Дарёный конь

Изображение: фрагмент иллюстрации Джесси Уилкокс Смит "Семь возрастов детства"

Ольга Красова, г. Москва

Поношенными копытами, через тысячу вёрст, сёлами, озёрами, пнистыми вырубками, говорливыми базарами, гранитными погостами ступал конь. Не плутал – прямо шёл, упёрто. Дошёл до высоких кованых ворот, сорвал стебелёк, промеж зубов пристроил и тукнул копытом калитку.

Калитка гостеприимно отворилась. Мужчина, стоящий на пороге, озадаченно присвистнул:

 - Вот те на!

Конь уверенно протопал во двор. Поднял морду и оглядел растерянного хозяина. Не старого ещё, крепкотелого и большерукого.

Мужчина пошёл обходом за коня, что-то в уме прикидывая.

Конь, польщённый вниманием, завертелся как цирковой. То одним боком к незнакомцу встанет, то другим. Копытами поцокает, гривой, льнущей к жилистой шее, тряханёт. А мужчина хмурится, коня оглядывает: понурый, сухощавый, шкура цвета ржави, поблекшая, грива в колтунах, куцехвостый.

 - На красавца, косящего глазом у Петрова-Водкина, не похож, Сивке-Бурке даже в дальние родичи не годится. Не строптив, как Буцефал. И тем паче не Пегас. Кабы не Троянский! Что за ханыга?

Конь обиженно всхрапнул. Стебелёк соскользнул с отвисшей губы и приземлился мужчине на сапог. Мужчина нагнулся, поднял его, понюхал.

 - Донник… Не может быть!

Конь приблизился к мужчине и ткнулся мордой ему в грудь.

***

Настьке всегда нравились лошади. Мультяшные, плюшевые, медные. И настоящие, конечно. В детстве, наверное, отец катал её на спине. Гнулся колесом, чтоб она подскакивала, чтоб ей было смешно. Ржал и фыркал - чтоб как по-настоящему.

Я тоже её катал. И тоже фыркал и игогокал. Настьке было четыре, когда мы познакомились. Мне шесть. Оба приезжали на лето в деревню. Жили напротив.

Увидел её впервые, когда она скакала с палочкой на дороге перед домом. Морда лошадиная у палочки спереди, с мохеровой гривой.

Смешно стало и жалко. Настьку. Ну что за игрушка? Попросил у деда дров, хотел коня ей сколотить. Дед прищурился, кепку мне сбил набекрень и поманил в сад. Распилили поваленную грозой яблоню. Точнее дед пилил, я рядом крутился. Выбрали колодку покрепче, и после обеда принялись мастерить коня. Как стемнело, перебрались в дедову кузницу. К утру дед «подковал» коня колёсиками. Чтоб стучали приятно, если по щебёнке или асфальту катить.

Коняга вышел статный, с резной гривой, осанистый. Не ломовой работяга – верховой, при грации. Красить не стали, отлакировали и отполировали. Бока особенно, до лоска. У носа дырочку просверлили, дед ремешок кожаный просунул, на манер поводьев. Как подсох скакун, дед сказал: «Ехай, прынц, дари сваво коня».

Я и «поехал». Запрыгала Настька на месте, в ладошки захлопала. Подкралась к нему осторожно, мышкой, не решается коснуться. Бока огладила и в морду как чмокнет, по-девчачьи так. Я вмиг стушевался и попятился со двора.

 - Покатаешь? – пискнуло мне в спину.

Обернулся – уселась уже на конягу и поводья мне тянет. Хитрющая.

Скакали по тропинкам, хохоча. Я голос надорвал, упражняясь в лошадином ржании.

 - Как назовёшь? – спросил её перед уходом.

 - А как тебя! – тут же выпалила.

Так «яблоневый» скакун стал Артёмом. Тёмычем. Настька, по рассказам её бабки, не расставалась с Тёмычем даже ночью. Подле кроватки стоял, шугал Бабайку.

Пацаны, конечно, зубоскалили. Дескать, мелюзге сопли подтираю. Потом, как это водится, женихом и невестой обзывали. А пусть их!

Втроём: она, Тёмыч и я чего только ни делали! И рыбу ловили, и в индейцев играли, и сливы таскали у соседей. Тёмычу тоже нравились сливы. И ириски из бабушкиного буфета. Не больше одной в день, наказывала бабушка, а то зубы выпадут. Тёмычу можно, у него зубы крепкие.

 - Вот вырастет девка, мы ей стригунка подарим. Варька наша всегда крепышей приносит. Хочешь, а? – ухмылялся мой дед, смоля самокруткой.

Я радостно кивал. Глядел, как Настька вприпрыжку бежит, а за ней Тёмыч, шурша колёсиками по щебёнке, и улыбался. И дед тоже. И в бок меня толкал.

Аккурат к Настькиному восемнадцатилетию так и вышло. Дедова кобыла в конце прошлого лета разрешилась жеребёнком. Дед его весь год растил, радел и воспитывал. Крепкий парень народился и видный. Кирпично-рыжий, на солнце в бронзу отливает. Статный, бравый, толковый очень. «Для молодой девицы в самый раз скакун!» - с гордостью приговаривал дед, показывая мне своего подшефного. Бронзовый молодец описывал круги иноходью в паддоке, поднимая пыльные вихри. Грива по ветру вразлёт, хвост по крупу молотит – картинно очень, величаво. Как завороженные с дедом застыли, любовались по-молодецки нескованной его грацией и прытью.

Налюбовавшись, я побежал за Настькой. Та взволновалась, глазами заблестела, но расспрашивать не стала. Молча, взявшись за руки, шли к нам. Ещё не успев войти в калитку, услышали радостное, приветственное ржание. Стригун словно почувствовал новую хозяйку, словно отозвался. Настька, забавно взвизгнув, припустила во двор. Я за ней. Дед, попыхивая папироской, лыбился нам вслед.

И то прежнее детское знакомство повторилось.

Настька с опаской, не боязливой – восторженной, вошла в паддок, приблизилась к коню, огладила тугую его шею, запустила пальцы в густой загривок, а после чмокнула в морду.

Конь фыркнул довольно, качнул головой и принялся обнюхивать белокурые Настькины волосы.

А я наглядеться не мог на девушку. Будто только сейчас понял, увидел, как она похорошела, расцвела, разрумянилась. Я уже и сам не тот долговязый мальчишка с хохластой макушкой. Поширел в плечах, наел щёки, коротко остригся. Улыбка только осталась прежней – беглой и робкой.

 - Как назовёшь? – вырвалось у меня.

 - А как тебя! – подмигнула Настька.

Задумалась на миг и добавила:

 - Только пусть будет Артемий, по-старинному.

Конь притопнул копытом, мол, годится.

Артемий остался у нас. У Настькиной бабушки хозяйство маленькое, участок тесный – коню не разгуляться. Новоиспечённая всадница каждодневно приходила навещать Артемия. Дед научил обихаживать стригуна. Он же посадил её в седло, обучил всем премудростям верховой езды. Да только Настька точно родилась амазонкой. Точно вместе выросли с Артемием, с рождения друг к дружке пообвыклись.

Артемий рос капризным и строптивым, но за Настькой ходил как привязанный. Истуканом стоял терпеливо, пока хозяйка его обмывала и чистила как следует.

Не всхрапнёт, не дрыгнет ногой. Щипнёт разве что в плечо, мягко, губами одними. А Настька притворно строгой делается.

Следующим летом, когда Артемий ещё заматерел и окреп, мы с Настасьей седлали его уже вдвоём. Не часто, не длительно – кружок скорым шагом вокруг озера. Чтоб скакуна не утомить. Спешивались потом, на берегу усаживались, а Артемий рядышком, травку щипал, да на нас косился – словно что-то улавливал, внятное его уму. Бывает, донник найдёт, обнюхает с упоением, ухватит губами и давай перекатывать во рту. Настька, когда к нам шла, всегда по дороге былинку эту срывала – улакомить своего причудника.

С приятелями мы тоже водились – я с пацанами, Настасья с девчатами. На озеро общей компанией собирались, вечером в клуб на танцы.

Парни на Настьку и раньше заглядывались, а как она всадницей «заделалась», так ухажёры косяками пошли.

Что ж тут удивительного: дух перехватывало смотреть на них обоих, тандемом гарцующих. Но Настьке, казалось бы, все эти свидания и неинтересны были. Да и некогда. Хозяйственные хлопоты, сезонные страды, а досуг весь Артемию посвящался. Да и я был не ходок по свиданкам: и своим старикам помогал, и Настиной бабке – она вдова уже давно, мужская подмога в хозяйстве иногда требовалась.

Дед вот только ковырнуть любил. Приведёт, бывало, Настька Артемия к нему в кузницу подковки новые сладить, затеет с дедом разговор, а я стою рядом, мнусь, будто чужой. Дед потом непременно, по старой своей привычке, в бок толкнёт локтем, а на ухо досадливо: «Эх, дурень ты».

А чего дурень? Когда гляжу на неё, так ничего, кроме сестринского расположения к себе и не примечаю. Она всегда смотрит на меня прямо, глаза не отводит, не смущается, щеками не рдеет. А в неловкость вгонять неуклюжими ухаживаниями я не решался. Видать, и правда дурень.

Скоро начались у обоих институты-сессии – по полям уже, как прежде, не наскачешься. Изредка переписывались с Настькой, учебными успехами делились, волнениями. А потом бабка Настина сдавать стала, её в город забрали. Артемий тосковал по белокурой наезднице своей. Я, когда стариков навещал, объезжал его – так он покладисто чересчур меня принимал, больше даже безучастно.

И донник разлюбил. Сорву, протяну – равнодушно посмотрит и морду отвернёт.

А следующим летом Артемия в деревне уже не было… Дед из комода конверт достал и молча мне протянул. Я бегал глазами по размашистому Настькиному почерку и силился поверить в написанное.

 - Из магазина вертаюсь – фургончик у калитки стоит. Особливый такой, коневозом зовётся, - рассказывал дед, когда я письмо дочитал. – а в доме уже Настасья с моей старухой и отцом своим чаи гоняют. Говорит, не могу, дед Ильич, без сваво Артемия! И письмо енто тебе передать просила.

Вот уж никто не ожидал от Настьки такого сумасбродства! Коня в город привезти. Ну, пусть не совсем в город, а в загородное хозяйство. В письме Настька сообщала, что задумка эта ей давно в голову вошла. А дома, когда из деревни вернулся, меня уже другой конверт ждал. С фотографией внутри. Настасья моя с Артемием, шею его обвила, улыбается. А у того травинка промеж зубов. На фотокарточке не разглядеть, но донник, должно.

А потом… Потом полетели годы. Переписка наша слабела.

В одном из писем Настька невзначай сообщила, что вышла замуж. А в последнем письме, что я от неё получил, была карточка – Артемий и славная белокурая девчушка в седле, так сильно походящая на Настьку, что в какой-то миг я чуть не поверил в машину времени.

Сам всю жизнь в бирюках обретался. А на пенсию вышел, и словно тягачом каким потянуло меня в деревню. Деда с бабой схоронили давно. Дом я отремонтировал, занялся и кузницей. В деревне теперь коттеджный посёлок. С хозяйством управляюсь, хоть и тоскливо одному, без хозяйки-то.

***

 - Не бросают лошади своих хозяев. – заключил мужчина, глядя коню прямо в глаза. – Стало быть, вон оно как… Что ж, братец, пойдём, отдохнёшь с дороги, а потом уж я твоими копытами сбитыми займусь.