотыкается об Гоголя, а после вырывает у него нос, клоун вынимает из головы шар и пилит женщину в ящике. Во втором же мы оказываемся в сумрачном лесу идей и фобий Хармса, Введенского, Олейникова, Заболоцкого, Липавского, Друскина. Которые сидят за столом в окружении подруг и тех же Пушкина с Гоголем, под неусыпным присмотром метафизического Дворника разговаривают и философствуют, ссорятся, мирятся и… плохо кончают – как в жизни. Все тексты – подлинные, но мелко перемешанные постановщиком Денисом Азаровым. Для нового 35-летнего худрука, занявшего кресло одного из самых ярких театральных деятелей последнего полувека (чей расшитый изумрудный пиджак по-прежнему висит на стуле в фойе), первая постановка, естественно, стала манифестом и первым ответом на неизбежный вопрос: в какую сторону будет развиваться Театр Виктюка в ДК Русакова? На остальные вопросы Денис Азаров ответил лично.
Кстати, очередной показ «Пира» состоится 17 июля.
Театр Романа Виктюка имеет свою эстетику, в которую поэтика обэриутов на первый взгляд не очень вписывается. Как пришла в голову мысль сделать спектакль по их произведениям?
Денис Азаров: На самом деле это не совсем так. Уже в репетициях выяснилось, что всем своим студентам Роман Григорьевич давал тексты обэриутов, Введенского. Они очень много, когда учились, работали над этими текстами, и, как мне объяснил Дмитрий Бозин (ведущий актёр и главный режиссёр Театра Виктюка. – Ред.), у Виктюка была такая логика: если с подобным текстом справился, значит, справишься со всем. Смотришь список студенческих работ – у них была и «Елизавета Бам», и «Ёлка у Ивановых». Оказывается, если не было названия в афише, это не означало, что он не работал с этими авторами и не соприкасался с ними.
Когда дошло до моего назначения художественным руководителем, понятно, что я начал придумывать некую стратегию развития театра, она есть на три года вперед. На полтора года уже прямо точно по датам, а на три года вперед – плавающие. И когда эта стратегия придумывалась, надо было понять, чем этот театр будет отличаться от огромного количества других театров в Москве. Потому что если до моего появления он отличался тем, что здесь был Роман Виктюк, то сейчас театр попадает обратно в один из самых конкурентных театральных городов в мире. И он должен держаться, должен занять какую-то нишу.
Изначально была идея, чтобы театр начал заниматься какой-то нелинейной, неочевидной, неудобной, может быть, литературой. Это не слово «абсурд», потому что абсурдизм – это все-таки Беккет и Ионеско, но это определенное направление. Мы ставим сложную литературу про сложного человека, и обэриуты – это как манифест: мы пойдём в этом направлении. Наши авторы – это Хармс, Введенский, Беккет, Ионеско, Платонов, Альфред Жарри, Камю, Кафка. Сартр, дальше Саша Соколов. Из современных авторов это Валерий Печейкин или Мариус Ивашкявичюс, то есть всё время современная драматургия. Должна быть какая-то особенная литература. Вот что Печейкин, что Ивашкявичюс – они все время работают с языком. Из современных авторов Сорокин наш автор, к примеру. Я сейчас фантазирую, у нас нет пока планов поставить Сорокина: я про то, что когда я говорю с режиссерами, объясняю им что, если классика, тогда [ставим] Гоголя, потому что он немного другой. Я ставил два раза Островского, я очень люблю Островского, но здесь – пока нет. Сейчас Островский как бы не совсем наше. А Еврипид наш автор, например. Понимаете, да?
Хармс, Введенский – это для меня в принципе очень важные авторы. Потому что я не раз к ним обращался: и «Ёлку Ивановых» в Гоголь-центре ставил, и в Ярославле делал спектакль по пьесе Ионеско «Бред вдвоём», где внутри были стихи Хармса. И я как-то живу с этими авторами.
А наложило ли какой-то отпечаток то обстоятельство, что вы находитесь в легендарном здании, памятнике конструктивизма?
Денис Азаров: Это накладывает отпечаток каждый раз, когда я сюда захожу. Потому что, конечно, это уникальное здание. Здесь сейчас открыта выставка, посвященная обэриутам, Ваня Боуден её курирует с Лизой Спиваковской, молодые художники, и мы будем со зданием, с пространством очень много работать. У нас к каждой премьере будет открываться новая выставка, которая будет стоять внутри этого пространства. Потом у нас будут всякие дополнительные события: лаборатории всевозможные, музыкальные программы. И они будут как раз-таки не на сцене, а именно в пространстве театра. Всё-таки это здание не театра, это Дом культуры на самом деле. Для нас сейчас это слово – ДК, Дом культуры, – отдает какой-то иронией, если не ругательством. Но если брать изначальную идею, хотелось бы сделать такую же вещь. Какой-то дом, в котором постоянно идёт жизнь. Конечно, главное событие – это спектакль вечером, но до этого… Вы приходите сюда утром, заходите в книжный магазин, которого пока нет, покупаете книгу, берёте вкусный кофе, сидите читаете, потом началась какая-то лекция, какой-то мастер-класс, а вечером мы пошли на спектакль, а после спектакля спустились в кафе и пообщались с интересными людьми за бокалом вина.
Это же концепция Гоголь-центра и Электротеатра.
Денис Азаров: Эта концепция уже давно существует в Европе. Это не новая вещь, я вообще не претендую на открытие нового чего-то. Я совершенно не новатор по своей сути. Я, наоборот, про то, чтобы было хорошо. И это будет хорошо, особенно в этом здании. В которое просто интересно зайти.
Вы довольно много работали в музыкальном театре, включая две полноценные оперные постановки: «Мадам Баттерфляй» в Новой опере и «Доктор Гааз» в Геликон-Опере. Будет ли это отражено в вашей здешней деятельности, в частности, в спектакле «Пир»?
Денис Азаров: Я вообще много работаю с музыкой в драматических спектаклях и предпочитаю работать с музыкой, специально написанной для спектакля. Для «Пира» ее писали три человека: это Кирилл Таушкин, Глеб Андрианов и саунд-дизайнер всего этого, Филипп Карецос. Единственное, что не оригинального там звучит, это старинный мадригал Каччини, который тоже ребята обрабатывали через какие-то эффекты. Для меня музыка в драматическом театре — это тоже драматургия. То есть это не просто плейлист: включить песню, убрать песню. Это должно быть какое-то развитие, какой-то отдельный персонаж. По крайней мере, я стараюсь так все время делать. В «Пире» вся музыка является неотъемлемой тканью и текста, и декораций, и света, и актёров. Всё вплетено вовнутрь, и достать её оттуда очень сложно.
Обэриуты, ленинградский абсурдизм стали трейдмарком, одним из инкапсулированных культурных явлений. Про Хармса снимают фильмы, а сам он стал одним из самых тиражных авторов – как детских, так и взрослых. При этом есть два противоположных подхода. Первый – Хармс популярен потому, что он отразил страх и ужас той эпохи. И второй, что Хармс популярен, потому что он отражает извечный абсурд нашей российской жизни. Какой подход вам ближе?
Денис Азаров: Это сложный вопрос. Правда, я ими очень давно занимаюсь. Не хочу себе льстить, но это мои авторы, в которых я очень погружён. Знаете, они были философами. Все! Нельзя отделять Хармса от Введенского, от Олейникова, Друскина от Липавского. Они все были какими-то удивительными и совершенно неоцененными философами. Они же писали в стол, зная, что пишут в стол. Они встречались по вечерам, на основе чего вторая часть спектакля, «Разговоры» Липавского, – встречались по вечерам и обсуждали какие-то серьезные философские темы. Потом какие-то абсурдистские концепции, потом вдруг уходили в каламбуры. Это всё напоминало обряд или ритуал. Как в храме священнику не нужен человек в зале, он всё равно проводит обряд.
Они отражали эпоху, более того, они очень её чувствовали. Например, гениальная фраза, которую любил повторять Леонид Липавский. 1939 год, уже Заболоцкого посадили, Олейников уже расстрелян, группа уже давно распалась. Не просто обэриуты – круг друзей распался. Введенский уже не в Ленинграде. И в 1939 году, после одного из первых событий Второй мировой войны, Липавский сказал: «В мире погасли все огни».
Они очень-очень чувствовали. И да, безусловно, там отражается и страх эпохи, но, с другой стороны, у них во всем этом есть определённое философское изучение мира, и слова, и текста. И вообще там интересно: ранние Хармс и Введенский и поздние – две разные вещи. Они стремились к простоте. У Хармса был даже список «Хорошо» и «Плохо». В столбике «Хорошо» были, например, Моцарт и Бах, а в столбике «Плохо» был Чайковский. В столбике «Хорошо» был Пушкин, а в столбике «Плохо» был Блок. Это определенный взгляд на вещи. Они стремились к этой простоте. Есть гениальные фразы из «Разговоров», которые в спектакле звучат: «Прекрасны солнце и трава, и ветер, и небо, и человек. Но также прекрасны и стул, и стол, и гребешок».
Понимаете, они стремились к первобытному. Есть хорошее слово «протоискусство», когда человек не отличался от дерева. Это не сформулировать, потому что это ощущается ниже порога человеческого языка. Я создал мир, и этот мир находится ниже нижнего порога человеческого языка. То есть они куда-то до человека стремились. Для меня это их самоотверженная игра в бисер, ну как у Гессе, непонятная игра, которую мы никогда с вами не разгадаем.
Что они делали по этим вечерам, почему это происходило? Их ожидание чуда, то, что в спектакле тоже есть – это важно для них, их очень интересовало чудо. Не на уровне «чудо как фокус», а на уровне чудо как концепция. У Якова Друскина тоже есть в спектакле фраза «В ожидании чуда есть погрешность. Только представь, представишь на минуту, что оно произошло, и уже неинтересно». Понимаете, чудо - его как бы не может быть. Чудо произошло после их жизни. Этот чемодан, который Друскин вытащил из блокадного Ленинграда, он мог потеряться. Друскин мог не выехать, мог погибнуть на Дороге Жизни. Он держал его закрытым, пока не убедился, что все его друзья погибли, а все его друзья погибли. И тогда он только начал открывать, разбирать этот архив. Иначе бы не дошло до нас ничего.
Мы не знаем, сколько всего не дошло.
Денис Азаров: Не дошел, например, роман Введенского «Убийцы-дураки». Говорят, он был и его даже читали, а его нет. И сколько всего там было написано! От Олейникова крупицы какие-то остались, на самом деле.
В этом смысле Еврипид действительно ваш автор, потому что от Еврипида до нас тоже дошли осколки того, что он сделал. Но всё-таки не могу удержаться от банального вопроса, в вашей ситуации вполне естественного: о творческих планах. «Пир» – первый спектакль, который вы поставили в качестве худрука. Что дальше?
Денис Азаров: Сейчас мы поедем в экспедицию по Нижегородской области с актёрами, потому что мы готовимся к постановке «Мёртвых душ» Гоголя. Это будет мой второй спектакль. Это тоже манифест. Хоть и классик, но такой…
Конечно, Гоголь абсурдист!
Денис Азаров: Да, и есть версия того, где все это происходило, – Нижегородская область. В начале колесо доедет либо до Казани, либо до Москвы. Притянуто немного за уши, но мы решили поехать посмотреть современные русские деревни, чтобы там искать материал. Есть гоголевский текст, а есть современный, современные мёртвые души.
До этого у нас в октябре будут дни памяти Мастера. Это цепь событий, связанных с памятью Романа Григорьевича. Потом у нас премьера «Мертвых душ», а после этого я открываю двери, это уже следующий календарный год, другим режиссерам. У нас будет премьера молодого режиссёра Никиты Бетехтина по пьесе Михаила Чевеги «Колхозница и рабочий», это современная пьеса в стихах.
В стихах? С рифмой?!
Денис Азаров: Все у Чевеги нормально с рифмой. Потом Юрий Муравицкий будет ставить «Вакханок», как раз Еврипида. А после Юры будет спектакль Филиппа Григоряна, он еще думает о материале. Параллельно мы будем запускать каким-то образом малые формы, то есть у нас планируется балет по Беккету «В ожидании Годо», тоже с оригинальной музыкой, естественно. В планах у меня поставить пьесу Мариуса Ивашкявичуса «Ближний город». Ещё в планах вообще безумное решение – написать мюзикл по Платонову. Это вот, кстати, про музыкальный театр.
И параллельно лаборатории, фестивали. У нас очень-очень много будет разовых акций, междисциплинарные всякие вещи, можно сказать экспериментальные. У нас будет дебютантская лаборатория для режиссёров-дипломников. Каждый раз лаборатория будет заниматься разной драматургией на других языках. Первой у нас будет современная драматургия на немецком, потом у нас дальше будет ещё венгерская. Каждый месяц будет по несколько точечно интересных событий. Либо это какая-то лекция и какая-то разовая акция, помимо репертуара, либо это премьера и выставка и так далее.
Еще один банальный, но неизбежный в вашей ситуации вопрос. Отталкиваетесь ли вы как-то от имени Виктюка, думаете ли о том, а что бы сказал об этом Роман Григорьевич?
Денис Азаров: Я вам скажу так. Я пытаюсь выстроить в театре такую вещь, чтобы мы, не разрушая старого, могли все-таки строить что-то новое. Это означает сохранение определенного баланса между памятью и развитием, прогрессом. Я не устаю повторять, когда начинаются разговоры про традиции, заложенные Романом Григорьевичем: «Ребята, в восемьдесят восьмом году Роман Григорьевич поставил «Служанок», он разрушил все возможные штампы, традиции!» В принципе он всё время находился в конфликте с какой-либо традицией. Поэтому я бы хотел, чтобы сохраняли традицию Романа Григорьевича Виктюка эти традиции нарушать.
Очень важно сохранить его спектакли на достойном уровне качества. Потому что есть зрители, которые ходят на эти спектакли, их нельзя лишать того, что они любят. Вариант спектакля в принципе – уже достояние культуры. Как мы с Димой Бозиным говорили, это его формулировка: «”Служанки” – это “Жизель”». Oни должны существовать. Пусть меняются составы, но это «Жизель». Она есть и все. Поэтому, с одной стороны, у нас есть работа с памятью, вот эти дни памяти Мастера, и мы пытаемся максимально бережно относиться к спектаклям. Но, с другой стороны, нельзя закупориться в этом смотрении назад. Надо всё-таки смотреть вперёд, но понимая, что сзади тебя.