В этом году музей-усадьба «Ясная Поляна» провел очередную — вместе с прошлогодней поэтической уже четвертую — Школу литературной критики. По традиции, ее выпускники писали рецензии на книги короткого списка одноименной литературной премии. В рамках сотрудничества с премией «Ясная Поляна» и Школой литературной критики «Год Литературы» отобрал несколько работ из числа наиболее интересных — и с удовольствием их публикует.
Текст: Анна Токаренко
Господи, спасибо, что у меня были добрые бабушки.
“Муравьиный бог: реквием” Саши Николенко – темная изнанка “Феди Булкина”. Нежная дружба бабушки и внука, позволившая небесному почтальону вырасти и стать Федором Михайловичем, в чернозеркальном мире новой книги о детстве оказывается невозможной: “сказка от счастливого конца имела продолженье на оборотной жизни стороне”.
Главный герой романа, мальчик Петя, после смерти родителей живет с бабушкой и дедом, давно именуемым покойником. Данила Алексеич – живые мощи: кроме стука кулаком, он ничем не может возразить жене. Да вряд ли мог и раньше: баба Вера – виртуоз домашней тирании. Поскольку беседы с мужем, разбитым параличом, не так увлекательны, весь ушат ее непереваренной любви выливается на внука. Ведущий прием в арсенале изощренных манипулятивных техник – напоминание Пете о том, что он повинен в гибели близких: “Вкусно, Петька? Кушай, недаром бабушка рости́ть, и папа тоже так любил, а ты его убил”. Разумеется, ребенок не причина, а жертва череды трагических обстоятельств, но общее горе еще больше расщепило семью: привычка винить кого-нибудь в своих несчастьях – наряду с возделыванием сада и религиозной верой – часть железобетонной конструкции, на которой зиждется бабушкин микрокосм.
Казалось бы, летний дачный сад способен стать Эдемом, но, гиперболизированный по размерам, он редуцируется до жуткого: “Да во, ба, вместо сада – ад”. Несмотря на все труды хозяйки, убогий участок Преображенских не преображается, ведь чудо здесь немыслимо по определению: “Садить, полоть, капать, рядить, а ничего не уродится, а уродится — жук пожрёт, подточит муравей. Она прищепит в пальцах колорада, дожмёт галошиной клопа, изъеденную тлями ветку оборвёт, из чайника горячим кипяточком на ночь глядя под дом плеснёт приживок муравьям и, глядя в чёрные ручьи, текущие с подмыва, спросит:
– На што ты, божи, создал их?”
Взрослого, на попечении которого находится мальчик, нельзя назвать человеком с большой буквы, поэтому “божи” – отражение бабушкиного внутреннего мира. Искаженная вера, загнанная в прокрустово ложе старухиных интересов, создает устрашающий образ карателя, ненавидящего людей, и Петя вполне закономерно задается вопросом: “Зачем он нужен, этот бог, кому он нужен, этот бог… Вот папа нужен. Мама”.
Если желчная старость, выдавливая по капле боль и ненависть, срывается на беззащитном детстве, то на ком отыгрываться ребенку, которому даже не с кем оплакать невосполнимую потерю? Вселенная, где принцип “Кто съел, тот жив” вытеснил заповеди, обречена. Петя включает нужное масштабирование и устраивает “Последний день Помпеи”: горит Везувий муравейника, а мальчик превращается в муравьиного бога – убийцу шестиногих жителей Морова.
Душа маленького героя, доброго и кроткого по натуре, цепляется за спасательный круг – воспоминания о любящих родителях. Он счастлив только в светлых снах, где все живы и все вместе. Но совершённое зло, как пролившиеся чернила, трудно вывести: сон становятся липким мороком, куда приходят скелетики казненных моровчан, в муравьином боге кричит кровь. Понятная аллюзия повторяется в последней части романа, где баба Вера, видя внука с топором (“Ты похляди… того хляди, зару́бить бабку…”), называет его убивцем.
Не Соня, но подмосковная Петина Беатриче – соседка Саша. Девочка умна, талантлива, добра, справедлива и решительна. Участок с ее домом и есть рай: плоды там слаще, воздух чище, жизнь счастливее. Две дачи разделяет нейтральная полоса – чистилище малинника, место детских встреч. Только Сашино ангел-хранительское “Ну, это же не ты, ты не нарочно...” в силе противостоять бабушкиному “Крест на тебе его. Его рука твоей косой косит…”
У лета, как у всего и всех, есть свой конец, и с наступлением осени семья единственного союзника уезжает, а дачная картина становится поистине постапокалиптической: “Одета в темноту, обута в тишину при вечности, старуха выходит в опустевший сад прибрать сгоревший день”. Баба Вера идеально вписывается в стилистику этой киберпанковой вселенной: “жующий уголок сухого рта, зашитого морщинами по краю, который, разрываясь, выпускает страшные слова”, “как будто дух всеправедной войны её огромное рябое тело на жалких крыльях сарафана возносил”. Тем страшнее, что бабушка крайне артистична в своем амплуа: она могла бы стать звездой “Кривого зеркала” или “Содома-2”, транслируемых по центральным каналам адского телевидения.
Однако даже в ней есть то, что вызывает сочувствие. До конца надеешься, что она вырвется из кокона фарисейства: “Бы, бабочка моя”, – пробует достучаться до нее муж. Жестокость нельзя выполоть без любви, а ее, судя по флешбэкам, в жизни героини не было, потому-то ей чуждо искреннее милосердие. Откладывая все на черный день, эта черная туча заслоняет внуку свет детства, лишает его радости настоящего. Ее почти цветаевские требованье веры и просьба о любви оказываются настолько ультимативно-садисткими, что идея пребывания с ней в царствии небесном кажется хуже смерти.
Единственным чутким взрослым, кто до конца проходит с мальчиком его путь, оказывается автор – каких бы душевных сил ему это ни стоило. Бегущей строкой роман опоясывает вечная истина: любовь превыше всего. Утешающая ритмика прозы, рефрены о красоте мира и торжестве добра напоминают, что в жизни есть не только звуки назойливого колесика счетчика, от насекомых не обязательно спасаться репеллентами, а Бог всемилостив:
“В восьмом часу, в последний час заката Господь нисходит с неба на поля чернильной россыпью росы, тяжёлый гул шмеля над чашей мака, жужжанье пчёл, и в глубине темнеющих цветов под скрип калитки дети бродят босяком по солнцу в луже дождевой”.