Анна Матвеева. «"Катя едет в Сочи" и другие истории о двойниках»

Невольными и не всегда очевидными двойниками друг другу становятся здесь художник и галерист, сын и мать, незнакомые женщины и знакомые только по переписке девочки...

Анна Матвеева "Катя едет в Сочи"

М. : АСТ, «Редакция Елены Шубиной», 2021 г.

18+

Фрагмент рассказа "Катя едет в Сочи"

• …Как бы жестоко он ни страдал от любви,
• он чтил и потерю, и забвение.
• Хулио Кортасар

Почти все, кто летит со мной в Москву утренним рейсом, одеты в чёрное. Коллективный траур путешественников, воздушный реквием по мечте. Практически все мои попутчики — мужчины, у многих наушники залиты в слуховые отверстия, как воск. Доносятся царапанья бас-гитары: эффект от этих звуков, как если ударишься локтем, затронешь чувствительный нерв. Я-то свои наушники, белые как лебедь, даже доставать не стану — пусть лежат в сумке, оплетают мои помады, японские капли для глаз, кошелёк для мелочи, конфеты «Рондо», маленький кубик Рубика, случайно похищенный в Риге, пластиковую крышку от свечи из Нотр-Дама и другие необходимые в путешествии вещи. Пусть мои наушники станут чёрными как лебедь, преодолеют краткий путь от Одетты к Одиллии, не покидая сумки.

Меньше всего мне сейчас нужна музыка, мой плей-лист — это ты. Получается, что плей-лист есть, а тебя — нет. При этом ты безусловно присутствуешь в мире; более того, скоро я пролечу у тебя над головой и спустя пять часов бездарнейшей стыковки в Шереметьеве отправлюсь дальше по глобусу. Надеюсь, мой самолёт не разбудит тебя.

Не хотела вспоминать — и вспоминаю. Перебираю в памяти одно за другим всё, что можно и, особенно, что нельзя. В таких воспоминаниях легко утратить связь с реальностью, которая пыхтит со всех сторон, забегает то справа, то слева и мстит, когда её игнорируют.

(За завтраком в отеле играла арфистка, услаждая слух жующих, а окно в номере нужно было открывать, применяя грубую мужскую силу.)

Самолёт взлетел, я и не заметила. Даже наспех не помолилась — теперь вся надежда на людей в чёрном, добро пожаловавших со мной вместе на борт. Ну «Отче наш»-то прочли, наверное? Ангела-спутника, Луце и Клеопе во Еммаус спутешествовавый…

Обойдусь и без молитвы, и без музыки.

Я сегодня тоже в чёрном. Не выделяюсь. Люблю не выделяться, очень ценю, когда старые знакомые проходят мимо. Считаю это своим важным жизненным достижением. Ну а если уж выделяться, так лучше «заячьи уши пришить к лицу» и наглотаться в лесах свинцу. Ну и далее по Бродскому — всплыть из каких-то коряг, не помню точно, наизусть не знаю, а под рукою текста нет. Я лишь немногие стихи запоминаю после первого прочтения, и они, как лейкопластырная попса, звучат в голове по кругу, разгоняя и без того пугливые мысли.

Заячьи уши пришлись бы мне к лицу. Я труслива, но если решаюсь на что-то, то прыгаю зажмурившись согласно первоначальному плану в предписанном направлении.

(А ты ведь тоже боялся, я видела.)

То стихотворение Бродского, с кружком, а не точкой в финале, я помню фрагментами*.

После нашей с тобой единственной настоящей встречи, той, в отеле, которая в памяти отлакирована уже до такой степени, что потеряла и вкус, и цвет — как вываренная до белизны косточка, — мы виделись всего лишь раз, и это была совсем другая, нежная встреча. Ты любишь слово «нежность», оно у тебя не может быть ругательным (а у меня всё-таки может). Мы сидели в кафе, я не запомнила ни интерьера его, ни названия. Но помню наряд одной из официанток, он привлёк даже нас, видевших

* «Навсегда расстаемся с тобой, дружок. / Нарисуй на бумаге простой кружок. / Это буду я: ничего внутри. / Посмотри на него — а потом сотри».

только друг друга, — она была как будто в чёрном бюстье, надетом на голое тело. Но это тоже оказался «обман потребителя», как пришитые к лицу заячьи уши — фигурой речи. (Не у Бродского, про него я не знаю, хотя подозреваю, что у всех всё одинаково. Или очень похоже.)

Не было у официантки чёрного бюстье, надетого на голое тело, — никто бы не допустил её в таком виде к обслуживанию посетителей. Пусть даже эти посетители взяли всего лишь по чашке кофе, а целуются, смотрите, девочки, прям как молодые, смотреть противно. Кем они себя вообразили, французами, что ли?.. Я понимаю, если юные, красивые, тогда ещё ладно, но этим-то как не стыдно! Тут люди кушают вообще-то.

Ты целовал меня в уголок рта, я собиралась с интонацией почти позабытого японского приятеля спросить: «Э, откуда знаешь?»

И щёлкнуть пальцами изумлённо. Собственно, на этом всё, ответ не важен, вопрос не задан, всё кругом — сплошной бессовестный обман!

Мой кофе без кофеина, моё безалкогольное пиво, даже моя фамилия в паспорте — не та, под которой меня все знают. И официантка в чудовищной на самом-то деле кофточке, изображающей чужое тело в кружевном лифтоне, тоже не официантка: подымай выше! Она здесь, похоже, администратор, раньше сказали бы — метрдотель, а теперь, возможно, руководитель проекта. Смотри, как она решительно идёт к нам. Глаз не оторвать от фальшивого чёрного бюста.

— У вас всё хорошо? — с тревогой спрашивает. Мы дикие, вдруг совершим что-нибудь совсем непристойное (за этим лучше в кино, на последний ряд)? А тут как раз посетители с маленькими детьми сели прямо напротив ужасной пары, на двоих в обед сто лет.

— У нас всё замечательно. — Это, кстати, правда. И будет правдой ещё минут тридцать. Разве мало? (Через полчаса ты скажешь, что любишь меня и что никому этого прежде не говорил, даже в юности. Нормально, да?)

— Предлагаю не влюбляться. — Что-то такое было произнесено днём раньше. Не помню, мной или тобой.

Я согласна с тем из нас, кто так сказал. Действительно, не надо было влюбляться. Некуда втиснуть эту заразу. Придётся освобождать рабочую площадь, а там всё плотно занято другими чувствами, людьми и предметами, переложено проблемами, присыпано сверху каждодневными обязанностями. Как всё это с места сдвинешь — и зачем сдвигать?

Я высоко ценю свою рутину. За многое ей благодарна. Уверена, что и ты свою так просто не отдашь.

Или вот было однажды: притащили друзья гигантскую картину в дар, и поместить этот дар решительно негде — всё завешано холстами из прошлой жизни. А если на пол поставить или прислонить к стене, будешь то и дело на неё натыкаться. Лучше сбагрить кому-нибудь, отличный вариант для новоселья!

(Картина — с кораблём, из серии «Хочу быть Айвазовским». Похожий постер висел на стене в том гостиничном номере.)

Поначалу я то и дело запиналась, когда шла с тобой под руку, — невозможно приноровиться к таким широким шагам. О Зевс мой. Никогда мне такие не нравились. Даже этот, в соседнем кресле, с восковой бас-гитарой в ушах, лучше. И руки у него благородной формы. Музыкант, наверное. Басист.

(И, возможно, речист.)

Странная у нас с тобой вышла история. Очень современная. Мало встреч и много слов. Наши письма теперь больно перечитывать: они выцвели, завяли. Как яркая рыбка из океана, которую вытащили за каким-то рожном на воздух, письма утратили цвет, а следом и жизнь. Сначала из них пропали ласковые словечки, потом исчезла смелость, и мне не хватило духу ждать, пока исчезнут, сокращаясь день ото дня, и сами письма.

Читаю с неловкостью, как будто влезла в чужую переписку. Какие мы были смелые! И нежность твоя выдохлась ещё не полностью, как наш запах в гостиничном номере, из-за которого пришлось открывать окно, — но я его ощущала даже наутро.

— Для вас апельсиновый сок, вода, чай чёрный, зелёный?

Стюардесса уже не в первый раз спрашивает: терпеливая, как учительница на открытом уроке. «Басист» жуёт сэндвич, роняет на пол картонный стаканчик.

Ещё примерно час моих вздохов и ёрзаний в кресле (сзади его регулярно попинывает длинноногая женщина, которой некуда девать свои конечности), и самолёт, названный в честь выдающего путешественника Крашенинникова, сядет в Шереметьеве. Зачем было брать билет с такой долгой стыковкой? Что мне делать в аэропорту пять часов? Я ведь не выдающийся Крашенинников.

И что делать с глупой надеждой, что ты меня встретишь на выходе? Что всё-таки приедешь, несмотря на то что три дня назад я попросила: не пиши мне больше.

(Отвечать не обязательно.)

Но встречают меня, ясен день, одни лишь таксисты: всех возрастов, национальностей и скорбей. Задушевно предлагают отвезти в Москву по льготной цене в этот ясный день. Померещился мне было в толпе какой-то зевс, но тот был совсем уж дряхлый и на грудь к нему налипла только что выпорхнувшая из ворот ровесница. Он послушно обнимал её, но выглядело это так, будто хочет отлепить.

Много лет назад у нас жил кот, который любил прятать морду у меня на груди: ему казалось, что если он никого не видит, то и сам невидим. Мне бы хотелось спрятать лицо у тебя на груди, слышать, как бьётся твоё сердце, и стать невидимой для всех.

Но московские таксисты даже человека-невидимку спалят на раз. — Девушка, недорого! Девушка, вас подвезти? У нас выгодно и безопасно.

Спасибо, родные, за «девушку». Она полетит дальше через пять часов, а пока собирается выйти из терминала B, чтобы выкурить сигарету в специально отведённом для этой цели месте. Мои утренние попутчики, люди в чёрном, давным-давно дезактивировались, смешались с толпой других практично одетых людей. Басист ищет в бумажнике карту «Тройка» — как-то слишком заранее, нет?

Первая сигарета всегда самая вкусная. Первая звезда на небе размышляет: а что, если она последняя?

И вот именно в этот момент из дверей аэроэкспресса выходит Катя, покамест мне совершенно неведомая. Вообще-то никакой Кати в моих мыслях нет, там один лишь Зевс, научивший меня подчиняться. (Как-то я дожила до своих таких уже вполне приличных лет, не подозревая о том, что радость бывает совершенно равна покорности, что она произрастает из неё естественно и неотменимо.)

И всё же не заметить Катю невозможно даже тому, кто раздумывает: грохнуть наш чат прямо сегодня, заблокировать тебя повсюду, стереть номер телефона? Никто ведь не помнит этих номеров наизусть, расставаться нынче проще, чем двадцать лет назад. Особенно если живёшь в разных городах — два часа пятнадцать минут самолётом, сутки поездом.

Так что я лучше про Катю. Она сама из Сыктывкара, но в Москве — целых три года (каждый посчитаем за пять). Катя снимает квартиру в Бибиреве. На Кате блестящая куртка и драные джинсы. Курносый нос гордо задран кверху, маленькие ушки истыканы серьгами, с шеи стекает к плечу татуировка — мудрая мысль на все случаи жизни: хочется оттянуть ворот куртки и прочитать, чем она заканчивается. На то и рассчитано. Карманы куртки набиты визитками «праздничной фирмы», где Катя — ведущий менеджер. Организация праздников, шары, клоуны, поздравительные стихотворения и эффектные незабываемые торты с логотипом компании, выполненным из съедобной глазури.

В Катиной сумке на колёсиках может найтись что угодно, как, впрочем, и в моём чемодане, который я собирала вчера в пришибленной тоске, — там, куда я лечу, выяснится, что все нужные вещи остались дома.

Катя целую ночь выпивала с подругами, а когда рассвело — и будто мокрой марлей мазнуло по московскому небу, — решила, что не может здесь больше оставаться ни единой минуты.

Решено: Катя едет в Сочи!

Подруги сначала отговаривали, потом смирились, но в порт провожать не поехали. В Сочи ещё вполне себе сезон, но людей не так много, как летом, а Катя терпеть не может толпы отдыхающих; себя она к ним не относит. Вообще-то Катя заслужила Сочи, потому что два года без отпуска пахала, как пресловутый Бобик, он же папа Карло, он же раб галерный.

Про галерного — это я услужливо подсказываю Кате, которой пока что не знаю. Мы познакомимся примерно через десять минут прямо напротив выхода из аэроэкспресса. Чтобы скоротать время, я хожу, как прогулочный платный верблюд из терминала в терминал, перечисляю буквы от А до F, как ребёнок, что учит английский. Вглядываюсь в людей, пытаюсь смешаться с толпой, но она меня отторгает. Толпа — сама по себе, я — отдельно, пусть тоже в чёрном.

Так вот, три дня назад в чужом любимом городе я написала тебе, что хочу всё прекратить, — это было совсем короткое письмо с просьбой не отвечать. (Ни слова правды.) Правда была в том, что я влюбилась — и безуспешно дёргала коготком, который увяз. Я мрачно сердилась на всех, кто мне писал и не был тобой; даже долгожданные, желанные сообщения о перечисленных деньгах вызывали одну лишь досаду. Если конверт мессенджера набухал красной цифрой, а сообщение было не от тебя, я злилась на ни в чём не повинную подругу, коллегу и даже на сына.

Я человек слова. Ты это понял, вот потому и получил меня целиком.