Текст: Андрей Цунский
Студент Николай Некрасов учится в Петербурге и пишет - ради заработка, и с учебой не всегда ладится. Он составляет тексты азбук для лубочных изданий, статейки, стишата – все, за что дадут копеечку. А дальше – набив руку – переключается на водевильчики для Александринского театра. Выпустил он и книжку стихов. Плохую. Но зато в 1842 году попадет в одну компанию – очень хорошую. Кстати, будет он играть там и в карты, к которым имел склонность – и талант, и в 1843 году он услышит в свой адрес: «С вами играть опасно, вы нас всех без сапог оставите». Впоследствии этот же человек обвинит его в стремлении стать капиталистом. Вы скоро узнаете, кто это.
А сам Некрасов еще и не подозревает, какую роль предстоит ему сыграть в русской литературе. И уж тем более не догадывается, что даже не одну – а две. И обе – великие.
Конец эпохи
Профессия литератора стала престижной. Если когда-то писать за деньги могли лишь несколько человек, то теперь сформировалось крупное сообщество, и голос его стал значительной общественной силой. Это можно было поставить в заслугу в первую очередь – Александру Филипповичу Смирдину, который увидел в книге товар, сделал этот товар ходовым и востребованным. Однако огромные гонорары первых русских литераторов объяснялись и огромным же спросом, и… полным отсутствием конкуренции.
После смерти Пушкина стало ясно: Пушкин-то был один, а литераторов - много. На новорожденном рынке книга будет бороться с другими книгами. Не вернутся дни, когда публика готова была раскупить практически любое издание на русском языке. Закончился в жизни русской литературы короткий отрезок, который Виссарион Григорьевич Белинский назвал «смирдинским периодом».
У самого Смирдина наступают дни тяжелые, они закончатся несколькими переездами - и банкротством. Издательства стали разборчивее – и скупее. Писатели и поэты, жители русского Парнаса, загнав до смерти смирдинского крылатого тяжеловоза, нежно улыбнулись ему вслед – и дружелюбно осмотрели друг друга.
В поисках незащищенного места.
У нас такого хламу валяется целая кладовая!
Вот как новая жизнь русской литературы открылась молодому провинциальному поэту – герою романа Николая Алексеевича Некрасова «Жизнь и похождения Тихона Тростникова».
«Наконец я пришел в один великолепный магазин с библиотекой для чтения, занимавший целый этаж на лучшем месте Невского проспекта. Хозяин этого магазина, довольно толстый человечек невысокого роста с телячьим простодушием в физиономии, осмотрел меня с ног до головы каким-то полупрезрительным, полусожалительным взглядом, взял мою тетрадь, привесил ее на руке и сказал, что он покажет ее редактору. Я оставил ему тетрадь и через три дня явился за ответом. Но тетрадь еще была у редактора. Едва в три недели я успел вытребовать у него назад тетрадь мою, которая провалялась у него в магазине. Он с гневом бросил ее на прилавок и сказал: «И не такие литераторы у нас ждут по месяцу! У нас такого хламу валяется целая кладовая!»
Наши постоянные читатели легко узнали, что это за лавка - по описанию. Конечно, ее адрес Невский проспект, 20-24! Вот только хозяином здесь уже не Смирдин. Портрет узнаваем: «довольно толстый человечек невысокого роста» - это Петр Иванович Крашенинников. Его и раньше тут можно было видеть – самый сметливый из служащих Смирдина, он и купил магазин вместе с библиотекой у разоряющегося хозяина. Правда, Крашенинников завладел магазином в 1847 году, а Тихон Тростников приехал в Санкт-Петербург несколько раньше. Но и Некрасов работал над романом начиная с 1841 года по 1856-й, так и не закончив его. Кое-что в текстуре романа сместилось во времени.
Сам Некрасов мог не обратить на это внимания. Сначала и ошибки такой не было. А с осени 1846 года он будет нечеловечески занят.
Предприимчивости, как видно, нет в вас, господа, - сказал Толстой.
Он с сожалением произнес эти слова в 1845 году, в собственном имении… нет, не Ясная Поляна, а Ново-Спасское, в Казанской губернии. И это не тот Толстой, о котором вы подумали – это граф Григорий Михайлович Толстой, но тоже не чуждый литературы. Слова эти он обращает к Ивану Ивановичу Панаеву, его жене Авдотье Яковлевне (которую для благозвучия все звали Chère Eudoxie) и присутствующему их другу – Николаю Некрасову. Несколько дней гости предавались любимым занятиям, каждый по своему вкусу – Шер Эдокси удила рыбу, Панаев гулял по окрестностям и дышал воздухом, любуясь видами, а Некрасов носился по лесу с ружьем и собакой. И вдруг – Толстой говорит о необходимости издания нового журнала. Ведь теперь
Ничто не идет с рук, кроме журналов
В Петербурге в начале XIX столетия книги купить было несложно. Лавка Александра Филипповича Смирдина, низкий ему от всех читателей России поклон - уже упоминалась. А книжные магазины Плавильщикова на Мойке и на Садовой напротив Гостиного Двора? А десять лавок и типография Глазуновых? Но хорошо жить в столице. Между тем, в начале XIX века в провинциальных городах России было выпущено лишь 427 названий книг, во второй четверти их число выросло до 1036 – но это явно не удовлетворяло спроса. Книготорговля росла и развивалась в Москве, Петербурге, Казани, Харькове, а вот в глубинке - не слишком.
Когда обсуждают уникальное явление русской культуры – «толстый журнал», в первую очередь часто говорят об отсутствии парламентской трибуны, о недостатке площадок для высказывания общественной мысли – и что литературные журналы заняли именно это место. Истинная правда, так оно и было. Однако первой причиной появления «толстого» журнала стало его удобство как для издателя – так и для провинциального читателя. Журнал определённого направления становился компактным агрегатором литературных новинок, на него не нужно было охотиться у «ходебщиков», торговавших с лотков книгами. На журнал можно подписаться – и его доставят по почте.
В первую очередь появление «толстого» журнала было обусловлено коммерческими, точнее – экономическими условиями, учитывавшими слабость книготорговой сети в стране, где читатель был разделен с автором огромными расстояниями, и часто не имел именно финансовой возможности покупать отдельные книги.
Общественное лицо журнала и его направление часто определялись именно экономическими обстоятельствами – читателю должно быть интересно! А интересно ему – о себе и своих проблемах.
«Теперь книгопродавцы утверждают повсеместно, что не из чего хлопотать, потому что ничто не идет с рук, кроме журналов» - это пишет Фаддей Булгарин, который в русской литературе занимает не только место врага Пушкина, но и еще одно – именно с выхода в 1829 г. его романа «Иван Выжигин» начался коммерческий успех Смирдина – 4000 экземпляров. И по нашим-то временам недурно.
«В нашу эпоху журналы сделались исключительным чтением публики. Ими удовлетворяет она двум своим потребностям: знакомится с новостями в области наук и словесности, и в то же время наполняет досуги тем чтением, которое необходимо для самого полуобразованного человека» - а это пишет критик Петр Александрович Плетнев – а его слово стоит дорого, вы скоро даже узнаете – сколько.
А между тем журнал «Отечественные записки», в котором посотрудничали все участники исторического разговора в Ново-Спасском, не имея конкурентов, платил сущие копейки – как штатным сотрудникам, так и авторам.
Продолжение разговора в Ново-Спасском
- Денег нет, да и трудно конкурировать теперь с «Отечественными записками», упрочившими себе твердое положение, - возразил Панаев.
- А много нужно для начала? - спросил Толстой. Некрасов, уже выпустивший несколько коммерчески успешных альманахов, стал считать, во что должна приблизительно обойтись каждая книжка журнала.
- За печать и бумагу, - прибавил он, - можно уплачивать половину каждый месяц, а остальную часть перевести на следующий год. […] Почему же не рассчитывать на успех журнала, если добросовестно издавать его, и если все литературные друзья Белинского приложат свои старания? Риск - дело благородное, потребность к чтению сильно развилась за последние годы. … Если бы явился новый журнал с современным направлением, то читатели нашлись бы. С каждым днем заметно назревают все новые и новые общественные вопросы; надо заняться ими не с снотворным педантизмом, а с огнем, чтобы он наэлектризировал читателей, пробудил бы в них жажду к деятельности. Лиха беда начать дело, а продолжать его будет уже легко.
Что может вырасти вместо леса
Внимание, читатель! Сейчас Chère Eudoxie произнесет главную фразу в своей жизни. Она скажет слова, которые определят судьбу русского литераторского сообщества!
Итак – барабанная дробь!
- Была бы охота, а деньги у тебя есть! - сказала я, не придавая никакого серьезного значения своим словам.
Фанфары! Туш! Какие все-таки есть женщины в русских селеньях!
- Какие деньги? - спросил с удивлением меня Панаев.
- Продай лес и на эти деньги издавай журнал.
Толстые подхватили мои слова и стали приставать к Панаеву, почему бы ему в самом деле не употребить свои деньги на хорошее дело. … Разрешите Панаеву употребить деньги, вырученные за продажу леса, на журнал, как на дело хорошее? - обратился ко мне Толстой.
- Охотно! - отвечала я.
Разговор это в подробностях читайте в книге Авдотьи Панаевой «Воспоминания». Из этого разговора появился на свет НОВЫЙ журнал «Современник». Лес Панаева принес двадцать тысяч рублей, еще тридцать должны были стать взносом Толстого.
Продолжая труды Пушкина
В ту же ночь в Ясной Поляне было решено перекупить у Плетнева – да-да, у автора приведённой выше цитаты – права на журнал «Современник». Тот отдал журнал в аренду – за три тысячи в год. То есть Плетнев не просто избавился от затруднений – а еще и неплохо поправил дела. Новые журналы начинать уже не разрешалось, а «Современник» - это было не просто название. Журнал был основан Пушкиным – и этим многое сказано. Но еще журнал был – как выразился Панаев, «незапачканным». Вот только к 1846 году журнал пришел в полный упадок, ранее выходивший четыре раза в год большим объемом, он стал выпускаться ежемесячно, но так и не мог решить своих финансовых проблем, у него было всего 233 подписчика, а острословы из-за пустоты и скуки называли его «Несовременным современником».
Полагаю, не преувеличу, если скажу, что в несколько лет исполнил до двухсот – трехсот печатных листов журнальной работы, принялся за нее почти с первых дней прибытия в Петербург». Но это было просто разминкой по сравнению с началом нового «Современника».
«В большую осьмушку»
«Современник», основанный А. С. Пушкиным, а впоследствии с высочайшего соизволения перешедший в распоряжение П. А. Плетнева, с 1847 года подвергается совершенному преобразованию. … Заготовив предварительно значительное количество материалов и получив согласие на участие в «Современнике» многих известных русских ученых и литераторов, редактор и издатели в то же время нашли нужным значительно увеличить объем журнала. «Современник» с 1847 года будет издаваться ежемесячно книжками от 20 до 25 печатных листов в большую осьмушку. Таким образом, годовое издание «Современника» будет заключать в себе от 250 до 300 печатных листов. Книжки будут выходить аккуратно 1-го числа каждого месяца и печататься на хорошей бумаге в одной из лучших петербургских типографий».
Сейчас читатель легко может найти онлайн полный текст этого гордого объявления, почти манифеста. Только друзья приобрели прекрасное название - но с тяжким обременением.
Однако отдельных качеств отдельных людей было бы мало. Нужен был именно один деловой человек – и притом с литературным и редакторским талантом.
Великая тайна одеваться к лицу
Не любивший бросать деньги на ветер Некрасов признал – на этом этапе затраты будут огромны, и жалеть средств нельзя.
ими была напичкана «Северная пчела» (там – только плати). На площадях и проспектах в столицах и малых городах появились рекламные афиши, постеры, как бы сказали сейчас.
Заново рожденный «Современник» публиковал отнюдь не только художественную литературу. Очень большую его часть занимали статистические сведения, статьи по экономике, юриспруденции, истории и этнографии, огромный раздел парижских мод с иллюстрациями и выкройками. Панаев поместил там собственное произведение: пародию на светскую беллетристику «Великая тайна одеваться к лицу». Над франтом Панаевым стали посмеиваться – мол, этот раздел он завел для себя.
Только Некрасов понимал, каковы будут в случае неудачи масштабы финансовой катастрофы.
Когда лес заканчивается
А затраты и без рекламы были немаленькие. Место редактора должен был занять Белинский, и Некрасов с Панаевым определили ему жалованья 8 000 рублей в год. Но вместо Белинского официальным редактором стал профессор Санкт-Петербургского университета Никитенко – Белинского уж слишком не любили в кругах начальственных. И Никитенко требовал ежегодно пять тысяч, выполняя также роль цензора, постоянно скандаля: «Я начинаю подумывать о том, чтобы отказаться от редакции «Современника»... Мне слишком тяжело находиться в постоянной борьбе с издателями... Они, вероятно, рассчитывали найти во мне слепое орудие и хотели действовать самостоятельно под прикрытием моего имени». При этом он все время пытался влезать в редакционную политику. Три тысячи Плетневу – вообще без всякой отдачи. Уже шестнадцать тысяч. А лес Панаев продал всего за двадцать. И тем не менее – это были необходимые затраты.
А что же граф Григорий Толстой?
И как это вы догадались... Верно, верно. Ничего он не дал. «Вы, казалось, так хорошо понимали важность в этом деле своевременного получения денег на журнал. Вы так ручались за себя, и Ваши уверения казались мне так дельными и несомненными...» - все это Некрасов написал без всякого результата. Только дело уже набирало обороты, его нельзя было остановить.
Пришлось дальше влезать в долги, торговаться, уговаривать. А еще нужно было редактировать и писать.
Первое обвинение
Между тем Белинский, как оказалось, рассчитывал не только на пост редактора, но и на долю в прибыли. В качестве взноса он рассматривал принесенные в портфель журнала произведения, подготовленные им для собственного – и несостоявшегося журнала «Левиафан». Никакой собственный журнал Белинский не смог бы издать – понятия о денежной и хозяйственной деятельности он не имел вовсе. Вскоре Некрасова обвинили в том, что часть произведений, намеченных Белинским для публикации в «Левиафане», он перепродал другим издателям.
А что Некрасов мог еще сделать? Навеки положить их на дно редакционного портфеля? Он поступил правильно – и как редактор, и как предприниматель. Кстати, он никогда не отвечал клеветникам и не мстил им. А мог бы.
Белинский поначалу защищал Николая Алексеевича:
«Нам с вами нечего учить Некрасова... Мы младенцы в коммерческом расчете. Сумели бы мы с вами устроить такой кредит в типографии и с бумажным фабрикантом, как он? Нам ни рубля не дали бы кредиту...»
Переболеть внутренним разрывом
Но позднее тон его изменился. «Я любил его, так любил, что мне и теперь то жалко его, то досадно на него за него, а не за себя. Но мне трудно переболеть внутренним разрывом с человеком, а потом ничего... Я и теперь высоко ценю Некрасова за его богатую натуру и даровитость, но тем не менее он в моих глазах — человек, у которого будет капитал, который будет богат, а я знаю, как это делается. Вот уж начал с меня».
по случаю выхода каждой книжки (сейчас сказали бы – каждого номера) для сотрудников, а с деловыми партнерами – ужины в самых фешенебельных ресторанах.
А между тем сотрудников нужно было удерживать! Партнеров – уговаривать, торговаться с ними, убеждать, а партнеры-то люди русские, и привычки у них отечественные.
Авторы тоже люди русские, и у каждого проблемы, долги, а друг друга они ненавидят отчаянно… Но если начать об авторах, получится книга в нескольких томах. Попросту - каждый автор хотел денег, и, естественно, больше, чем другие.
«Никогда не был ни идеалистом, ни романтиком на наш манер»
Белинский не мог, однако, не видеть, что Некрасов совершенно вымотан и неизвестно где он вообще находит силы для работы. «Вся, так сказать, черновая работа по журналу, чтение и исправление рукописей, а также добывание их, чтение корректур, объяснения с цензорами, восстановление смысла и связи в статьях (что приходилось иной раз делать с одной статьей по нескольку раз)... лежали на мне, да я еще писал рецензии и фельетоны» - это позднее вспоминал сам Некрасов.
прочел 60 корректурных листов (из коих в дело пошло только 35), два раза переделывал один роман (не мой), раз в рукописи и другой раз уже в наборе, переделывал еще несколько статей в корректурах, наконец, написал полсотни писем». Ему случалось писать более суток без сна. Он всерьез опасался паралича.
Белинский только вздыхал: «Придешь поговорить о деле, а у вас непротолченая труба народу!» «Что вы с собой делаете? Некрасов! Берегитесь, иначе с вами будет то же, что со мной».
- да, это был он - но все же аккуратно: «Мне теперь кажется, что он действовал честно и добросовестно, основываясь на объективном праве, а до понятия о другом, высшем, он еще не дорос, а приобрести его не мог по причине того, что возрос в грязной положительности и никогда не был ни идеалистом, ни романтиком на наш манер...» Но попадались в его письмах и резкие слова и характеристики. Но он же и оставит свидетельство в пользу Некрасова. И козырь это непобиваемый.
Вследствие условия с Некрасовым
«Я был спасен «Современником». Мой альманах, имей он даже большой успех, помог бы мне только временно. Без журнала я бы не мог существовать. Я почти ничего не сделал нынешний год для «Современника», а мои 8 тысяч давно уже забрал. Поездка за границу, совершенно лишившая «Современник» моего участия на несколько месяцев, совершенно не лишила меня платы. На будущий год я получаю 12 000. Кажется, есть разница в моем положении, когда я работал в «Отечественных записках». Но эта разница не оканчивается одними деньгами: я получаю много больше, а делаю много меньше. Я могу делать, что хочу. Вследствие моего условия с Некрасовым мой труд более качественный, нежели количественный, мое участие больше нравственное, нежели деятельное… Не Некрасов говорит мне, что я должен делать, а я уведомляю Некрасова, что я хочу или считаю нужным делать. Подобные условия были бы дороги каждому, а тем более мне, человеку больному, не выходящему из опасного положения, утомленному, измученному, усталому повторять вечно одно и то же... «Современник» — вся моя надежда: без него я погиб в буквальном, а не в переносном значении этого слова. А между тем мои московские друзья действуют так, как будто решили погубить меня, но не вдруг и не прямо, а помаленьку и косвенным путем...»
Шер Эдокси
То, что деньги на журнал изначально дал Иван Панаев – было известно каждому в Петербурге. То, что фактически хозяин журнала и его руководитель – Некрасов, – тоже. Ну, деловой человек, в конце концов – почему бы и нет. Но именно в этот момент Некрасову ответила взаимностью Авдотья Яковлевна. Вскоре Эдокси забеременела. Общественность возмутилась – правда, не самим фактом, а тем, что Некрасов и Эдокси остались в квартире Панаева. Хотя платил за все уже Некрасов.
- ведь квартира была еще и редакцией. Что происходило в этой квартире за закрытыми дверями – не наше дело. Хотя двери редко бывали закрыты. Но скажем так: личная жизнь людей – даже знаменитых – если она не связана с насилием или понуждением, нас с вами не касается. Мы можем только сопереживать горю Некрасова и его любимой женщины, когда их ребенок умер вскоре после родов в 1849 году.
1848
Парижские события немедленно обернулись реакцией в России. Каждое слово становится предметом рассмотрения чиновников чуть ли не на молекулярном уровне.
К тому же если рассмотреть всю систему цензуры, где
А полицейская власть уж если лезет в литературу – то с ногами и в сапогах. Среди литераторов начались аресты. На всю Россию обрушился бессильный гнев императора Николая I. Дочь поэта, фрейлина Анна Федоровна Тютчева писала: «…несчастный император увидел, как под ним рушились подмостки того иллюзорного величия, на которые он воображал, что поднял Россию».
Шеф жандармов граф Орлов вызвал Панаева и Некрасова к себе. Они ожидали ареста, и были уверены, что журнал закроют. Но Орлов деликатно пояснил, что «наверху» очень недовольны.
- Будьте осторожны, господа! Тогда я уже ничего не буду в состоянии сделать для вас, — сказал граф Орлов.
Никитенко сбежал из редакторов, и за кормило встал Иван Иванович Панаев.
Мальчика-слугу Васю неизвестные личности понудили ежедневно доносить, что делается в редакции, страшно его запугав.
Критик и очеркист Боткин как-то засиделся до двух часов ночи. Раздался стук в дверь. Боткин пытался убежать через черный ход, спрятался в дальней комнате. Оказалось, просто зашел один из авторов, увидев в окнах свет. Боткина обнаружили в спальне, укутанным в одеяло с головой и трясущимся от страха…
Эдокси была беременна. Белинский был совсем плох и в мае умер.
И тем не менее – число подписчиков в этом году вырастет до 3100 человек. Цена была ниже, чем у «Отечественных записок». А вот качество авторского состава было не в пример выше. Именно в этом году «Современник» стал лучшим журналом в стране и вошел в историю литературы, в историю русской общественной мысли, в историю… - да просто в Историю. Оставим Некрасова в этом году. Ему очень трудно – но он счастлив. И счастливее он не будет уже никогда.
Стал ли Некрасов капиталистом?
Увы, нет. Журнал приносил деньги – и пожирал их, и частенько журнальную кассу пополняли империалы с карточного стола. Сам Некрасов точно не бедствовал, это правда. Но вот если бы он выпускал ситец или торговал пшеницей… куда бы там Мамонтовым и Третьяковым!
А на литературную публику никогда не угодишь. Что ни сделал Некрасов – все ей плохо, и на грани мошенничества, воровства, а то и предательства.
Фамилии этих «критиков» по большей части неизвестны.
Но кое-кто очень даже знаменит. Еще бы – они ведь публиковались в «Современнике».
