Фрагменты из книги Дмитрия Бака «Сто поэтов начала столетия. Пособие по современной русской поэзии» предоставлены издательством "Время".
Фото: afisha.ru
Презентация пройдет 30 августа в клубе "Дача на Покровке" (Покровский бульвар, 18), начало в 20:00.
Организаторы презентации - "Культурная инициатива", открывающая этим событием литературный сезон 2015/2016 годов.
ГРИГОРИЙ ДАШЕВСКИЙ
или
«Простачок такой-то, приди в себя…»
Даже не знаю, стоит ли в начале разговора упоминать о том, что «в миру» Григорий Дашевский — тонкий филолог-классик, переводчик интеллектуальных книг. С одной стороны, античные лирики (и не только лирики) имеют к его стихам отношение самое непосредственное, но с другой — какое все это имеет значение? Главное в другом: Дашевский — из тех поэтов, которые могут себе позволить писать (по крайней мере публиковать) сравнительно немного и при этом не только не зарыть в землю талант, но наоборот — не растрачивать дар по мелочам, избавиться от извечной опасности преждевременного узнавания стихов и автоматизации счастливо найденных приемов.
Голос Григория Дашевского громок и отчетлив даже в отсутствие обычных для наших дней медийных «усилителей» звучания и премногих томов напечатанных книг. Стих Дашевского подобен полету истребителя с изменяющейся геометрией крыла, поэту удается удержать перед внутренним взором читателя сразу две или даже несколько параллельных картинок, ситуаций, интонаций.
Тот храбрей Сильвестра Сталлоне или
его фотокарточки над подушкой,
кто в глаза медсестрам серые смотрит
без просьб и страха,
а мы ищем в этих зрачках диагноз
и не верим, что под крахмальной робой
ничего почти что, что там от силы
лифчик с трусами.
Тихий час, о мальчики, вас измучил,
в тихий час грызете пододеяльник,
в тихий час мы тщательней проверяем
в окнах решетки.
Уже название стихотворения («Тихий час») обнаруживает забытую многосмысленность этого словосочетания, закрепленного почему-то исключительно за послеобеденным сном в детском саду или советском пионерлагере. Час спокойного самонаблюдения порождает мысли, отсылающие сразу к нескольким контекстам — от детсадовского («не спать, когда положено») до тюремного («дожить до рассвета очередного дня»), от «пубертатного» («немедленно раздеть глазами любое существо противоположного пола») до больничного («угадать в глазах медсестры отсутствие страшного диагноза»). Не символическое единство бытового и духовного планов единого события, не вдохновенно импровизационное раздвоение исходной ситуации (игра на рояле и кормление птиц у Пастернака: «Я клавишей стаю кормил с руки…»), а полиэкранное параллельное развитие нескольких историй, увязанных в узел сходством стержневого мотива.
Диковатые вещи, бунтующие понятия роятся в стихотворениях Дашевского в ритмах броуновского движения, освобожденные от притязаний сознания, отпущенные на волю, не складывающиеся в единую причинно-следственную и смысловую линию.
Ни себя, ни людей
Нету здесь, не бывает.
Заповедь озаряет
Сныть, лопух, комара.
Ноет слабое пенье,
Невидимка-пила:
Будто пилит злодей,
А невинный страдает,
Побледнев добела.
Но закон без людей
На безлюдьи сияет:
Здесь ни зла, ни терпенья,
Ни лица — лишь мерцает
Крылышко комара.
Некто забрел в подмосковную комариную дачную глушь? Или размышляет о тайне крестных мук? «Затрудняюсь ответить», только и остается произнести читателю, для которого, тем не менее, полнота и ясность восприятия стихотворения остаются непоколебленными. Мы привыкли к тому, что лирический абсолютный praesens, то есть замедление течения времени (вплоть до «остановись, мгновенье, ты прекрасно…») обычно провоцирует «подключение» читателя к переживанию того, кем запечатлено то или иное событие или раздумье. В случае Дашевского читатель оказывается оставленным перед лицом нелегкого свободного выбора, поскольку ему не к чему подключиться, он лишь с огромным трудом может докопаться до того, чтó на самом деле испытывает рассказчик.
Ты, воздух, всё свое лазурь, лазурь
о духоте, клонящей в сон меня.
И яви ни в одном глазу.
Мне трудно дышать тобою, лжецом таким.
Но солнце ест глаза,
словно оно — дым
от иного огня,
который будет гореть и уже горит.
Оно наклоняет мой взгляд в предлежащий прах,
словно оно — споткнуться страх,
словно оно — стыд.
Между тем мы ясно чувствуем силу и глубину переживаемого чувства, оно не имеет ничего общего с умозрительной игрой отвлеченностями. Герой Дашевского восторженно и самоотверженно любит, напряженно вглядывается в мыслительные контуры собственного существования, словом — занимается делами, не слишком модными в наших временах и нравах. Ради гарантии подлинности параллельно разворачивающихся смежных сюжетов Дашевский иной раз дает подсказки, прямые отсылки к первоисточнику. Скажем, все стихотворения цикла «Имярек и Зарема» в примечании приурочены каждое к своему первоисточнику в книге Катулла. Таким образом, текст вполне самодостаточный и многогранный обретает даже не третье, а, пожалуй, четвертое измерение. Так, пятое стихотворение Катулла (в переводе М. Амелина «Жить, любя, моя Лесбия, да будем…») обретает новое существование следующим образом:
Только не смерть, Зарема, только не врозь.
Мало ли что сторонник моральных норм
думает — нас не прокормит думами.
Солнце зароют на ночь — ан дышит утром,
а мы наберем с тобою грунта в рот,
в дрему впадем такую — не растолкают.
Тронь меня ртом семижды семь раз,
сóрочью сóрок тронь, сéмерью семь.
Утром что с посторонних, что с наших глаз —
сóрок долой и сéмью, тронь и меня:
сплыли — и не потеряем, не отберут.
…Иногда кажется, что малописанье в случае Григория Дашевского — единственный способ сохранить в неприкосновенности дар, затаенно существующий где-то в Москве и каждое мгновенье нацеленный на неуловимое разумом сопряжение отпущенных на свободу далековатых идей и событий. Экономная трата боеприпасов в данном случае означает только одно: каждый выстрел ложится точно в цель, в самое яблочко. Как, например, вот этот:
«Давай, ты умер» — «Да сколько раз
уже в покойника и невесту» —
«Нет, по-другому: умер давно.
Пожалуйста, ляг на ковер, замри.
Нету креста, бурьян, но я
бываю и приношу букет.
Вот чей-то шелест — не твой ли дух:
я плачу, шепчу ему в ответ» —
«Лучше я буду крапива, лопух:
они лодыжки гладят и щиплют.
Новое снизу твое лицо —
шея да ноздри да челка веером».
(«Ковер»)
Библиография
Генрих и Семен. М.: Клуб «Проект ОГИ», 2000. 40 с.
Дума иван-чая. М.: НЛО, 2001. 88 с.
Ни себя, ни людей… // Знамя. 2003. № 10.
Литература // Критическая масса. 2004. № 3.
Несколько стихотворений и переводов. М.: Каспар Хаузер, 2014. 20 с.
ЭДУАРД ЛИМОНОВ
или
«Ветер Истории дует в глаза…»
Есть такая профессия — норму от крайности отличать, прокладывать мосты через кисельные реки сомнений и компромиссов, отрезáть пути к отступлению, к моральной капитуляции. И для этого — скажем прямо — все средства хороши, включая даже и скучные, до которых, впрочем, у Эдуарда Лимонова никогда не было охоты. Тут все больше что-нибудь веселенькое и прямое, как угол в девяносто градусов. Вот, например:
Зачем ты меня так изранила,
И наших детей прикарманила?
Зачем, отвечай мне, чертовка?
Тупая ты, словно морковка,
Ты сволочь, морковкина дочь.
Ты — овощ, тебе не помочь!
Так и слышится раздраженное бормотание («тоже мне новость, корявые вирши, бытовуха, серость!..»). Легко продолжить подобное брюзжание, подвести все под предсказуемую теорию. Веселенькое тут, дескать, не в ситуации самой по себе, а в отсутствии иронии, в неловкой попытке запечатлеть в стихах кухонную свару. Ну и, конечно, все это от недостатка утонченности, а это прямое последствие поверхностного радикализма…
О Лимонове можно и нужно говорить помимо политики, как бы ни подталкивали его рифмованные тексты к противоположному, как бы ни маскировались они под политические агитки либо под мещанские жестокие романсы. Вот ведь странность: если в данном конкретном случае судить поэта по законам, им самим над собою признанным (стихи равны прямому политпризыву, оклику), то чушь получится полная. Либо (одна крайность) — крайняя по степени пролетарская солидарность, желание разделить лимоновские упования на то, что
В разбитых куполах гиперторгцентров будут летать птицы.
В стенах парламентов мира будут зиять дыры.
На наш седьмой съезд соберутся полевые командиры,
Обветрены, загорелы, измождены и усталы будут их лица…
(«Скоро»)
Либо (крайность номер два) — снобское интеллигентское нытье про безвкусицу формы и наивность (примитивность, вредность и т. д.). Второе мнение — бессильно, потому что оно неверно, по крайней мере, с точки зрения нашего автора, его точно не могут понять люди, которые:
…хоронят своих мертвецов,
Выхваляя их до небес!
Каждый банальный актер Сморчков
Становится Геркулес.
(«Герои Интеллигенции»)
Ну может ли подобным людям приглянуться поэзия человека, который так непримирим к их собственным пристрастиям и привычкам:
Одевай свой пиджак и иди потолкаться под тентом,
Светской жизни пора послужить компонентом,
Чтоб с бокалом шампанского, в свете горящего газа,
Ты стоял. А вокруг — светской жизни зараза...?
(«Светская жизнь»)
Получается, что у Лимонова с читателем либо совсем нет общей территории, жизненных и мысленных пересечений (либеральные книгочеи, утонченные ценители «высокого»), либо, если речь идет о своих (от радикальных борцов до новейших социал-литераторов), то они свои — в доску и живут не то что на смежных территориях, но буквально в тех же интерьерах, что и сам автор, а значит, на все триста процентов разделяют его «жизнь и мнения». Они вполне могли в унисон с ним восторженно воскликнуть что-нибудь вроде:
Хочу тебя, моих инстинктов стаю,
Пока могу, держу, не выпускаю.
Но, видно, долго так не протяну…
Хочу тебя, как офицер — войну.
Как молодой воспитанник училищ
Во сне желает победить страшилищ!
Эти «молодые воспитанники училищ» (военных, видимо? суворовских?) настолько солидарны с лидером, что попросту смотрят на жизнь его глазами, одобряют доброе (типа: «Дождь шелестит, дождь падает на жесть, А у меня теперь подруга есть С такою замечательною попой!
Что хочешь делай: тискай или шлепай!»),
горюют о горе
(вроде: «Без женщины остался я один,
Ребенок капитана Гранта»).
На самом деле Лимонов уж сто лет в обед как пишет стихи совсем про другое. Все эти годы растет и ширится новомодный порок: имитация убеждений перехлестывает мутной волной через все плотины обычаев, устоев и моральных императивов. Отчуждение идей от поступков достигло апогея и беспредела. Если на огромном рекламном щите красуется гладкий лик псевдозвезды, а рядом пузырек с патентованным снадобьем величиною с полчерепа, то тут еще все понятно: конечно, свойства чудо-притирки могут к глянцу звездных щек не иметь ни малейшего отношения. Кто профан — непременно намажется, ведь «я этого достойна». Но ежели у кого-то вышло восемь поэтических книг, это совсем не значит, что этот самый кто-то — поэт; а крестящийся в телекамеру начальник вовсе не обязательно верит в Бога; и прогрессивный режиссер, ставящий пьесу о молодежном бунте против власти, не обязательно не берет другой рукой у власти денег на свое протестное творчество. Вот бытовой, политический и моральный фон, благодаря которому стихи Лимонова набирают все новые очки. Диагноз можно продолжить, но и так получается милая картинка: ничего не означает ничто, все подлежит обдуманному брендингу, за которым — пустота, мрак кромешный и скрежет зубов. В зыбком болоте есть отдельные островки суши, твердой почвы: здесь можно быть уверенным, что человек,
пишущий стихи, хотя бы совпадает со своими декларациями, тождествен собственным призывам, пусть даже — таким:
На площадь! Родина! На площадь!
Где стяги северный полощет
Тревожный ветер колесом,
Мы их ряды собой сомнем…
Не нравится? И ладно — дело же, как сказано, не в выборе между восторгом и омерзением, свои в данном случае опознаются не по политике, а по умению отличить фальшь и имитацию от подлинных чувств. И пусть эта искренность нараспашку кажется (и на самом деле является) комичной, неподдельности от нее не убудет даже в самых крайних случаях:
Где я совсем один живет,
Мне южный ветер в окна бьет.
(«Нет снега»)
Впрочем, что это я — ведь и помимо лобовых и демонстративно неуклюжих деклараций есть у Лимонова немало текстов, от которых захватывает дух:
Стучат мячами. Гул стоит
И щебет голосов,
Но меч над городом висит
И он упасть готов.
Играют дети в баскетбол,
Качается качель,
Но меч висит. Не добр, не зол,
Неспешно ловит цель…
Не захватывает? Что ж: если это происходит только по причине несходства политвзглядов — значит, еще не все потеряно…
Библиография
Стихотворения. М.: Ультра.Культура, 2003. 416 с.
Ноль часов. М.: Запасный Выход, 2006. 112 с.
Мальчик, беги! СПб.—М.: Лимбус Пресс, 2009. 144 с.
А старый пират... М.: Ад Маргинем, 2010. 128 с.
Стихи // Зеркало. 2010. № 35—36.
К Фифи. М.: Ад Маргинем, 2011. 128 с.
Атилло Длиннозубое. М.: Ад Маргинем, 2012. 144 с.
СССР — наш Древний Рим. М.: Ад Маргинем Пресс, 2014. 160 с.
МАРИЯ ГАЛИНА,
или
«Где плавает черная рыба,
где белая рыба плывет…»
Честно говоря, подступиться к поэзии Марии Галиной довольно просто — гораздо проще, чем это может показаться даже тем, кто ее стихами увлечен, а таких в последние годы немало. Чем загадочнее вещи, описанные в стихах Галиной, тем более непреодолимое возникает желание поразгадывать эти стихи, как ребус. Если последовать хотя бы ненадолго этой полушутливой логике, то начальный пункт разгадывания придет сам собою. Мария Галина в прошлом ихтиолог, житель Одессы. И вот вам, пожалуйста: разнообразных рыб в ее стихах более чем достаточно, порою даже — в одесском антураже:
Товарищи, готовьте тару —
плывет ставрида по бульвару,
и осыпают листья клены
над головой ее склоненной.
Вдоль мокрой каменной ограды,
вдоль Ланжерона и Отрады
идет последняя ставрида,
ей больше ничего не надо…
И даже не только рыбы в изобилии встречаются в стихах Марии Галиной, но и прочие насельники водной стихии, например земноводные. Главное — не простое присутствие морской и мелководной фауны, но мотив метаморфозы: все были всеми, все могут обернуться всеми. Или — уже обернулись, да мы не заметили, не могли заметить:
Жаба, жаба, ты не смейся, говорят ей казаки
А не то схвачу за пейсы да пущу тебе кишки
Я тебя прихлопну, жаба, просто пальцами руки
Жаба бедная смутилась, даже слезы на глазах
Отвечает — сделай милость, забирай себе, казак
Видишь, вот он, полный чар
Чудный камень безоар
Кто его с горилкой выпьет, кто его положит в рот
Тот, простреленный навылет, снова встанет и пойдет
Вот и пройдена легко и незаметно грань достоверности: мимесис больше не означает подражания реальности, поскольку нет такой реальности, где рыбы превращаются в жаб, а потом оказывается, что жабы наделены пейсами, немедленно превращающими их в персонажей редко цитируемой редакции гоголевского «Тараса Бульбы» (откуда и казаки, конечно). Дальше — больше: никакой грани между водой и сушей, оказывается, не существует, ихтиологическая сновидческая явь застит контуры жизни, привычные для приматов и гоминидов:
За скользкой подводною глыбой, за гранью поверхностных вод,
Где плавает черная рыба, где белая рыба плывет,
В накатанных водных просторах, меж ребрами материков
Стоит неразборчивый шорох от всех корабельных винтов…
Но (шутки в сторону!) у этих фантасмагорий есть ясный подтекст: наше общее прошлое, скажем еще более прямо — советское былое бытие. Там полагалось покорять пространство и время, воспевать первокосмические успехи родины, а также провожать сверстников за туманом, на целину и в китобойные моря. Прошлая страна, как затонувший остров-материк, оставила в контуре сознания современников свой исчезающий, но четкий по периметру след, простирающийся по всем больше не существующим границам.
От Китайской стены до Золотых ворот
Золотистый плод, солнечный оборот,
И когда, прищурившись, смотришь на облака
Или чуть повыше, можно увидеть, как
Золотой Гагарин махнул крылом и исчез
В голубой глазури потрескавшихся небес.
Именно в этой полустертой, но стойкой стране почивше-
го духа и живут на равных основаниях человечьи и океан-
ские народы, продолжая многим неслышный разговор:
Или вот: приполярный свет, зеленый лед,
На китобазу опускается вертолет,
И, стерев ладонью изморозь над губой,
Фотокору, гордясь собой, позирует китобой
И не слышит, как в водной толще печальный кит
«Отпусти народ мой» впотьмах ему говорит,
В ледяной шуге, ворочая в горле ком,
Указуя ввысь окровавленным плавником.
Мария Галина предлагает читателю баллады-па лимпсес ты, напоминающие по стилистике прозу фэнтези, в особенности ту ее разновидность, которая связана с альтернативным пониманием истории. Одна реальность то и дело накладывается на другую — даже если забыть на минуту, что сама Галина пишет фантастическую прозу, параллели с миром фэнтези никуда не исчезнут. Для превращения привычного в магически-чудесное (или опасное, угрожающее) не нужны никакие инопланетяне. Точнее — мы сами и есть те самые инопланетяне, которые (подобно воспетому в печати и на экране сталкеру) на каждом шагу натыкаются на знаки присутствия иного мира в каждодневной рутине.
Мифогенная любовь-ненависть-опаска по отношению к эпохе атомных-ледоколов-застойных-явлений-перестроечных-иллюзий на поверку ведет в лирическом мире Галиной к еще более радикальным метаморфозам реальности. В этом (том?) монолитном и строгом мире все твари и люди неприметно отождествляются с мифологическими персонажами культурного прошлого. Дети разных народов, силуэты людей, чудовищ и рыб разных стран и времен без малейших швов сшиты в причудливые фигуры призраков, которые, если разобраться хорошенько, живее всех живых.
Мария Галина нечасто из придуманного мира странных метаморфоз возвращается в более привычную реальность жизни и высокой литературной традиции, да и эти возвращения окрашены в цвет выходящих за рамки обыденности ассоциаций — например, Горациевых:
Я — памятник себе. Другого мне не светит.
Почти в свой полный рост.
Он ниже сорных трав, он наблюдает ветер
Наземных птичьих гнезд.
…………………………………………........
Нет, вся я не умру — душа и все такое…
Вспорхнет, белым-бела…
И Бродский с Ковальджи в божественном покое
Сомкнут над ней крыла…
Нельзя не сказать о том, что в последние годы настойчивые повторения мотивов и приемов в лирике Галиной все чаще заставляют размышлять о чем-то большем и неизведанном. Может быть, уже пора подумать об «автоматизации приема» и о нарастающей заурядности даже самых необъяснимых превращений предметов и переселений тел и душ? Что ж, вполне вероятно, не за горами рождение в стихах Марии Галиной совершенно новой тематики и топики. Хотя настойчивые перемещения в недалекое, но уже ставшее вечно отдаленным от нас прошлое по-прежнему привлекают и завораживают всех, кто его знал не понаслышке:
На это гульбище бессмертных
На эти темные аллеи
Под песню Аллы Пугачевой
Про то, чтоб лето не кончалось
Про я хочу увидеть небо
Пошли, покуда наливают.
Топча брильянтовую зелень
Под дребезг дикого варгана
Под песни Аллы Пугачевой
И мы не пробовали манны
Покуда были живы сами —
Мы больше пели чем плясали
И больше плакали чем пели…
Библиография
[«Что-то не то происходит на свете в зеленой карете…»] // Арион.
2000. № 1.
[Саул и Давид] // Арион. 2003. № 1.
[Осень на большом фонтане] // Арион. 2004. № 3.
[Из цикла EX FISICA] // Арион. 2005. № 1.
«Доктор Ватсон вернулся с афганской войны…» // Новый Берег.
2005. № 10.
Неземля. М.: Журнал поэзии «Арион», 2005. 104 с.
В саду камней // Новый мир. 2006. № 3.
[Метаморфозы] // Арион. 2006. № 4.
119
Кто не спрятался, пусть не винит // Новый мир. 2007. № 4.
Инфракрасный значок // Знамя. 2007. № 9.
[«...так, она…»] // Арион. 2008. № 1.
Замороженная вода // Новый мир. 2008. № 2.
[Елена] // Арион. 2009. № 1.
Другое что-то // Новый мир. 2009. № 3.
На двух ногах. М.: АРГО-РИСК, Книжное обозрение, 2009. 88 с.
Письма водяных девочек. N. Y.: Ailuros Publishing, 2012.
Все о Лизе. М.: Время, 2013.
Ссылки по теме:
