Рассказчики. Куприн и Довлатов

Текст: Андрей Цунский

Фото: rusplt.ru

Дни рождения Куприна и Довлатова отделяют четыре дня (7 и 3 сентября), дни смерти следуют один за другим (24 и 25 августа), но объединяет их не это.

Некоторые критики смело относят Куприна к «классикам», иные - к «средним» писателям, про Довлатова пока пишут так не столь часто: популярность заставляет быть осторожнее. Куда безопаснее к обоим приклеить эпитет «выдающийся». Уже немало для русского литератора. Куприна занесли в «классики» еще и «за выслугу лет». Довлатова эта участь тоже не минует - сдует временем флер моды, уйдут в небытие знакомые, порой безжалостно выведенные им в книгах… И будет у нас классиком больше.

Но кроме приблизительного сходства дат между этими двумя «выдающимися» мастерами слова немало общего. Первое - любимым писателем Довлатова был Куприн.

Однажды меня приняли за Куприна. Дело было так. Выпил я лишнего. Сел тем не менее в автобус. Еду по делам. Рядом сидела девушка. И вот я заговорил с ней. Просто чтобы уберечься от распада. И тут автобус наш минует ресторан «Приморский», бывший «Чванова». Я сказал:

- Оно и видно, молодой человек. Оно и видно.

Оба «выдающихся» посвятили выпивке немалую часть жизни. У обоих - борцовская шея и атлетические плечи. И даже лица (после бурной ночи) были чем-то схожи. Но не за любовь же к выпивке полюбил Довлатов Куприна!

Петр Вайль объяснял так: "Об этом уже тонко и умно написал Лев Лосев: что Довлатов считал неприличным иметь в кумирах Толстого или Достоевского, Куприн - это он полагал соразмерным".

Добавлю: кроме того, Куприн был в первую очередь рассказчик, а больше всего в своих сочинениях Довлатов ценил как раз это - рассказывание историй, увлекательность, он гордился тем, что его всегда дочитывают до конца.

Вот и прозвучало слово, которое Довлатов применял к себе и которое действительно точно подходит к Куприну. Рассказчик. Тот, кого непременно дослушают... или дочитают.

Довлатова воспитывала мать, Нора Сергеевна, оставившая сцену актриса. Куприн свою мать видел редко: юнкерское училище, казенное воспитание, дворянское и даже княжеское с ее стороны происхождение помогло пристроить сына туда, где обували, кормили и муштровали: четыре года в закрытом Разумовском благотворительном пансионе, восемь лет (1880–1888) - во 2-й Московской военной гимназии, два года был юнкером Александровского военного училища. По окончании училища четыре года служил подпоручиком 46-го Днепровского пехотного полка.

НЕУДАВШИЕСЯ СТИХОТВОРЦЫ

Куприн попробовал себя в поэзии, написав стихотворение "Боец", сатирическую "Оду Каткову" и стихотворение "Сны", посвященное казненному А. И. Ульянову.

По этой тропинке Довлатов тоже прошелся в детстве: «52-й год. Я отсылаю в газету „Ленинские искры“ три стихотворения: одно, конечно, про Сталина, два - про животных».

Стихи Куприна, разумеется, никто не печатает. Да это и не предполагалось. Довлатов посылал свои стихи именно для публикации, и их публикуют. Дальше все долго будет наоборот. Впрочем, оба автора еще успевают написать по рассказу: первый рассказ Куприна «Последний дебют», опубликован в 1889 году. Достаточно единственной цитаты: «Она рыдала, ломая руки, она умоляла о любви, о пощаде. Она призывала его на суд божий и человеческий и снова безумно, отчаянно рыдала... Неужели он не поймет ее, не откликнется на этот вопль отчаяния? И он один из тысячи не понял ее, он не разглядел за актрисой - женщину; холодный и гордый, он покинул ее, бросив ей в лицо ядовитый упрек. Она осталась одна». Ну и дальше, разумеется, самоубийство героини. Да и у Довлатова не ладится с первыми опусами: «Благодаря цензуре, мое ученичество затянулось на семнадцать лет. Рассказы, которые я хотел напечатать в те годы, представляются мне сейчас абсолютно беспомощными. Достаточно того, что один рассказ назывался „Судьба Фаины“».

СКВЕРНЫЙ ОФИЦЕР И ХОРОШИЙ ИЗДАТЕЛЬ

Военная служба Довлатова и Куприна значительно отличалась хотя бы потому, что первый был солдатом, а второй - офицером. Впрочем, Довлатов был не просто солдатом: ему пришлось охранять заключенных. Однажды даже своего двоюродного брата Бориса. А уже в Америке кто-то дописался до того, что Довлатов в лагере лично пытал Солженицына. Ну чего не тиснешь в газете-конкуренте.

Но было в этой службе и кое-что общее. Через какое-то время оба осознали, что в их руках - безграничная и безответная власть над человеком. И увидели, как их товарищи, их друзья ею пользуются. Но опыт Куприна был более ранним, издевательство узнал он не только над другими, но и над самим собой.

«В спальне, в чистилке, стояла скамейка, покрытая простыней. Войдя, он видел и не видел дядьку Балдея, державшего руки за спиной. Двое других дядек Четуха и Куняев - спустили с него панталоны, сели Буланину на ноги и на голову. Он услышал затхлый запах солдатских штанов. Было ужасное чувство, самое ужасное в этом истязании ребенка - это сознание неотвратимости, непреклонности чужой воли. Оно было в тысячу раз страшнее, чем физическая боль...

Прошло очень много лет, пока в душе Буланина не зажила эта кровавая, долго сочившаяся рана. Да, полно, зажила ли?» («Кадеты (На переломе)»).

Рана открылась уже через два года: «Кто у нас служит хорошо и долго? Бедняки, обремененные семьями, нищие, готовые на всякую уступку, на всякую жестокость, даже на убийство, на воровство солдатских копеек, и все это из-за своего горшка щей. Ему приказывают: стреляй, и он стреляет, кого? за что? Может быть, понапрасну? Ему все равно, он не рассуждает. Все, что есть талантливого, способного, - спивается. У нас семьдесят пять процентов офицерского состава больны сифилисом. Всего гнуснее служебное честолюбие, мелкое, жестокое честолюбие. Это - Осадчий и компания, выбивающие зубы и глаза своим солдатам. Знаете ли, при мне Арчаковский так бил своего денщика, что я насилу отнял его. Потом кровь оказалась не только на стенах, но и на потолке. А чем это кончилось, хотите ли знать? Тем, что денщик побежал жаловаться ротному командиру, а ротный командир послал его с запиской к фельдфебелю, а фельдфебель еще полчаса бил его по синему, опухшему, кровавому лицу. Этот солдат дважды заявлял жалобу на инспекторском смотру, но без всякого результата». («Поединок»).

«Зону» Довлатова многие критики считают самой слабой из его книг. Не имея прибора, взвешивающего или измеряющего «силу» книги в никому неизвестных единицах, признаюсь, что перечитываю, и неожиданно встают передо мной многие портреты моих знакомых, а не довлатовских сослуживцев… Сам Довлатов писал: «…Именно „Зону“ мне следовало напечатать ранее всего остального. Ведь с этого началось мое злополучное писательство». Да, позднее приходит мастерство, но с ним вместе пропадает незамыленность молодого взгляда, наивная искренность, а часто и безжалостная к себе и к другим ясность.

Только ад Довлатова - страшнее ада Куприна.

«Год назад возле Синдора Фидель за какую-то провинность остановил этап. Сняв предохранитель, загнал колонну в ледяную речку. Зэки стояли молча, понимая, как опасен шестидесятизарядный АКМ в руках неврастеника и труса».

АКМ, конечно, тридцатизарядный. Просто из предложения нельзя было выкинуть слово “трус», начинавшееся с буквы «т» - известное довлатовское правило не использовать в предложении двух слов с одной буквы уже работало…

В трагической «Зоне» еще не виден юмор Довлатова - пока он находится в напряженном поле лагерного бытописания.

Артисты наши - сами знаете… Ленина играет вор с ропчинской пересылки. Потомственный щипач в законе. Есть мнение, что он активно готовится к побегу… В роли Дзержинского - Цуриков по кличке Мотыль из четвертой бригады. По делу у него совращение малолетних. Срок - шесть лет. Есть данные, что он - плановой… В роли Тимофея - Геша, придурок из санчасти. Пассивный гомосек… В роли Полины - Томка Лебедева из АХЧ. Такая бикса, хуже зэчки… Короче, публика еще та. Возможно употребление наркотиков. А также недозволенные контакты с Лебедевой. Этой шкуре лишь бы возле зэков повертеться… Вы меня понимаете?

- Чего же тут не понять? Наши люди…

И Куприн, и Довлатов писали не об армии. Они писали о той самой безграничной и безответной власти человека над человеком. Правда, Довлатов подчеркивал, что хотел бы раскрыть сходство психологии и безнравственности заключенного и охранника, палача и жертвы. И ему удалось. До «Поединка» эти две страшные силы еще не схлестывались в войне, а когда уже выстроили СЛОН и ГУЛАГ - Куприн уже не был способен писать.

ИССЛЕДОВАТЕЛИ

И все же почему Довлатов, настолько непохожий на Куприна, если судить по первым произведениям, перечитывал его снова и снова? Вряд ли только ради удовольствия, ведь он многие произведения Александра Ивановича мог цитировать чуть ли не наизусть?

Рассуждая о теме эротики в литературе, Довлатов говорит: «Уж казалось бы Куприн, такой любимый мой писатель, написал „Суламифь“, хотел превзойти библию, и свалился в такую пропасть, пошлость и краснобайство, что просто неловко читать про все эти сосцы и перси. Возникает ощущение, что в этих темах и прямота коробит, и затемнение вызывает протест, и яркий свет, что называется, режет глаз, и накинутая паранджа отзывается ханжеством».

Итак - любимый писатель, но не кумир. Уважаемый коллега - но не учитель? А вот это вопрос.

Сходство биографий: вечная нищета, нелады с законом (Довлатов - фарцовщик и хулиган, Куприн сбросил в воду полицейского, а однажды даже участвовал в налете на богатую квартиру), жутковатые друзья и знакомые, хотя у одного среди добрых знакомых Чехов, Скрябин, Репин, Бунин, у другого - Бродский, Лосев, Виктор Некрасов… Зачем им общение с ворами, жуликами, женщинами не слишком тяжелого поведения? Если у Куприна эти люди часто оказываются в центре его произведений, то у Довлатова его «жертвами» (порой иначе не скажешь) становятся его вполне интеллигентные коллеги, лишь слегка разбавленные эпизодическими «экзотическими персонажами»?

Для обоих общество этих людей - лаборатория, и в ней люмпенизированные персонажи не подопытные кролики или крысы. Просто их поведение освобождено от условностей, и можно наблюдать человеческое поведение в разных условиях без наносного социального грима. Этот грим изучается обоими авторами отдельно, и тут что первый, что второй безошибочно видят детали. «Дубовые пюпитры были украшены лирами из жести». «Их провели в кабинет с малиновыми обоями, а на обоях повторялся в стиле ампир золотой рисунок в виде мелких лавровых венков. И сразу Равинская узнала своей зоркой артистической памятью, что совершенно такие же обои были в кабинете, где они все четверо только что сидели». Нет смысла обозначать авторов цитат - емкостью слова Довлатов Куприна превзошел очень быстро.

КОДЕКС РАССКАЗЧИКА

Сергей Довлатов часто рассказывал об известном американском прозаике, который возмущался вопросом: как вышло, что он стал писателем? Это бухгалтера надо спрашивать, как так вышло, что он стал бухгалтером. Петру Вайлю он говорил, что с питьем - то же самое: надо удивляться, почему человек не пьет, настолько это ни с чем не сравнимое ощущение.

Куприн, не стесняясь, заявлял, что писателем стал случайно, а по части выпивки мастера были оба, и тут Довлатов превзошел Куприна… Видимо, для обоих алкоголь был «энергетическим напитком», подстегивавшим вдохновение рассказчика, и, кстати, оба отличались пагубным талантом работать, изрядно выпив.

Но если бы хватало этого, тогда у нас была бы страна рассказчиков, и все не хуже Куприна с Довлатовым. Что же было еще?

С годами у Куприна сформировался свой профессиональный кодекс из десяти пунктов, как нельзя лучше подходящий к искусству писателя-рассказчика. Первый пункт: «Если хочешь что-нибудь изобразить... сначала представь себе это совершенно ясно: цвет, запах, вкус, положение фигуры, выражение лица...» Седьмой: «Никогда не выкладывай в рассказе твоих намерений в самом начале. Представь дело так, чтобы читатель ни за что не догадался, как распутывается событие». Десятый начинается с призыва: «Работай!».

РАССКАЗЧИК БЕЗ КОДЕКСА

Довлатов никаких кодексов не составлял и не оставлял. Природа его не интересовала («Я ненавижу музеи больше всего на свете после природы и шахмат».) Его невозможно представить себе в роли ментора или преподавателя, хотя в спорах он принимал живое участие и умел убеждать. В кодексе Куприна тоже вряд ли нуждался, хотя точно его читал и знал дословно при его потрясающей памяти. И как рассказчик он Куприна в чем-то превзошел, кроме, разве, того, за что не брался, потому что не знал досконально. Это Куприн прожил жизнь вечного бродяги и авантюриста, Довлатов был привязан к пишущей машинке или к семье - то к одной, то к другой… Но если кто-то однажды рискнет составить даже в шутку кодекс Довлатова - там будет и отсутствие необходимости жалеть прототипов персонажей, и пресловутое разнообразие первых букв в словах одного предложения, и много еще чего. Но противоречия кодексу Куприна в нем вряд ли удастся найти.