Текст: Андрей Цунский
Дюма всегда приписывали к низким, массовым жанрам. В немалой степени он обязан этому двум другим словам. Никогда не догадаетесь, каким: «Продолжение следует». Так начали работать журналы «Век», «Пресса», а также Journal des Débats и даже ежедневная газета Le Constitutionnel. Для публикуемых таким образом произведений даже придумали название – «роман-фельетон». Причем справедливости в этом тоже нет никакой: первопроходцем в этом жанре стал… Бальзак! Да-да, возвеличенный (сразу после смерти) Оноре де Бальзак, это его роман «Старая дева» был представлен читателю таким образом! Но Бальзак был возведен на пьедестал, а Дюма досталась слава несерьезного писателя.
А между тем, именно это обстоятельство для нас имеет большое значение, и именно в обозначенной теме. Дюма не просто вел дневники, делал пометки – он писал воистину с колес и отсылал заметки о своем путешествии по России в парижские газеты.
Недавно обозначилась тенденция – мол, Дюма в своих заметках очернил Россию, напакостил нам по своей гнилой французской русофобии. Спешу вас заверить: так пишут либо те, кто не читал его книг о России, либо же это пишут для тех, кто не читал. Не могу уважать ни одну из этих позиций.
А может, у Дюма были причины настроиться против России? А ведь вы смотрите в корень, еще как были. Масса причин! Из-за романа «Учитель фехтования» ему лично отказал в визе император Николай I. Для француза это уже тогда было абсолютной дикостью. И сам отказ, и то, что из-за книги, и то, что император лично занимается делами какого-то писателя. Впрочем – последнее даже польстило.
Мало того – в России он встретился с прототипами героя и героини этого романа, графом Анненковым и его женой Полиной Гёбль. И они тоже его ругали, точнее – она. Дюма вывел ее в книге модисткой – и возмущение ее было ужасным, она ведь была дворянкой! В общем, опять Дюма не угодил.
Не забудем и того, что французы были в России биты. Такое нет-нет да и вспомнится. Отец Дюма-отца, назовем его «Дюма-дед» для точности, дивизионный генерал Томас-Александр Дюма – не участвовал в наполеоновском нашествии на Россию – поскольку умер в 1806 году, попав к Наполеону в немилость. А сам писатель Наполеона терпеть не мог, а к решимости, с которой русские встали на защиту родины, относился с огромным уважением и неожиданной симпатией для человека, которого в детстве стращали: «Вот будешь себя плохо вести – придет казак и заберет тебя в Россию!» Слово «Бистро» тогда еще не означало «кафе», а казаки гуляли по Парижу.
Ну а крепостное право для человека, рожденного в стране со свободной прессой и действующим даже при монархии парламентом – тут уж и комментировать нечего, хотя у нас снова появились поклонники такого общественного института. Дюма не мог испытывать любви к крепостничеству – ведь его собственный дед, маркиз Дави де ля Пайетри продал в рабство четырех своих дочерей – родных теток писателя. Подробности можете выяснить сами, факт известный. Не могли порадовать Дюма нищета и бесправие людей, особенно в глубинке. Но это вообще никому не может нравиться – кроме тех, кому это выгодно.
И все же при желании можно найти места, где Дюма отзывается об увиденном в России нелестным образом. Но признаемся себе – при посещении других стран нам самим все нравится?
Неосторожность графини
Однажды в Париже Дюма встретился с русским графом Григорием Александровичем Кушелевым-Безбородко. Ничто не предвещало беды. Но в ходе разговора граф опрометчиво высказался о том, что Дюма совершенно зря не побывал до сих пор в России. Писатель отвечал, что и рад, бы да его царь не пускает! Граф пристыдил собеседника: тот царь, плохой, давно уже умер, а нынче хороший царь, который непременно его пустит, и позволит побывать и в Петербурге, и в Москве! Дюма гордо заявил, что если уж ехать в Россию, то Москва Москвой, но ему интересно посетить непарадную Россию, глубинку, увидеть Волгу, Кавказ, познакомиться с народами, которые населяют далекую и загадочную страну. Вот тут-то графиня и проговорилась:
— Какое чудесное совпадение! У меня есть имение под Москвой, у графа — земли под Нижним, степи под Казанью, рыбные тони на Каспийском море и загородный дом в Изаче…
Дюма не дал графине закончить фразу, прервав ее сообщением, что вернется к столу, как только соберет чемоданы.
Подумав, граф с семьей приняли его в свою компанию: граф прихватил с собой на время путешествия по Европе небольшую сумму на случай непредвиденных трат, а именно – два миллиона векселями во все европейские банки Ротшильда. Меньше, чем возил с собой граф Монте-Кристо, но и планов столь широких у него не было. Так что через восемь дней Дюма уже отправится в путь и действительно проедет всю Россию с севера на юг, побывает на Кавказе – и обо всем напишет в красочных подробностях, причем путешествие его продлится девять месяцев. А по приезде в Петербург впечатлился молебном, который устроил домашний поп в честь возвращения четы графов из путешествия. Затем граф счастливо сбыл Дюма с рук литератору Дмитрию Васильевичу Григоровичу.
Петергоф. Первые обиженные.
В Петергофе Дюма с удовольствием осмотрел парки, дворцы и фонтаны, заметив их сходство с Версалем и Виндзором. Ну, это все замечают. И тут же он обидел скульптора Федора Толстого и его творение – статую нимфы Аганиппы, хранительницы источника, забившего из земли от удара от удара копыта Пегаса. Нимфа эта, по преданию, вдохновляла всех тех, кто пил воду этого источника, особенно поэтов. Но не в этом случае.
«Особой ценности она не представляет, но исключительно оригинальна по композиции. Это нагнувшаяся наяда. Из урны на ее плече льется вода. Спереди все абсолютно благопристойно, потому что видно, откуда берется вода. Но если смотреть со спины, получаешь совсем иное впечатление, не делающее чести благовоспитанности наяд».
Можно проклинать Дюма за бестактность, даже за непристойность – но, Федор Петрович, ну ж простите – что есть, то есть. Сюда действительно приводят приезжих – посмеяться именно над этим сомнительным ракурсом. И Григорович наверняка привел сюда Дюма по той же причине.
Затем Дюма оскорбил русскую кухню. В Петергофе он посетил с Григоровичем ресторан «Самсон», где отведал стерляжьей ухи.
«Пусть меня второй раз не пустят в Россию, но я должен сказать, что стерляжья уха – это удивительная гадость. Откровенно выразим свое мнение об ухе из стерляди. Убежден, что затрагиваю больное место, но ничего не поделаешь, истина прежде всего. Дело в том, что стерлядь водится лишь в некоторых реках — я уже упомянул Оку и Волгу; она может жить только в той воде, где родится, и для того, чтобы доставить ее живую в Петербург, ее везут в этой воде. Если ее привезут не живой, то стерлядь будет стоить столько же, сколько кобыла Роланда, имевшая один недостаток: она была мертвая, то есть не будет стоить ничего. Одно дело летом, но зимой! Зимой, когда мороз достигает 30 градусов, а рыбу надо везти семьсот или восемьсот верст и доставить живой, — очевидно, что это исключительно трудное дело. <….> Культ стерляди в России – это не какое-то рациональное поклонение, это просто фетишизм. И все-таки я рискну выступить против массового восхищения стерлядью. Французские повара не любят эту рыбу, а соответственно, не прилагают никаких усилий, чтобы подобрать соусы к рыбе, которая им не нравится. Нет ничего проще: это не кулинарный аспект, а философский».
Затем досталось и ресторану: «Если судить по деньгам, то я пообедал. Если по ощущениям в желудке – то остался голоден».
Не соглашусь насчет стерляжьей ухи, но в некоторых ресторанах даже без этого экзотического в наше время блюда можно почувствовать примерно то же самое, что и Дюма. Даже не будучи французом. Причем сегодня.
Правда о Дюма и Авдотье Панаевой
Многие спешат приговорить Авдотью Панаеву к интиму с Дюма – или, наоборот, Дюма к роману с ней. Репутация обоих тому немало способствовала, хотя Chère Eudoxie была куда разборчивее и неприступнее, чем эти многие считают. Насчет Дюма – все верно, наверняка не упустил бы возможности. Только возможности не было. Вернемся к этому позже, а пока рассмотрим впечатления Дюма от Некрасова.
«Я слышал от многих, что Некрасов – не только великий поэт, но поэт, гений которого отвечает на запросы времени. Я внимательно всмотрелся в него. Мужчина лет тридцати восьми – сорока, с лицом печальным и болезненным, по натуре пессимист, склонный к едкой насмешке. Он страстный охотник, своих собак и ружье он любит больше всего, не считая Панаева и Григоровича».
Не просто поесть и повеселиться приехал Дюма! По его просьбе ночью Григорович сделал ему французский подстрочник нескольких стихотворений Некрасова, и тут же Дюма сделал перевод в стихах и отослал его в свое издание «Монте-Кристо», где, таким образом, состоялась первая французская публикация стихов Николая Алексеевича. И Некрасов превратился из исключительно российского поэта в поэта европейского, что тогда означало – мирового.
А теперь ближе к интересующей всех теме. Не только ради русской поэзии приехал Дюма. Он очень хотел все совместить! «Настоящей музой Некрасова является мадам Панаева. Ей тридцать два года, она удивительно красива, с выразительными чертами лица», – пишет Дюма. Безусловно, Дюма уже знал о необычном союзе Панаева, Некрасова и Авдотьи. Его бы и это не остановило, наоборот. Не к такому привык! Доводилось Дюма заставать собственную жену в объятиях друга, но после бурной сцены он возложил его ладонь на… не будем уточнять, и провозгласил: «Давай, как римляне – помиримся в публичном месте». «Француз, что возьмешь», вы сказали? Ну, если вы думаете, что причина в этом…
Нет, не вышло у Дюма с Панаевой. И вот почему.
«…мы только что сели за завтрак, как вдруг в аллею, ведущую к нашей даче, въехали дрожки, потом другие и третьи. …я, вглядевшись, воскликнула: «Боже мой, это едет Григорович с каким-то господином, без сомнения, он везет Дюма!»
Я не ошиблась — это был действительно Дюма, и с целой свитой: с секретарем и какими-то двумя французами… Эти французы приехали к Дюма в гости, и он захватил их с собой. После взаимных представлений я поспешила уйти, чтобы распорядиться завтраком. Так как нашествие французов было неожиданно, то я должна была употребить весь запас провизии, назначенный на обед, им на завтрак.
— Голубушка, я всеми силами отговаривал Дюма, — отвечал Григорович, — но его точно муха укусила; как только встал сегодня, так и затвердил, что поедем к вам. Гости к нему приехали, я было обрадовался, но он и их потащил с собой…»
Не упрекайте эту женщину в скупости и мелочности. История не закончилась!
«Действительно, французы были голодны, потому что ели с большим аппетитом за завтраком. Дюма съел даже полную тарелку простокваши и восторгался ею. Впрочем, он всем восторгался — и дачей, и приготовлением кушанья, и тем, что завтрак был подан на воздухе. Он говорил своей свите:
— Вот эти люди умеют жить на даче, тогда как у графа все сидят запершись, в своих великолепных комнатах, а здесь простор! Дышится легко после еды.
Дюма умилился, когда я отказалась принять участие в общей прогулке, отговорясь тем, что мне надо присмотреть за обедом...
За обедом Дюма опять ел с большим аппетитом и все расхваливал, а от курника (пирог с яйцами и цыплятами) пришел в такое восхищение, что велел своему секретарю записать название пирога и способ его приготовления. Мне было очень приятно, напоив французов чаем, проститься с ними. …Я надеялась, что теперь не скоро увижу Дюма, но, к моему огорчению, не прошло и трех дней, как он опять явился с своим секретарем, причем последний держал в руках довольно объемистый саквояж.
потому что ему хочется вполне насладиться нашим радушным и приятным обществом, что он, после проведенного у нас на даче дня, чувствует тоску в доме графа Кушелева…
— Весь аппетит пропадает, да и повар у графа какой-то злодей, никакого вкуса у него нет, все блюда точно трава! И это миллионер держит такого повара! я в первый раз, по выезде из Парижа, только у вас пил кофе с удовольствием, и так приятно видеть, как chère dame Panaieff готовит его. Очень мне нужна севрская чашка, в которой подают у бедного графа скверный кофе!
Комнат у нас было так мало, что Панаев, уступив свой кабинет гостям, должен был спать на диване в другой комнате вместе с Григоровичем.
Дюма был для меня кошмаром в продолжение своего пребывания в Петербурге, потому что часто навещал нас, уверяя, что отдыхает у нас на даче.
Раз я нарочно сделала для Дюма такой обед, что была в полном убеждении, что по крайней мере на неделю избавлюсь от его посещений. Я накормила его щами, пирогом с кашей и рыбой, поросенком с хреном, утками, свежепросольными огурцами, жареными грибами и сладким слоеным пирогом с вареньем и упрашивала поесть побольше. Дюма обрадовал меня, говоря после обеда, что у него сильная жажда, и выпил много сельтерской воды с коньяком. Но напрасно я надеялась: через три дня Дюма явился, как ни в чем не бывало, и только бедный секретарь расплатился вместо него за русский обед. Дюма съедал по две тарелки ботвиньи с свежепросольной рыбой. Я думаю, что желудок Дюма мог бы переварить мухоморы!
Утром я была занята приготовлением им помещения в своей комнате наверху, как вдруг горничная объявила мне, что «едут гости»; я спустилась вниз и выбежала на аллею, чтобы их встретить, и обомлела от ужаса: это был Дюма с своим секретарем и саквояжем. Дюма вообразил, что я выбежала встретить его, и воскликнул: «О chère dame Panaieff» — и чуть не порывался обнять меня».
Ох и досталось же потом на орехи… Григоровичу. Вы думаете, я полностью привел тут страдания Панаевой? Да я их втрое сократил!
Дюма в Астрахани.
Сначала веселого толстяка понесло на озера Эльтон и Баскунчак. Ну, те, кто знает, усмехнутся. Это не озера, а солончаки. Но именно это и было интересно французу! Озера-то во Франции есть, пускай и не так много. А солончаков нет вовсе. Ему очень понравилось увиденное, он потребовал разбить ему палатку и начал с комфортом обустраиваться – но тут прискакал офицер и сообщил, что дорогого гостя давно ждут в Астрахани и тут он просто теряет время. Дюма никогда раньше не видел таких пушистых папах, как та, что была на офицере. Вечером офицер прислал ему эту папаху с пояснением, зачем меховой головной убор носят в такую жару. Дюма сделал запись:
«Не смотрите дважды на вещь, принадлежащую русскому – вечером вы получите ее в подарок».
Ознакомившись с городом, Дюма напишет:
«Мощение улиц – роскошь, совершенно неизвестная в Астрахани. Жара превращает город в пылевую сахару, дождь – в озеро грязи».
- Вот, значит, как! Ему тут офицеры папахи дарят, а он, паразит заморский, наши улицы охаивает! – кричит псевдопатриот.
Смею возразить. Впервые побывал я в Астрахани в 1973 году – изрядно позже, чем Дюма. Жил на улице Белинского, той, что некогда была за цирком. Не знаю, есть ли сейчас. Никакого асфальта и никаких воспоминаний о брусчатке. Лужа-озеро присутствовала. В ней купались дети лет четырех-пяти . После дождя грязь была такая, что застрял трактор. Прохожие смеялись.
Не верите? А вы посмотрите фильм Алексея Германа «Мой друг Иван Лапшин». Он снимался там, в Астрахани, в начале восьмидесятых годов. Снимали зимой – иначе камеру заволокло бы пылью, а съемочные машины увязли бы в грязи.
«Я здесь путешествую как принц. Русское гостеприимство такое же потрясающее, как и уральские золотые прииски».
«Никогда не смотрите два раза на какую-то вещь, которая принадлежит русскому, поскольку, какова бы ни была ее цена, он вам ее подарит».
«В Казани мне демонстрировали выделку кожи и меха, а потом прислали в подарок образцы всего того, что я видел».
«Когда стала известна моя страсть к чаю, то после этого каждый мне послал в подарок своего лучшего чаю».
Рассказывая, как его угощали икрой, взятой у еще живого осетра, Дюма пришел к выводу: «Русские больше всего на свете любят икру и цыганок».
«В России ничего не делается так, как в других странах», – Александр Дюма.
«Есть нечто глубоко трогательное в том, как русские оберегают буквально каждый предмет, который может засвидетельствовать потомкам гениальность основателя империи. В этом благоговении к пошлому – великое будущее».
«Г. начальнику 2-го округа корпуса жандармов.
Известный французский писатель Александр Дюма (отец), прибыв в недавнем времени из Парижа в С. Петербург, намерен посетить и внутренние губернии России, для какой цели собирается ехать в Москву.
Уведомляя о сем Ваше превосходительство, предлагаю Вам во время пребывания Александра Дюма в Москве приказать учредить за действиями его секретное наблюдение и о том, что замечено будет, донести мне в свое время.
Генерал-адъютант князь Долгорукий. 18 июля 1858 г.»
«Его императорского величества собственной канцелярии отделение III, экспедиции 3, № 125 «Об учреждении надзора за французским подданным писателем Александром Дюма» и дата — 18 июля 1858 года (фонд 3-й экс.: № 1858, ед. хран. 125). Всего донесений 10, они изложены на 16 листах.
Генерал-лейтенант Перфильев — начальник 2-го округа корпуса жандармов:
«…Многие почитатели литературного таланта Дюма и литераторы здешние искали его знакомства и были представлены ему 25 июля на публичном гулянье в саду Эльдорадо… 27 же июля в означенном саду в честь Дюма был праздник, названный НОЧЬ ГРАФА МОНТЕ-КРИСТО. Сад был прекрасно иллюминован, и транспарантный вензель А. Д. украшен был гирляндами и лавровым венком…
В Москве Дюма посещал все достопримечательности и ездил в предместье Москвы; в начале августа с сыновьями генерала Арженевского он ездил в имение их отца, где осматривал памятник и бывшие в 1812 году батареи, был в Спасо-Бородинской пустыне, в Колоцком монастыре и в Бородинском дворце…
Несколько раз Дюма встречался с известной поэтессой Е. П. Ростопчиной. По его просьбе она написала очерк о Лермонтове и послала его Дюма в Тифлис. Когда Дюма получил этот очерк, Ростопчина уже скончалась. Этот очерк — громадный вклад в лермонтоведение, и напечатан он был впервые в книге Дюма «Кавказ», а оттуда перепечатывался во всех сборниках воспоминаний о великом русском поэте.
Дюма тянуло на Бородинское поле. Как вспоминает один из мемуаристов, Дюма заговорил о Бородинском сражении, о великом патриотизме москвичей, не задумывавшихся даже ради спасения своего отечества зажечь Москву, о великой ошибке Наполеона, опьяненного победами и рискнувшего идти на Москву».
Уплывая из России на французском судне, Дюма столкнулся с тем, что его, выражаясь нынешним языком, обхамили, приняв за русского. Писателю стало больно: в России его уважали и как француза, и как писателя, а его же соотечественники просто так, походя, обидели его, думая, что он русский.
По итогам своей поездки в Россию Дюма написал девятнадцать книг. Не считая дополнений к Большому кулинарному словарю.