Текст: Андрей Цунский
О скольких писателях и поэтах обыватель с наслаждением, с гадкой улыбочкой и смакуя, приговаривает: «Писатель хороший, но алкаш…» или еще лучше «но наркоман…», «но бабник…» - или еще какую-нибудь интимную подробность. И вдруг выясняется, что все знают всё и обо всех – но сплетни удивительным образом принимают форму восприятия авторской лирики.
То, что Булгаков был морфинистом – было известно даже тогда, когда его почти не печатали. Роман «Мастер и Маргарита» кто-то назвал «библией русской интеллигенции», это определение многим понравилось, и о Булгакове заговорили как об образце нравственности и высочайшей культуры, а также эталоне поведения «на работе и в быту». Самому Булгакову было бы очень неловко такое читать. Но кто-то нажал капслок – и случилось up shifting. Смещение вверх, по-нашему.
Про Льва Толстого наговорили в свое время столько, что сейчас читать это без смеха невозможно. От «зеркала русской революции» до «Тень-дер-день-тер-тер-день-день-день». Но четыре тома «Войны и мира» внушают уважение и легкий ужас пред теми, кто их прочитал (а я читал, и не раз, и все помню, так что – трепещите!). Про Достоевского тоже говорили – в основном насчет пристрастия к азартным играм – ну прокололся Федор Михайлович, зачем было писать «Игрока». А ведь был бы приравнен общественным мнением чуть ли не к святым. Но – вернемся к дауншифтерам.
Тысячи проходимцев утверждали, что пили с Высоцким. Хотя многие из них действительно с ним это делали. Не меньше в советские годы было и тех, кто «сам был знаком с одним вором, который сидел с Высоцким, у них нары были рядом, и он точно сказал, что Высоцкий был вором в законе, а короновал его Витя [Слава, Коля и т.д. допустим – Усть-Илимский]. Да правда, зуб даю, он человек серьезный, и врать ему незачем!» «Любовницы Высоцкого» встречались реже, но были – и даже есть до сих пор. Правда уже старенькие, но ресницами и сейчас машут, как крыльями. Парочку сам видел. Черт знает, может даже и не врали.
Кстати, пивших с Довлатовым я тоже многих видел, несколько живы до сих пор. Кто-то из них до сих пор его за что-то не простил. Но сплетен нет. Может быть, потому что он и сам никогда не пытался примерить ангельские крылья? Или просто кто-то вовремя сказал про его «дар органического беззлобия» (up-shifting)? Формула относительно Довлатова совсем небесспорная, но, тем не менее, сплетники помалкивают, хотя бы в публичном пространстве. Да и правильно делают.
По причине российских особенностей интимных друзей ныне уже бронзового нонконформиста с арматурой и раньше было не то чтобы много. Но после выступления его в старинные времена, тогда еще живого и бодрого, в концертной студии "Останкино" перед телезрителями – появились, хоть и не отправились в поездки по стране. Он ведь ездил и сам, и вруну мог лично выписать кренделей. Может, сейчас завелись, в определенных, не афиширующих себя кругах.
Когда писатель прячется под маску человека без твердой позиции в общественной иерархии, изгоя, парии, гримируя под него лирического героя – читатель без фантазии принимает грим за истинное лицо и легко верит даже неискусным обманщикам. Тем более что писателям действительно не чужд периодический социальный дауншифтинг.
Людей, пивших водку с Венедиктом Ерофеевым – несколько меньше. Их число резко возросло после публикации поэмы «Москва-Петушки» в журнале «Трезвость и культура» (лихой был журнал, ей-ей!) в 1989 году в трех номерах с продолжением. Время было интересное, широкому кругу читателей почти каждый день открывались новые имена, журналы улетели в провинции с прилавков мгновенно, а «живые свидетели» алчно окидывали взглядом карту СССР, садились в электрички, пряча ноги в прохудившихся скороходовских ботинках под скамейкой. В эпоху перестройки традиции «детей лейтенанта Шмидта» ожили. Возвращались «собутыльники Ерофеева» из далеких краев, случалось, и в СВ, в костюмах, в кашемировых пальто (тогда считалось верхом крутизны), с чемоданами и при деньгах - и в туфлях из натуральной кожи. Но иногда им не верили, и тогда - просто били. Как Паниковского, только больнее. Каюсь – при мне такое с одним «собутыльником Ерофеева» произошло. Я сам не участвовал – но мешать не стал. «Друг Ерофеева» врал неумело и беспощадно, а под конец обнаглел до того, что стал рассказывать про интимную жизнь писателя с несколькими знаменитыми актрисами. Так что за дело получил. Денег ему… все равно заплатили. «У России щедрая душа».
Пример Венедикта Ерофеева нам сейчас важнее прочих – после дня рождения Чарльза Буковски. Их обоих можно назвать социальными дауншифтерами. Но есть ли тут хоть какое-то сходство? Стоит разобраться. Ну, не разобраться – хотя бы попытаться понять, почему оба ушли в алкоголь и поближе к социальному дну.
Чарльз (тогда – Генрих Карл) родился в семье американского солдата и тоже Генриха Карла Буковски. Солдат этот был по рождению немцем, говорил по-немецки и легко нашел взаимопонимание с Катариной Фетт, сестрой своего друга в городке Андернах. Так что взаимопонимание обернулось кулечком с голубой ленточкой. Что такое Германия после поражения в Первой мировой сейчас если и не знаешь – так можно почитать. Весьма средний писатель, но точный описатель Ганс Фаллада сделал это в романе «Волк среди волков». Американский солдат казался немецкой простодушной провинциалке богачом. Поначалу тот решил строить бизнес в Германии, взялся за строительные подряды, но страна, в которой деньги, полученные утром, к вечеру превращались в мусор – не лучшее место для деловой активности. В апреле 1923 года семья Буковски перебралась в Балтимор, оттуда в Калифорнию – но и там отцу сопутствовала неудача. Немецкую, обрушенную репарациями и войной экономику он поменял на американскую экономику Черного четверга и Великой депрессии.
Читатель недоверчивый может принять за выдумки воспоминания самого Буковски об отце. Понимаю, что любое сравнение хромает, а это даже на обе ноги, но похожий на Генриха Карла Буковски персонаж есть в американской литературе, и читателю постарше даже очень неплохо знаком. В восьмидесятые годы страна зачитывалась романом Ирвина Шоу «Богач, бедняк». Вспомним главу семейства – Акселя Джордаха. Отец будущего писателя не выпекал булочки, и трех детей не завел, но тоже был по природе своей авторитарной личностью, да еще и с садистскими наклонностями. Сына он регулярно бил ремнем для правки бритвы. Современный читатель и не знает, что это такое и что вообще можно сделать с бритвой ремнем. Полюбопытствуйте, впечатление будет сильным.
Про эту процедуру сам Буковски говорил, что его отец таким способом преподавал ему литературное мастерство. Литература ведь начинается с беспричинной боли. «Мой отец был очень хорошим учителем литературы».
Отношения с отцом завершились после первого случая, когда Буковски отзеркалил папаше по морде без зазрения совести. Прямо как Том Джордах. «Мать говорила, что если отец хочет наказать меня, то в чем-то он может быть прав. Может и был, в десяти процентах случаев. А в остальных он был (барабанная дробь вместо слов автора с поправкой на российское законодательство) не прав!»
«Вот, помню, когда мне стукнуло двадцать лет, – тогда я был безнадежно одинок. И день рождения был уныл. Пришел ко мне Юрий Петрович, пришла Нина Васильевна, принесли мне бутылку столичной и банку овощных голубцов, – и таким одиноким, таким невозможно одиноким показался я сам себе от этих голубцов, от этой столичной – что, не желая плакать, заплакал…» В текст Ерофеева порой вкрадываются куски подлинной биографии. Его отец безвинно погублен преступной властью. Мать от отчаяния оставила его и брата с сестрами. Сестры говорили – потому что не хотела лишать их продовольственных карточек. Как было на самом деле – уже не узнать. Только он долго не мог ее простить. А потом простил. Она часто приезжала к нему и к внуку.
Буковски ненавидел отца и был к материи равнодушен, но жил с ними до двадцати четырех лет. Ерофеев отца и не помнил, мать видел редко. Что страшнее и хуже – решать вам самим.
Буковски был изгоем. Ерофеев был изгоем среди изгоев.
Велик соблазн порассуждать о том, насколько легче так жить, когда вокруг сытая Америка или полуголодная Россия – только это суждение даже не оценочное, а умозрительное.
Наступает важный момент. Сейчас можно вступить на скользкий путь ложных замеров. Ох, сразу всплыли в памяти великие «индивидуальные графики» Ерофеева – и было в них куда больше точности и полезной информации, чем в умозрительных, даже точнее – межеумочных попытках объяснить, чем один писатель лучше другого. В каждой стране найдется масса специалистов по тяге предмета за уши. «Ерофеев русский – и уже потому лучше, чем американец». Убогость этого постулата легко выявляется, если посмотреть, что ему противостоит: «Буковски – американец, и потому он лучше, чем русский». Оставим в покое простые глупости, есть куда более интересные: «Ерофеев русский писатель – а русская литература старше американской, и потому он лучше». «Ерофеев православный, и потому он лучше». Американская литература – ровесница русской. Ерофеев вообще не православный – он католик, Буковски тоже. И что – это их как-то сближает?
В своих текстах ни один, ни второй не чуждаются темы секса. Буковский до предела откровенен, цитат не стану приводить – так вы охотнее найдете их сами (там много подробностей и деталей). Ерофеев рядом с ним образец ангельского целомудрия, но читатель реагирует на обе манеры весьма заинтересованно. Только если Ерофеева легко читают в компании вслух, Буковски предпочитают штудировать в одиночестве. Ерофеев такого читателя, кстати, стебанул без всякой жалости:
– Сольются в поцелуе?.. – заерзал Семеныч, уже в нетерпении…
– Да! И сольются в поцелуе мучитель и жертва; и злоба, и помысел, и расчет покинут сердца, и женщина…
– Женщина!! – затрепетал Семеныч. – Что? что женщина?!!!..
– И женщина Востока сбросит с себя паранджу! окончательно сбросит с себя паранджу угнетенная женщина Востока! И возляжет…
– Возляжет?!! – тут уж он задергался. – Возляжет?!!
– Да. И возляжет волк рядом с агнцем, и ни одна слеза не прольется, и кавалеры выберут себе барышень, кому какая нравится! И…
– О-о-о-о! – застонал Семеныч. – Скоро ли сие? Скоро ли будет?.. – и вдруг, как гитана, заломил свои руки, а потом суетливо, путаясь в одежде, стал снимать с себя и мундир, и форменные брюки, и все, до самой нижней своей интимности…
Оба они при этом еще и мастера парадокса. Вот Буковски о сексе:
«Секс иногда бывал чумазым; а непристойный рассказ — это очень скучно. Вы их почитайте: «Парень вынул свой пульсирующий …; в … было восемь дюймов длины, и она потянулась к нему губами…» Вот вам непристойный рассказ, и это скучно. Поэтому я бы не утверждал, что пишу непристойные рассказы».
В русской литературе традиционно секс использовался для того, чтобы показать близость героя к падению. Кстати, Сергей Довлатов тоже использует этот метод не без элегантности: «Он напоминал Левина из «Анны Карениной». Левина накануне брака смущала утраченная в молодые годы девственность. Брата мучила аналогичная проблема. А именно, можно ли быть коммунистом с уголовным прошлым?
Старые коммунисты уверяли его, что можно...»
Но и в русской литературе есть выдающиеся авторы, которые выходили за все возможные рамки. Тот же Лимонов, хотя бы. Страницы того, что обыватель на людях немедленно и грозно заносит в «похабщину», сменяются страницами пронзительной, нежнейшей лирики.
Но каковы все эти авторы в реальной жизни с реальными женщинами?
«Сука, ты … мне мозги все это время! Да я найму еврейского адвоката, и твою жалкую ж… отсюда выкинут в два счета! Ты не знаешь, что такое еврейский адвокат, мало не покажется! Как ты меня (барабанная дробь во имя общественной нравственности)» - это слова, которые Буковски адресовал совершенно точно любимой жене, причем перед камерой, что называется под запись. И это была не игра на камеру – а игра на жену. Жена это вскоре раскусила и оказалась умнее – однажды она перестала ему возражать и перечить, и тогда он бесился в комнате один, ломая мебель и чертыхаясь.
Ерофеев доводил своих женщин до слез постоянно.
Ужас Марины Влади перед запоями Высоцкого описан ею в книге «Владимир, или Прерванный полет».
Две из трех жен Довлатова до сих пор стоически молчат, хотя им тоже наверняка есть что сказать.
Да и женам Булгакова, Татьяне Николаевне – точно, досталось по первое число.
«Не боги» - те горшки обжигают, а писатели - тоже не боги, и совсем нередко обжигают живых людей. Но только ли писатели? Офисные работники и слесаря, и, говорят, даже отдельные заслуженные… молчу.
Дауншитфтинг писателям редко удается до конца. Нырнуть ко дну поближе – да, сколько угодно. Главное – вовремя вынырнуть. У Высоцкого был театр и всесоюзная слава. Лимонов так и вовсе стал ярким политиком – хотя остался при этом несгибаемым нонконформистом. Твардовский ходил по дачному поселку в «трениках» советского образца с пузырями на коленях, выпрашивая у случайных знакомых «рюмочку христову» – а потом в костюм, в галстук – и на работу в «Новый мир». И каждый хотел иметь в руке то, что водолазы называют «сигнальный конец» – если чувствуешь опасность, просто начни им сучить поактивнее (это называется «Частые рывки – сигнал опасности, подымайте на поверхность») – приедет Вадим Туманов и вправит мозги, или прибегут врачи, сделают уколы. Издатель подожмет со сроками. В крайнем случае – жена Джека отвяж. В общем – приходит писатель в норму и продолжает творить. Даже Довлатов старался работать в какой-нибудь чахлой многотиражке – формально ради денег, а может быть – просто ради повода надеть цивильную одежду и пойти на работу, а не в шлепанцах по Рубинштейна к пивному ларьку. Лимонов – тот и вовсе работал дворецким у какого-то богача, в смокинге и с пипидастром в руках.
Буковски трудился на почте. Увольнялся – а потом написал жалостливое письмо с просьбой принять обратно – «надеюсь, за годы работы я доказал свою пригодность», «прошу принять, мое заявление, о том, что работа вредна для моего здоровья было ложью». Тренировался – как не перепутать и на скорость разложить корреспонденцию по нужным ячейкам (в подпитии трудно).
С Ерофеевым сложнее. Какие работы он себе выбирал, подробно описано в поэме «Москва-Петушки». Путь от этой Трои до своей Итаки он проделал честно и до конца.
«Москву-Петушки» Ерофеев назвал поэмой. Как Гоголь - «Мертвые души».
Проза Буковски плавно перешла в поэзию.
Русскому читателю трудно дается современная англоязычная поэзия. Отсутствие метра и рифмы воспринимается как обман. А для читателя англоязычного все, что с рифмой и метром, делится на три категории – архаика («Ворон» Эдгара По), тексты песен (не будем далеко ходить – Боб Дилан), или стихи шуточные, юмористические. Читая стихи Буковски (не все, конечно), понимаешь, что юмора там и близко нет:
- Знаете:
- а я ведь снова нарезался
- тут слушая Чайковского
- по радио.
- Боже мой, я слышал его 47 лет
- Назад
- когда был голодавшим писателем
- и вот он
- снова
- а я добился умеренного успеха как
- писатель
- и смерть расхаживает взад-вперёд
- по этой комнате
- куря мои сигары
- прикладываясь к моему
- вину
- а Чайк пилит, себя не помня
- свою Патетическую
- ну и дорожка мне выпала
- и если мне везло, то только
- потому, что я правильно кидал
- кости…
- Перевод М. Немцова
«А когда я опрокинулся, Господь, я сразу отдался мощному потоку грез и ленивой дремоты – о нет! Я лгу опять! я снова лгу перед лицом Твоим, Господь! это лгу не я, это лжет моя ослабевшая память! – я не сразу отдался потоку, я нащупал в кармане непочатую бутылку кубанской и глотнул из нее раз пять или шесть, – а уж потом, сложа весла, отдался мощному потоку грез и ленивой дремоты…»
А ведь – поэзия. И кто возразит?
В общем, в России проза и стихи всегда рука об руку, ибо «Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими…» – вот это я завернул. Хотя тоже вроде поэзия. Впрочем, и Добролюбов такое терпеть не мог. А многим нравится. Кто-то терпеть не может Уитмена, а кого-то со стола не стащишь, залезет и знай себе, вопит: «О капитан мой, капитан!»
Есть глуповатая фраза: «О вкусах не спорят». О вкусах-то как раз и спорят. Не переставая. Почему бы и не поспорить, если есть о чем…
Если честно, я не уверен, что Венедикт Васильевич Ерофеев прочитал бы книги Буковски от корки до корки. Тут важно, может быть, какая бы попалась ему первой.
Да и Буковски «Москву-Петушки» вполне мог бы бросить на середине. Разные люди. Не миры, не страны, не культуры – люди. Лимонов вот русский, а его Ерофеев с лестницы спустил, и говаривал, что читать его не может, потому что блевать ему вредно. А может и прочитал бы. Что сейчас фантазировать?
А при личной встрече диалог, скорее всего, вышел бы такой:
- Шел бы ты на …, Хэнк!
- … you, Benny!
Важнее то, что есть люди, которые не принимают одного и не принимают другого, либо обоих обожают, либо и того и другого не переваривают.
Вот отзыв русской читательницы:
«Я очень благодарный читатель, но, как выяснилось, не очень сообразительный. Почитав некоторые рецензии в сообществе, я поняла, что частенько не замечаю в прочитанной книге важных моментов. С Макулатурой Буковски вообще глупо получилось - я думала, она про одно, а она, как выяснилось, совсем-совсем про другое. И вот теперь я с опаской составляю свое мнение о прочитанном.
Мне, собственно, хочется, чтобы мне как на уроке литературы объяснили, «что хотел сказать автор»:)»
Лично у меня отзыв вызывает огромное уважение – никакой фанаберии, огульного отрицания, добрая ирония.
А бывает вот так:
«Ничтожность на фоне американской литературы.
Обгадил отца и мать в романе "Хлеб с ветчиной". Одного этого уже достаточно, чтобы побросать всю его писанину в топку. Богатство американской литературы позволяет быть максималистом в суждениях.
В нем нет ничего ценного, его "твори" - чтиво для "нечитателей", для случайных людей, решивших что-то почитать. Он ничего не показал читателю, у него нет мастерства, он - всего лишь хроникер с сомнительной маргинальной специализацией.
После чистоты и величия Лонгфелло и Торо, героики Лондона, мудрости Драйзера, достойных трудов Хэмингуэя, Сэлинджера, О. Генри, Колдуэлла, Ирвинга писанина Буковски - просто духовная помойка, и более нечего сказать».
Опять-таки – лично я – такого и написать бы не смог. Как не додумался бы до слова «творь». Но это я. Вы же можете думать и писать по своему разумению. Да нет, не можете – а должны. Все остальное (барабанная дробь с учетом российского законодательства) лицемерие. Хуже лицемерия ничего и быть не может. Вернее, все худшее именно с него и начинается.
Так что дать вам ответ на вопрос, зачем писателям и поэтам социальный дауншифтинг, я категорически не могу.
Буковски периодически подмигивает нам из русской литературы. «Ham on Rhye» и «Омон Ра» – случайно и это созвучие?
А интеллигентнейший человек, профессор и писатель Олег Лекманов как-то сказал: «Если Зураб Церетели изваял Марину Цветаеву с цветком в руке, я очень надеюсь, что он не примется за памятник Константину Вагинову». Похоже, привет от Ерофеева. Всем нам.