САЙТ ГОДЛИТЕРАТУРЫ.РФ ФУНКЦИОНИРУЕТ ПРИ ФИНАНСОВОЙ ПОДДЕРЖКЕ МИНИСТЕРСТВА ЦИФРОВОГО РАЗВИТИЯ.

Юбилей Сергея Довлатова как личное дело каждого

3 сентября вашему любимому писателю исполнилось бы 80 лет, или Почему коллекция анекдотов останется незавершённой

Довлатов Сергей Донатович, фото 1981 года / Wikimedia
Довлатов Сергей Донатович, фото 1981 года / Wikimedia

Текст: Андрей Цунский

Довлатов писал, что «после смерти начинается история». Только разве и живем мы вне ее? Не случайно даже глупости, которые с нами случаются, смешные происшествия, житейские сюжеты и приключения тоже называются «историями». Конечно, это слово в таком значении даже произносится с другой интонацией, в такую можно влипнуть или попасть, а в историю большую можно уже только войти - или уйти.

Все маленькие истории уже происходили и произойдут и много раз, а большая не вчера началась. Сергей Донатович Довлатов, будь он жив, в день своего восьмидесятилетия вступил бы в возраст, который Бобби Аксельрод назвал hell of a ride. «Крутой заезд». В смысле – ну очень долгая жизнь.

Сам Довлатов не дожил и до пятидесяти. И даже до сорока девяти. Его писательская жизнь оказалась яркой и удивительной. Его жизнь в качестве частного человека была горькой, и завидовать ей точно не стоит. И тем не менее, даже самые тяжкие ее эпизоды он умело превращал в маленькие истории, а то и в анекдоты.

*

А ведь в эпоху, когда не было интернета, люди друг о друге ничего не знали. То есть о писателе знали, что он писатель, но прочитать его книги не всегда была возможность, да и узнать что-то о нем самом было почти невозможно. Личность составлялась из множества как раз таких анекдотов, случаев. Записав несколько десятков таких анекдотов, Довлатов не только приобрёл себе массу недоброжелателей, но и стал одним из самых цитируемых русских писателей – почти на каждого коллегу у него есть быстрый, но очень точный анекдот-силуэт или история-шарж.

А эта история о том, как постепенно возникал передо мной портрет писателя Сергея Довлатова.

В первый раз фамилию «Довлатов» я услышал от своего однокурсника. Не знаю, читал он его в самиздате, в континенте или еще где. Может, он его и вовсе не читал, а просто слышал о нем от кого-то из старших знакомых. Довлатова знали многие.

Второй раз я услышал о нем совершенно случайно и неожиданно. Знакомая актриса, как-то в питерской театральной компании на одной из посиделок после премьеры стала вспоминать годы своего студенчества, к ней присоединилась ее подруга. Кто-то из актеров прочитал стихи Бродского. И вдруг актриса сказала, что ужаснее самого Бродского никто этих стихов не читал. «Он читал как автор – ну, ему казалось важным расставить ударения, тянуть или, наоборот, укорачивать слог, там, где ему это было нужно. Он читал как зануда. [Помню, я тогда возмутился про себя, «какие некультурные женщины, а еще актрисы!» Как Бродский читает свои стихи, я услышал несколько позже]. А был один парень, который читал его стихи потрясающе… Вот он понимал, как это должно звучать! Читал ярко, и внешность его сама была очень такая… героическая. Конечно, не при самом Иосифе. При нем он очень робел…» Подруга актрисы вдруг вздрогнула и почти прошептала: «Ты про Сережку? Про Довлатова?» - «Да, про него». Потом они долго вспоминали общих знакомых, я заговорил с кем-то рядом, но потом знакомая по рассказам отца фамилия снова притянула мое внимание к углу стола, где две очень красивые и, как я теперь понимаю, совсем молодые женщины обсуждали какую-то вечеринку, как будто она была вчера или на прошлой неделе.

- А еще там был Костя Азадовский!

С Константином Марковичем Азадовским были знакомы мои родители.

- Ты путаешь, Костя был у Жени! А на Рубинштейна его не было! Там был Боб, там были… [тут шло перечисление имен и прозвищ] ну и Серега, конечно! Это же его комната была!

- Ну, меня тогда Боб околдовал! Тоже фактурный такой мужик, и остроумный, и было в нем – что-то… Мужик, чувствовалось. А Серега, он нервный был какой-то, но стихи он читал прекрасно.

- Ну, не скажи. Не только стихи. Как он начинал просто чти-нибудь рассказывать – заслушаешься.

- Это когда немного народа. В тот-то вечер кто бы его слушал, там сколько было народа, еще пел кто-то, потом Боб приехал…

- Ну, тогда ты точно никого уже не слушала!

- Ай да ну тебя!

- А я только потом узнала, что Боб - это брат Сережки Довлатова…

Тогда я еще не читал ни одной довлатовской строчки. Просто фамилия «Азадовский», которую я слышал раньше, царапнула слух, и к ней прицепилась другая, почти незнакомая.

*

Потом, где-то в 88-м году, Довлатова начали печатать в Союзе. Мягкая обложка, с портретом на последней странице. Текст втянул в себя, это был отрывок из «Зоны», озаглавленный «Представление». Вторая книга – тоже в мягкой обложке, «Чемодан», с портретом автора на последней странице.

Сижу читаю. Вдруг отец спрашивает:

- А это что ты читаешь? Я этого парня откуда-то знаю.

- Сергей Довлатов.

- Я в Ленинграде его видел, и довольно часто. Дай потом почитать.

Книжку папа читал несколько дней, и иногда смеялся. Он вообще сдержанный человек, и, если смеется, читая – значит ему и правда смешно. Очень.

Он вспомнил, что был такой человек в Ленинграде. Очень высокий и обычно мрачный. Но в дальнейшие воспоминания отец не углубился.

Я искал каждую новую публикацию Сергея Довлатова. Искал любого, с кем можно было поговорить о нем и что-то узнать. Но вот ведь всегда так. Как только тебе что-то особенно нужно, так обыщешься.

Но вскоре к нам приехал в гости отцовский однокашник по институту Лесгафта. Очень хороший человек, заслуженный и умный. И тут меня ждала неожиданность.

Вечером мы дожидались папу с работы, я должен был занять гостя. Тут я и задал ему, как мне казалось, совершенно невинный вопрос:

- А вы не были знакомы с Сергеем Довлатовым?

- Довлатовым? И ты эту гадость читаешь?

- Почему же гадость? По-моему, это очень хороший писатель…

- Да что он такого написал? Ну что он написал? Как зэки в лагере спектакль поставили? Это, по-твоему, литература?

Оказалось, что и умным, и даже очень хорошим людям могут нравиться далеко не те же самые книги, что и мне.

Следующий питерский знакомый, тоже ровесник моих родителей, вспоминая о Довлатове, вдруг покраснел и чуть не лопнул.

- Да ты хоть знаешь, о чем говоришь? Это алкаш и фарца, это сволочь такая, что о нем и говорить я не хочу! Писатель! В писатели заделался! Шлялся тут по городу, таскал с собой свою пачкотню! А что толку от него было? Брат его папаши в Америке деньги сделал, так вся родня к нему и сиганула по еврейской линии, включая Довлатова и его маму-армянку. На дядины деньги твой Довлатов и газету там стал выпускать, но такая у него дрянь из этого получилась, что дядя ему и деньги давать перестал! Был бандитом и фарцой, а там захотел в писатели вылезти, не вышло, а у нас вечно уши развесят, «диссидент!», «узник совести!», дурачки всякие его уже и тут перепечатали, «ой-ой-ой, писатель, жертва режима!» Да кому он нужен!

А у меня перед глазами встали несколько довлатовских строчек.

- Знаешь, почему уезжает твой друг?

- Видно, хочет жить по-человечески.

- Вот именно. У него в Америке богатый дядя.

Я сказал:

- Да брось ты, Герман! Зачем ему американский дядюшка! У Лосева отец - известный драматург. И сам он зарабатывает неплохо. Так что причина не в этом...

- А я тебе говорю, - не унимался Беляев, - что дядя существует. Причем миллионер, и даже нефтяной король.

Мне надоело спорить:

- А может, ты и прав...

Еще больше поразило меня другое. В редакции повторялась одна и та же фраза: «Ведь он хорошо зарабатывал...»

Людям в голову не приходило, что можно руководствоваться какими-то соображениями помимо денежных.

Да и не могло им такое в голову прийти. Ведь тогда каждому следовало бы признать: «Человек бежит от нас!»

Я и сам уже знал, что от многих людей стоит бежать, и подальше. Не из страха. Скорее от тоски. Видно, дара органического беззлобия у меня нет. Промолчать или согласиться у меня не получилось.

  1. Мне не хотелось узнавать, из-за чего именно этот человек вдруг так озлобился, как будто его насильно подписали на книги Довлатова, как на газету «Правда», причем за огромные деньги. Что было тому причиной? Подрались? Женщину не поделили? Просто неприязнь? Страх? Не знаю, до сих пор, да и не хочу.

Цинизм предполагает общее наличие идеалов. Преступление – общее наличие законов. Богохульство – общее наличие веры. И так далее.

А что предполагает убожество? Ничего.

*

Мне очень хотелось взять у Довлатова интервью. Очень хотелось разговорить его и задать ему тысячу вопросов. Не потому, что он казался мне мудрецом (хотя он точно был человеком умным). Не потому, что мне было уж очень интересно, не описан ли в «Соло на ай-би-эм» под очередной слегка измененной фамилией кто-то из знакомых. Все шло к тому, что скоро он приедет. Непременно приедет… но тогда его утащат на телевидение, он будет нарасхват, его будут передавать с рук на руки старые друзья, он непременно запьет. Я думал, как разрешить труднейшую проблему: узнать, когда он приедет, вычислить нужных людей, чтобы помогли хотя бы полчаса, хоть десять минут с ним поговорить.

А потом вдруг уже никем не заглушаемое радио сообщило, что в Нью-Йорке умер писатель Сергей Довлатов. Проблема решилась навсегда.

*

Обрывки сведений о Довлатове и после его смерти долетали из самых разных мест. Приехавшая из Америки подруга подарила «Записные книжки» Довлатова, тощую брошюрку – но полученную из рук Лены Довлатовой.

А потом началось. Только на оберточной и туалетной бумаге не появилось статьи о Довлатове. На водочной этикетке цитату из Довлатова в 90-е я видел. Сверху «Алкоголизм излечим, пьянство – нет». А внизу «Я столько читал о вреде алкоголя! Решил навсегда бросить… читать». На этикетке между надписями не хватало только портретов Довлатова, чтобы был «дважды изобрАжен на бутылке, один раз вверху, а другой раз – внизу». И чтобы подмигивал. Кто жил в 90-е – поймет, а кто не жил – тому и не надо. Правда, не надо.

Плотину прорвало. Как только оказалось, что Довлатова читает вся страна, его тихо возненавидела почти вся пишущая братия. Один не уставал говорить, что такой славы, как у Довлатова, ему не надо (видно, приходилось, часто, подолгу и со скандалом отказываться). Другие… писали про ножики от Довлатова, что им без него скучно в окрестностях, но это вспоминали те, кто с ним дружил, те кто его знал, и это было интересно. Но потом начали вспоминать те, кто видел его пару раз, те, кто видел его случайно, те, кто его вообще не видел. Я, помнится, все ждал воспоминаний от своего знакомого, который… – ну, от того, о котором было чуть выше. Именно он, кстати, не сподобился. Но началось кое-что и похуже. Впрочем – об этом «похуже» напишу отдельно.

*

И все же некоторые неожиданные истории о Довлатове продолжали приходить неожиданными путями.

Мама поехала в Пушкинские горы, и я попросил ее найти там кого-то, кто знал экскурсовода Довлатова. Без всякой надежды, что кто-то там остался с тех времен.

Мама привезла множество рассказов. Несколько сотрудниц музея прекрасно помнили Довлатова. Они рассказали несколько смешных историй. Например, о том, как Довлатов и Андрей Юрьевич Арьев не успели за получкой, а деньги были очень срочно нужны (ну – да, вы правильно поняли). Бухгалтерша сказала, что сегодня уже ничего им не выдаст, потому что рабочий день кончился, и вообще идти обратно она не хочет, а деньги в конторе в сейфе. Через полчаса Арьев и Довлатов принесли сейф прямо к бухгалтерше. Потрясенная женщина отперла сейф и выдала им деньги, а они отнесли сейф обратно. Разнилась только версия, кто именно нес сейф. Мне кажется, что Арьев. Довлатов хотя и был высоким, но физически, как мне сейчас кажется, уже не оставался сильным.

Рассказали и еще несколько таких историй. А под конец одна из пушкиногорских женщин вдруг сказала:

- Знаете, почему его одни любят, а другие – не любят и никогда не будут? Люди ведь по отношению к нему делятся ровно на две части. Одним он всегда будет неприятен, а другие будут его любить, даже несмотря на его выпивки и все это… Он всегда жил, как хотел. Это не значит, что он делал, только что хотел, так никому не удается. Но жил он именно, как хотел. Его невозможно было заставить жить против его совести. И те, кто не понимает, как это и зачем, никогда его любить не будут. Только одним это дается легко, а другим – трудно. Ему легко точно не было. А те, кто хочет, но не смог – тут сложнее… Такие могут его даже ненавидеть.

А потом один старый нью-йоркский музыкант из эмигрантов во время долгой беседы по телефону рассказал:

- Ну, он был вроде светофора или чего-то такого заметного на улице. Идет, длинный такой, видно его отовсюду. Я его часто видел – он же в ресторане бывал постоянно. Одно время заходил просто поесть, когда в завязке был. А бывало и так, договорится кто-то с ним встретиться, а он не идет. Спрашивают, а во сколько договаривались, как – «да вот вчера пошли домой, зашли тут пива выпили…» Ну все. Теперь через неделю его ищи. Под конец он уже еле держался. А потом как поехал народ из Союза – так все и пошло к концу…

Кстати, этот музыкант – он мог бы многое рассказать, ведь люди, работающие в ресторане, видят куда больше, чем думают клиенты. Но не стал. «Что рассказывать. Тут ведь все на виду. За год примерно человек опытный уже сказал бы – не жилец Сергей. Да он и сам чувствовал».

Только ведь и это еще не все. Анекдоты продолжаются и после смерти. И разве это плохо? Я все ещё жду новых историй о нем. Где-то они точно есть. И все не собрать никогда. Хотя чем больше проходит времени, тем больше они про нас, и меньше – про него.