Текст: Андрей Цунский.
Фрагмент из повести Ю.Германа Лапшин. Слушать
Я сейчас признаюсь в том, в чем нельзя признаваться в таких заметках. Но сначала – цитата.
«У папы о Лапшине есть две книги. Одна — прелестная, высокохудожественная книжка «Лапшин». Симонов считал, что такое может написать только старый человек, а пришел мой папа, двадцатитрехлетний, — и написал. Это была вещь об одиночестве, написанная в стране, где отрицалось одиночество. В этом сила папы, за которую я его так и ценю. Вторая – «Один год», плохо написанная, вся построенная на любви к Хрущеву и желании ему угодить». Это написал об отце режиссер Алексей Герман.
Итак – признание. Но... подождите. Я успею и не убегу. И честно все напишу.
Первый раз я проникся работой Юрия Павловича Германа в возрасте пяти лет. По телевизору (тогда еще черно-белому) показывали фильм (все равно черно-белый) «Семеро смелых». Герман писал к этому фильму сценарий. Я на фамилию сценариста не обратил внимания, хотя слово «сценарий» знал, но что это такое представлял себе очень приблизительно. Да и фильм не слишком понял. Какие-то люди сидят в избушке посреди холода, потом куда-то идут и ездят на жестяном автобусе с трещоткой... А потом один из них умер... Что такое «умер» я уже, к сожалению, знал. Фильм казался грустным.
И я не знаю, что было причиной – обаяние Петра Алейникова, простота истории – но фильм очень мне понравился. И это важно – мне впервые понравилось не что-то веселое. И ощущения героического тоже не было. Просто вдруг появилось ощущение жизни. Можно сказать, что все дело в кино, в режиссере (а режиссер там не кто-нибудь, а Сергей Аполлинариевич Герасимов!), в прекрасных актерах, в музыке. Возразить я не могу, все могло быть и так.
Потом, уже постарше, я увидел фильм «Дело Румянцева». И этот сценарий написал Герман. Не могу сказать, что фильм произвел на меня какое-то великое впечатление, детектив - и уже хорошо, их тогда было мало. Ну да, хорошие побеждают плохих, натягивают на нос негодяю кепку с его негодяйскими деньгами, советскую сову на глобус человечности, или вернее, наоборот, гуманную сову на советский глобус. В фильме все хорошо кончается.
Нет-нет, я не забыл, что речь о литературе и о писателе. И Герман – я тут трижды соглашусь, в первую очередь не сценарист, а именно писатель.
Потом мне попался фильм «Дорогой мой человек», но его я смотреть не стал. Социалистический реализм еще действовал на детей пятидесятых (далеко не на всех). Годам к десяти мы уже знали, что есть ложь, большая ложь, статистика и советская пропаганда. Как выразился однажды на встрече с читателями слегка «разбавивший атмосферу» перед выступлением Виктор Петрович Астафьев, «советская таратура и к..ениматография». Старому фронтовику такое выражение простили; местные начальники, тихие наблюдатели, равнодушно взяли на заметку, а читатели – тепло и понимающе рассмеялись. Но мы отвлеклись.
Однажды приехал я к тете и брату в Астрахань. Сразу за упитанно-круглым цирком начинался старый деревянный город. Лужи гектарной площади кишели головастиками. Поднимая тучи желтых брызг, через них с трудом пробирался обшарпанный трамвай. В воздухе стоял пряный и не слишком приятный запах вяленых на солнце бревен – которые вялятся уж точно не первые полстолетия. Ужас при слове «пожар». Улицы Белинского, Рылеева. Я не видел их зимой. Но и летом впечатление было незабываемое. Люди не должны были так жить в двадцатом веке. Хотя многие продолжают так жить и в двадцать первом.
А люди жили, и даже с гордостью сообщали, что у них снимают кино, причем нередко. Вот Гайдай снимал с Пуговкиным и Кокшеновым что-то по Зощенко («Не может быть», помните?). А еще какие-то ленинградцы снимали детектив со стрельбой, но что-то у них там не получилось. Фильм так и не вышел.
А потом я его посмотрел. Это был «Мой друг Иван Лапшин». Там тоже едет по этим улицам трамвай. Чуть не тот же самый.
Рекламировать фильм не стану – да и не нужно давно.
Я сразу из кино помчался домой и нашел книгу, которая у мамы, разумеется, была. И это была книга не о том. Точнее – о том же самом но... Да что я – вы сами посмотрите, и почитайте. Я помню, что самым ярким ощущением от повести была ее ощутимая принадлежность, привязанность к месту. Это одна из самых ленинградских книг. Или это тоже субъективно?
Потом я перечитал многое. Честно скажу – не все. Так и не проникся «Рассказами о Дзержинском». Наверное, уже услышал о нем много других рассказов. Само заглавие «Дорогой мой человек» создало непреодолимую преграду перед чтением. «Я отвечаю за все» - тоже как-то отталкивает. «Танки идут ромбом» - помните, кто объединил большой пласт советской литературы таким обобщенным заглавием? Признаю, что я могу быть неправ. И что это, возможно, моя очень большая ошибка.
Да, я больше знаю Германа по кино. «Проверка на дорогах» и «Мой друг Иван Лапшин» до сих пор в числе моих любимых фильмов.
И еще – я понимаю, почему Юрий Павлович хорошо относился к Хрущеву. После железобетонных и мраморных фигур Хрущев внезапно оказался обычным человеком. Не знаю, насчет полюбить, но живому человеку после бесконечных каменных идолов точно обрадуешься... Не будем доводить цитаты буквализмом своего восприятия - до абсурда.
Не все, наверное, можно считать эталоном. Кое-что я начал читать, да и не дочитал – еще раз признаюсь. Но это уже строго индивидуальное дело.
В общем – я начал читать Германа, посмотрев фильмы. Может, и вы его начнете читать, сперва почитав о кино?
А я беру с полки книгу Германа, и пытаюсь прочесть хоть что-то новое – но вдруг снова и снова раскрываю повесть «Лапшин».
