Текст: Светлана Мазурова/РГ
Фото: Владимир Бертов/РГ
В издательстве Corpus вышла книга петербургского критика и переводчика Валерия Шубинского «Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру». Автор рассказал «РГ» про образ жизни, чудачества «человека-парадокса», который превращал свою жизнь в театр.
Когда началась ваша любовь к Хармсу?
Валерий Шубинский: Я учился в школе, и до нас стал доходить самиздат - проза, эссе Хармса. Мы с одноклассником обменивались текстами и решили поставить несколько сцен из Хармса. Я помню шок, который испытали на вечере наши одноклассники, особенно в той сценке, где один из персонажей говорит: «Тюк!» Никогда не забуду, как на нас смотрели. Можно сказать, что это мой любимый афоризм Хармса. Есть еще одна цитата, которую я часто вспоминаю: «Писатель: Я писатель! Читатель: А, по-моему, ты г…!»
Вы написали биографии Гумилева, Ходасевича, Ломоносова, Хармса. Что вас в них интересовало прежде всего?
Валерий Шубинский: У каждой биографии есть какой-то сюжет. У Гумилева это история мальчика слабого, неуклюжего, некрасивого, который сам себя делает - поэтом, неотразимым любовником, учителем, голос которого слушает молодежь... Героическая смерть ставит во всем точку. Когда он гибнет, оказывается, что все получилось. У Ходасевича это спор между человеческим и поэтическим, поэтом, готовым ради высокой миссии презреть чувства, отношения, человеческое в себе. Сюжет биографии Хармса - это чудо. Он ощущал себя чудотворцем, не творящим чудес (у него есть такой образ в «Старухе»: чудотворец, не творящий чудес), но всю жизнь живущим в постоянном ожидании чуда. В конце концов, оно происходит, уже за гранью его жизни.
Хармс вам интересен в первую очередь как писатель или как личность?
Валерий Шубинский: К Хармсу можно подойти с разных сторон. Например, просто как к автору стихов и прозы, к сочинителю. Существует подробная «историко-литературная», если можно так выразиться, биография Хармса, написанная крупным специалистом по обэриутам Александром Кобринским. Несомненно, это ценная книга. Но меня в большей степени интересовало другое. Писатель - все же не машина по производству текстов... И потом, тексты были не единственным творением Хармса. Во-первых, Хармс - это еще и определенный способ поведения, существования, речи, восходящий к его произведениям, но обретший самостоятельное существование. Если в жизни происходит что-то странное, нелепое, иррациональное и при этом смешное, абсурдное, мы говорим: «чистый Хармс». А во-вторых, Хармс создавал себя как личность. Создал определенный человеческий образ. Даже целый ряд образов. Один из них - высокий человек, в гетрах, в бархатной курточке, кепочке, выгуливающий на Надеждинской улице таксу по имени Чти Память Дня Сражения При Фермопилах.
Существовал ли Хармс другой, «Хармс в себе», для себя?
Валерий Шубинский: В своих письмах он соответствует созданному им эксцентрическому образу, его письма невозможно отделить от его художественных произведений. Это часть его творческого наследия. В дневниках он совершенно другой: невеселый, погруженный в себя, постоянно собой недовольный, страдающий от своих отношений с внешним миром.
Существует множество театральных интерпретаций Хармса. Есть спектакли по его произведениям, письмам, и есть необычный моноспектакль петербургского актера, режиссера Александра Лушина, поставленный по дневникам Хармса. Там совершенно иной образ писателя - творческий и человеческий. Очень советую вам посмотреть.
В 2008 году в петербургском издательстве «Вита Нова» вышла ваша книга про Хармса. Новая книга, выпущенная в Corpus, переработана, дополнена? Появились новые материалы, факты?
Валерий Шубинский: К сожалению, как все книги издательства «Вита Нова», то издание было полиграфически великолепным, но дорогим и малотиражным. Чем отличается новое, кроме доступности? Включены новые материалы, касающиеся истории семьи Ювачевых (их любезно предоставили петербургский исследователь Николай Матвеевич Кавин и внучатая племянница Хармса Марина Кирилловна Махортова). Шире использованы дневники отца Хармса, опубликованные за эти годы. Расширена и заключительная часть книги, касающаяся гибели Хармса. Конечно, учтены замечания и поправки рецензентов - хочется их поблагодарить.
Почему Хармс создавал образ сумасброда и чудака, что заставило его заниматься таким своеобразным жизнестроительством?
Валерий Шубинский: Мне кажется, здесь совершенно не те мотивы, что были у символистов, у людей классического «Серебряного века». Ситуация Хармса была иной. Он превратил свою жизнь в театр одного актера. Его комната была наполнена фантастическими вещами и вещицами, надписями, он оригинально одевался, окружал себя причудливыми людьми. Для него все это стало некой компенсацией. От природы он был, несомненно, человеком не совсем интровертивным, был настроен на некую публичную деятельность. Но это оказалось невозможным.
В 1933 году во время бесед в доме Липавского бывшие обэриуты говорили о том, что им всем не хватает журнала, а Хармсу - «еще и своего театра». Вот сверстник Хармса польский поэт и драматург Константин Галчинский в 30-е годы имел маленький театр. То, что писал Галчинский для этого театра, удивительно похоже на миниатюры Хармса. А у Хармса театра не было, он собственную жизнь превращал в театр, зрителями делая окружающих. Для него это была некая форма создания дистанции между собой и внешним миром, который был ему глубоко чужд.
А почему чужд?
Валерий Шубинский: Хармс и его ближайший друг Александр Введенский, наверное, единственные крупные деятели авангардного искусства, которые не были левыми по политическим взглядам. Даже в 20-е годы, когда этот мир был еще не настолько жёсток, брутален, бесчеловечен, как в 30-е годы. Левое искусство еще не было запрещено, можно было устраивать вечера, спектакли, публичные выступления, и всё это более или менее происходило. Был вечер «Три левых часа», была, правда, всего один раз, представлена «Елизавета Бам», были попытки постановки других обэриутских пьес - «Моя мама вся в часах», «Зимняя прогулка». Тем не менее, прямые контакты с аудиторией - например, со студенческой, привыкшей к новым приемам в искусстве, - приводили к напряжению и часто заканчивались безобразным скандалом. Представление Хармса о новом, о революции в искусстве категорически не совпадало с теми представлениями, которые были у большинства людей 20-х годов. Заболоцкий и Олейников были в большей степени людьми 20-х годов, а у Хармса и Введенского это напряжение было очень острым.
Хармс был ярым антисоветчиком?
Валерий Шубинский: Хармс говорил о себе: «Я человек политически не мыслящий». Просто советский мир для него был внутренне чужим. Это не значит, что он ощущал какой-то иной мир своим, что ностальгировал по дореволюционной России. Или полагал, будто где-то за пределами границ Советского Союза существует близкий ему мир. Для него, скорее, существовало ощущение жизни после конца света. Это острое, мучительное ощущение абсолютно отчужденной реальности. Игра помогала ему выстроить свои отношения с реальностью, дистанцироваться, сделать ее безопасной. У его друзей были другие способы защиты от реальности, иногда тоже очень странные. Например, философ, литератор Яков Друскин, по свидетельству хорошо знавших его людей, носил одежду на несколько размеров больше, чем нужно, чтобы создать какое-то личное пространство - между одеждой и своим телом.
В конце жизни Хармса эта игра, театрализация жизни стали способом защиты и в более практическом смысле слова: он попытался использовать симуляцию безумия для защиты сначала от военной службы, а затем и от ареста. К сожалению, это не спасло его от смерти в тюремной психиатрической больнице в феврале 1942 года.
Насколько глубоким было влияние Хармса на культуру его времени?
Валерий Шубинский: Выдающийся литературовед Лидия Гинзбург в начале 30-х годов писала: « На Хармса теперь пошла мода. Боятся проморгать его, как Хлебникова. Но он-то уже похож на Хлебникова. А проморгают опять кого-нибудь, ни на кого не похожего». Разумеется, Хармс не был похож на Хлебникова, но эта запись - лишь одно из свидетельств того, что даже в начале 30-х годов, когда взрослые произведения Хармса не печатали, он, тем не менее, был объектом внимания со стороны людей, серьезно интересующихся литературой. И после его смерти, даже еще до середины 60-х, когда взрослые тексты Хармса и Введенского стали доступны исследователям, все равно Хармса помнили. Его образ никогда не исчезал из культуры. Сейчас опубликованы стихи Геннадия Гора, стихи и проза Павла Зальцмана - это замечательные писатели, непосредственно следовавшие в фарватере обэриутов. Раньше казалось, что у них не было прямых учеников и последователей, а теперь оказывается, что были.
Почему у биографической книги о Хармсе такое название - «Жизнь человека на ветру»?
Валерий Шубинский: Это название стихотворения Хармса 1926 года и символ его отношений с реальностью. Реальность была активна по отношению к нему, а он был вынужден находить пассивную роль. Скажем, у Гумилева и Ходасевича было гораздо больше возможностей выбора, чем у Хармса и его сверстников. А тут ветер дует, реальность нападает на человека…
Можно ли сказать, что Хармс - мистик, шаман в какой-то степени?
Валерий Шубинский: В жизни Хармса были две стороны: с одной - эксцентрика, творческая и бытовая клоунада, а с другой - Хармс мыслитель, мистик. Со своими друзьями-философами Яковом Друскиным, Леонидом Липавским он был совершенно другим - гораздо менее эксцентричным, более сосредоточенным. Но две стороны Хармса неотделимы друг от друга. Иррационализм обэриутов, их обращение к абсурду, к «бессмыслице» - все это имело мистическую подкладку. Истина может быть открыта лишь случайно, через случайные действия, случайный набор звуков.
Почему Хармсу среди обэриутов досталась самая большая посмертная слава?
Валерий Шубинский: Заболоцкий, Введенский, Олейников - большие, первоклассные поэты. Но Хармс был театральной личностью, он создал некий жизненный, человеческий образ. Сравните, например, с Заболоцким - такой строгий человек в очках, похожий на бухгалтера. Или Олейников - издательский работник, сидит человек в редакции, редактирует детские журналы… Нет яркого образа. Да и Введенский жил жизнью гораздо более обычной, в сравнении с Хармсом. Кроме того, если мы сравним тексты Хармса с текстами Введенского, то увидим, что Хармс в целом более доступен широкому читателю. И, наконец, Хармс - еще и великий детский писатель. Его друзья тоже занимались детской литературой, но такого яркого следа, как Хармс, в этой области никто из них не оставил, даже Введенский, хотя у него есть прекрасные детские стихи. Есть еще одно обстоятельство. Введенского в постсоветское время довольно мало издавали. Это связано с юридическими проблемами, которые, к счастью, уже в прошлом. А проблемы эти возникли в результате соперничества ученых, занимающихся творчеством обэриутов. Увы, это соперничество не идет на пользу науке.
Кто будет вашим следующим героем? Чья биография заинтересовала?
Валерий Шубинский: В последние годы я отошел от биографий писателей, мне стало интересно попробовать написать о людях действия, а не слова. В серии «ЖЗЛ» вышла моя книга о противоречивом деятеле отечественной истории Георгии Гапоне. Одновременно я написал небольшую книгу «Приключения Гумилева, прапорщика и поэта», это попытка беллетристической реконструкции на основе написанной мной биографии. Она посвящена в основном одному периоду жизни Гумилева - Первой мировой войне. Эта книга вышла в «Детгизе», но она предназначена и для взрослых. Сейчас пишу биографию деятеля начала XX века, тоже достаточно противоречивой фигуры, пока не скажу, кто это.
