Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Брат-привратник
Его судьбу определила поездка в Германию – учиться. Началась война – и он оказался в плену, а когда сумел вернуться в Россию – это была уже другая страна. Федин, уже пытавшийся писать, стал одним из Серапионовых братьев, которые интересны, кроме прочего, и тем, что хотели писать нечто непропагандистское, служить литературе, как пустынники – отбояриваясь от реальности.
Брат-привратник – такую роль он играл в этом литературном сообществе. «Серапионы» каждую неделю собирались, читали и обсуждали то, что писалось. Не стоит считать их фрондерами, в большей степени братьев объединяла молодость и желание учиться литературе. Почти все они в будущем уверенно вошли в советскую литературу – хотя бы на время.
Весной 1921 года Федин совершил опасный шаг, который мало кому по силам. Он вышел из партии, чтобы «сосредоточиться на писательстве». «Я вышел из партии, у меня тяжелая полка с книгами, я пишу». Но еще и, возможно – из-за Кронштадтского мятежа и его подавления. И – из-за зарождавшегося НЭПа, как и многие, верившие в социализм. Такой вот клубок противоречий.
Отстранившись от общественной жизни, Федин наконец выносил и отважно опубликовал книгу, которая превратила его в известного писателя. В 1924 году вышел его главный, как считали и считают многие, роман – «Города и годы». Роман и реалистический, и – во многих сюжетных поворотах и диалогах – почти фантастический, гротескный. Написано о нем немало.
Позже Федин всю жизнь будет бродить вокруг этих трех сосен: Первая мировая, революция, Гражданская война. И – городская интеллигенция, которая действует в этом урагане. В пересказе это выглядит примитивно, но
по крайней мере, до поры до времени. Роман получился по духу вполне революционный, но – без фанатических крайности. Он все-таки нередко смотрел на события со стороны, и ракурсы получались нетривиальные.
«В продолговатой комнате»
Даже «Похищение Европы» – политический роман, в котором Федин откровенно погнался за злободневными целями – написан замечательно. Герой книги – газетчик, и это оправдывает ее социальную заостренность. Хотя и посмеивались над этим ловким повествованием «за дело» – слишком много торговых, политических и технических нюансов собрал писатель, чтобы продемонстрировать преимущества молодой советской страны над уходящей европейской натурой.
- Осваивая древний опыт,
- Нам Федин показал пока
- Не похищение Европы,
- А ввоз голландского быка. –
Язвил Александр Архангельский. А шарж набросали Кукрыниксы. Но как дотошно и изящно там описана обработка бревен! И все-таки хорошо, когда рядом с литературой есть такие мастера, как Кукрыниксы.
Что из Федина я мог бы сегодня по-дружески порекомендовать для чтения? Как ни странно, ответить на этот вопрос несложно. Роман «Братья» 1928 года. Вот уж несправедливо, что он остался на обочине всеобщего внимания и цитирования.
Федин не ломает строение классического русского романа (он прибегает к сложному монтажу композиции, но деликатно). Главное – он пишет иначе, чем принято, чем другие – и это бросается в глаза с первых страниц. «В продолговатой, слегка похожей на коридор комнате, начинавшей уже дряхлеть, — с проржавленной лампой, с треснувшей облицовкой камина, — вдруг возникало волнение молодости. Все кругом беспричинно, неясно становилось смешным, все оборачивалась самой веселой, самой забавной стороной». По-моему, после этого ничего доказывать уже не нужно. Только многие ограничиваются метафорами, словесным плетением, ощущениями и полутонами, а Федин еще и каркас романа выстраивает мастеровито.
И даже Георгий Адамович, в то время не жаловавший советских писателей, отхлестав эту книгу, оговорился: «Фединская беллетристика неизменно хорошо проработана, тщательно продумана, чисто выполнена. Конечно, это «не бог весть что» – по глубине и широте замысла, по уровню вдохновения. Но это все-таки добропорядочная литература, без срывов». Немного свысока сказано, но Федин, надо признать, став мэтром, держался с младшими писателями поживее.
Паустовский в панегирике о приятеле-сопернике набросал такой его портрет: «Прежде всего, Федин любит жизнь во всех ее проявлениях – больших и малых. Он любит людей, общество. Как в поговорке о цыгане, он «готов пропасть ради хорошей компании». Он любит шум, оживленные застольные беседы, меткие и неожиданные рассказы – чужие и свои. Свои он рассказывает артистически, подчеркивая все самое характерное легким движением погасшей трубки». Он умел быть разным. И отшельником, и таким вот общительным артистом…
«Точной, правдивой кистью»
Федин оказался замечательным литинститутским мастером – одним из лучших за все времена. Ему и на это хватало времени. Он – как считалось, человек холодноватый – отдавал студентам не часы, а дни. Почитайте воспоминания Юрия Трифонова о том, как они гуляли после занятий и толковали о литературе, мечтательно и молодо, каким открытым и нечиновным был с ним Федин. Писатель, мастер – и только. Никакой не столоначальник, не вельможа. Он и позже гордился Трифоновым – своим лучшим учеником, какие бы черные кошки ни перебегали между ними.
«Надо писать так, как пишет Федин. Тонкой, точной, правдивой кистью», – говорил Пастернак, человек восторженный, но и взыскательный. В их письмах и разговорах было немало глубоких и страстных похвал, встречались и строгие откровенные суждения о новых повестях и стихах друг друга. Всё закончилось после истории с зарубежной публикацией «Доктора Живаго» и пастернаковской «Нобелевской премией». Федин сначала восхищался романом друга, потом стал находить в нем недостатки, потом – убеждал Пастернака отказаться и от романа, и от премии. Надо сказать, что он предлагал и спасительный компромисс – издать роман в Советском Союзе небольшим тиражом. Быть может, в сокращении. Но – издать. Он понимал, что после этого через десять-пятнадцать лет можно будет попробовать переиздать «Живаго» уже не «политики ради». Был важен статус опубликованного в СССР романа. Но когда и на Западе, и в СССР вокруг романа поднялась грубая политическая шумиха – Федин уже не вспоминал об этой идее. И вообще в той истории действовал суетливо. А вспоминают о нем в последние годы чаще всего именно в связи с этим неприглядным сюжетом.
Он написал одну из лучших книг о литературе времен своей молодости – «Горький среди нас» – и достаточно откровенно рассуждал о писательском культе в дружеском кругу и перед самим собой: «Горький – человек великих шатаний, истинно-русский, истинно-славянский писатель со всеми безднами, присущими русскому таланту, – уже прилизан, приглажен, фальсифицирован, вытянут в прямую марксистскую ниточку всякими Кирпотиными и Ермиловыми. Хотят, чтобы и Федин занялся тем же!»
Комиссар собственной безопасности
Большим литературным начальником его сделал Михаил Суслов – главный идеолог страны. Человек утонченный, нервный, принципиальный, нередко – непредсказуемый. Такие интеллигенты из народа Федина занимали чрезвычайно, это видно по его книгам. А Суслову нравились люди, с одной стороны, нашенские, с другой – не от мира сего. Ведь и Михал Андреич был куда сложнее, чем принято о нем судить. Думаю, сошлись они не случайно. Федин продолжал бороться с общественными нагрузками. Они становились всё почётнее, но именно потому были менее обременительны. И даже, как казалось, сулили больше свободы литературного маневра.
Его книги о Кирилле Извекове – в свое время известнейшие – это уже немного «не тот боржом». Хотя – как не отметить, что предреволюционный Саратов он показал достоверно, в деталях. Город действительно бурлил, и, например, история подпольной типографии вполне достоверна. А Саратов – один из тех удивительных городов, которые нужно сохранять – в романах и стихах.
Дело даже не в том, что в этой неоконченной трилогии Федин попытался подняться до высот официоза, вдохнув его спертый воздух. Он написал книгу для многих. Она стала юношеским чтением – и не только потому, что ее рекомендовали в школе. К тому же повествование об Извекове оставляло впечатление «повторения пройденного», к тому же – упрощенного. Об этом времени, о схожих людях Федин писал в своих первых романах – но писал интереснее.
А Суслову понадобились «просвещенные консерваторы». В разной степени к этой плеяде он относил Николая Тихонова, Сергея Наровчатова, Александра Чаковского. Тут даже умение задумчиво курить трубку шло на пользу – и Михаил Андреевич, которому вообще-то не хватало артистизма, это понимал. Федин нравился ему тем, что они с ним были и похожи, и непохожи.
С ними легче было готовить, например, примирение с Югославией, налаживание дружественных отношений со скандинавскими странами, а с начала 1970-х – широкую политику «разрядки международной напряженности», что означало постоянные контакты с Западом, не только политические.
Это мало кто замечает, но если бы Советский Союз не распался – веха вышла бы заметная. Тем временем Федин за свою хитроумную позицию заработал от остряков прозвище «комиссар собственной безопасности».
Его многолетняя подпольная борьба за «свободу и покой», ради которой Федин шел на компромиссы, привела лишь к фрагментарному успеху. Он оставался литературным «братом», «посвященным», но – тут уж, наверное, адвокатов не найдется – писал хуже, чем в молодости. А из должностей и регалий мог бы составить солидную коллекцию – как екатерининский фаворит, не меньше. Он стал самым главным советским писателем – первым секретарем Союза, председателем правления, вроде бы почти нехотя достиг министерских высот. Но так не бывает. Тогда это значило многое – Союз писателей, министерство, и не самое второстепенное. Федин понимал и то, что общественная работа – это оковы, почти гибель для писателя. А от литературных амбиций он не отказывался никогда. По крайней мере, такое впечатление создают его книги и воспоминания о нем. И если в тридцатые ему хватало энергии и на черновую работу в Союзе писателей, который только создавался, то в сусловские времена Федин отвоевал себе право руководить ведомством по-фамусовски, без ежедневного напряжения, с опорой на борзых помощников.
Дипломатичный характер мешал отказывать властям, тому же Суслову, который верил в Федина… Но и привычка председательствовать в нем укоренилась – хотя в меньшей степени, чем у других литературных начальников той поры. И все-таки он был писателем, а не сановником. Хотя может создаться и иное впечатление – и это утверждение приходится снова и снова доказывать.