Интервью: Павел Басинский
Начнем с «личных» вопросов. Вы родились в Ефремове Тульской области. Папа – военный, мама – врач. Главные герои большинства ваших романов – «Хирург», «Безбожный переулок», «Сад» – это медики. В каком-то интервью вы сказали, что жалеете, что не стали врачом. Это мамино влияние?
Марина Степнова: Мама как раз очень не хотела, чтобы я стала врачом – слишком хорошо понимала, насколько это сложная профессия. Не хотела настолько, что без конца меня испытывала. Я была отъявленная соня и лодырь, и мама будила меня среди ночи и требовала, чтобы я вставала мгновенно, безропотно и сразу включала не только голову, но и хорошее настроение. Потому что на дежурстве врач должен просыпаться, как только его тронут за плечо, и идти к пациенту спокойно, а не дергаясь от злости. Я боялась крови, а это – откровенная профнепригодность для врача. И потому подростком благодаря маме стояла на самых длинных и сложных операциях, ассистировала медсестрам на гнойных перевязках. С пятнадцатилетнего возраста летом полноценно работала санитаркой в онкологическом институте. Не сдавалась, в общем. И крови перестала бояться, и нос морщить при виде рвоты, и просыпаться научилась легко. Надеюсь, хоть немного мама мной гордилась.
Мама была счастлива, конечно. И теперь я ее очень понимаю – ребенку всегда хочешь лучшей жизни. Врач – не работа. Это служение. Ты никогда себе не принадлежишь. И – что самое трудное – никто не видит в тебе живого человека. Только спасителя. Функцию, которую в зависимости от результатов лечения либо ненавидят, либо боготворят. Научиться жить с этим непросто – и лучезарных оптимистов среди врачей немного. Но я все равно остро жалею, что не ушла в медицину. Именно там было мое место.
Ефремов – литературно «намоленный» город. Он упоминается в прозе Тургенева, Толстого, Бунина, Паустовского... Недалеко Ясная Поляна и Спасское-Лутовиново. Это была граница между Русью и Великой Степью. «Засечные» леса, набеги монголов, казачьи остроги... На вас это как-то влияло? Вы же Степнова (шутка!).
Марина Степнова: Из Ефремова мы уехали, когда мне было 10 лет, так что все перечисленное я и узнала, и осознала гораздо позже. Для меня Ефремов – это второй микрорайон, хрущевки, пустыри, дворовая шпана, игры в войнушку, папин гарнизон, мамин профилакторий и завод искусственного каучука. Обычное советское детство. Никаких, слава богу, модных травм.
У нас с вами строго десятилетняя разница в возрасте. Я родился в 60-е, а взрослел в 70-е. Вы родились в 70-е, взрослели в 80-е. Для меня 70-80-е годы (первая половина) – это «застой», Брежнев, крах шестидесятнических иллюзий, но и время абсолютного счастья молодости. В 90-е началась другая жизнь, другая этика, но я в нее как-то вписался. А как вы пережили слом эпох?
Марина Степнова: Знаете, все дело в возрасте, как мне кажется. В молодости все замечательно, даже если если мир рушится – а в 90-е он полноценно рухнул, системно, страшно. Я просто гораздо позже это осознала. Вот родители мои очень тяжело это все переживали, и я все удивлялась – чего они стонут, о чем жалеют? Ну потеряли деньги – так ерунда, все равно на книжке лежали, никому не нужные. Теперь я маму с папой отлично понимаю, и горевали они, конечно, не о деньгах. Просто я в 90-е была совсем девчонка и потому решительно ничего не боялась – ни нищеты (быть нищим в юности – весело, легко, не то что в старости), ни бандитов, вполне реальных, с пистолетами и наркотиками, ни тогдашней Москвы, очень мало пригодной для жизни. К тому же в 90-е махом вышло такое количество чудесных книг, что читать было интересней, чем жить. Я и читала. Влюблялась. Писала стихи. И плевать хотела на девяностые. Мне было весело, радостно. Как и положено в 20 лет.
В вашем первом романе «Хирург», вышедшем в 2005 году, два главных героя: гениальный пластический хирург Аркадий Хрипунов и средневековый исламский диктатор Хасан ибн Саббах. Первый способен из любой женщины сделать красавицу, а второй жестоко управляет людьми. Параллельные жизнеописания, в том числе и людей из разных эпох, не новый, но очень интересный прием. Но этот прием всегда должен быть оправдан центральной мыслью автора. В чем был ваш замысел? В том, что есть люди, способные управлять миром? Вы верите в это? Ну, например, во все времена модную теорию «мирового заговора»?
Марина Степнова: От теорий заговора я стараюсь держаться подальше. За своим душевным здоровьем следить надо, а то и к психиатрам угодить недолго. «Хирург» не об этом вовсе. Хасан ибн Саббах и Аркадий Хрипунов – один и тот же человек. Точнее, Хрипунов – реинкарнация ибн Саббаха, который обречен рождаться снова и снова, в разных ипостасях. Это его, скажем так, проклятие. И Хрипунов, бедолага, вынужденный всю жизнь таскать в себе непрошеного пассажира, смутно догадывается, что он – не совсем человек. А когда он умирает в конце – это и вовсе ясно. Ну, по крайней мере, мне это было ясно, и пасхалок (намеков. – Прим. ред.) в текст, которые должны помочь читателю это понять, я насовала довольно много. Но, как теперь понятно, недостаточно, потому что читатели, как и вы, довольно часто недоумевают, а что это вообще было и зачем. В общем, типичный первый роман – когда энтузиазма у автора хоть отбавляй, а руки еще – крюки. Сейчас я бы по-другому написала эту книгу, конечно, но что сделано, то сделано. Переписывать старые тексты – нечестно.
Вашим звездным часом в литературе стал роман «Женщины Лазаря» об опять-таки гениальном физике и математике Лазаре Линдте. Перед нашей беседой я перечел роман, который мне в свое время очень понравился, и еще раз, не скрою, был очарован им. Однако я вспоминаю фразу критика Виктора Топорова: «Степнова пишет хорошо, но избыточно хорошо». Не обижайтесь, но в этом что-то есть. В вашей прозе авторский стиль порой доминирует над содержанием. Не в том смысле, что содержания нет: «Женщины Лазаря» – это очень умный и психологически глубокий роман. Но порой ваш несколько «барочный» стиль начинает привлекать внимание больше, чем смысл происходящего. Что-то такое я испытывал, когда читал Татьяну Толстую. Ну и Владимира Набокова, конечно. Это даже не к вам именно вопрос, это общая проблема в литературе. Что вы думаете об этом?
Марина Степнова: Мне не кажется, что это – проблема. В литературе, в архитектуре, в живописи, да хоть за верстаком в гараже – везде, где что-то делают не поточным методом, всегда будут находиться люди, готовые месяцами и даже годами убиваться над каким-нибудь мазком или завитком, добиваясь реального или воображаемого совершенства. Зачем они это делают? Вероятно, причины у каждого свои. В моем случае это какая-то гримаса личности, свойство – вроде тика или манеры стаптывать обувь.
Тем более что читатели давно разделились на два воинствующих лагеря. Одни ищут в книгах именно то, что Топоров назвал «избыточно хорошим», и я сама такой читатель, мне принципиально важно – как написано, а не о чем. Но я очень понимаю и другую часть населения, которой все эти стилистические излишества – стекловата по голому заду. Не бывает текстов, которые нравятся всем. И слава богу.
Судя по «Хирургу» и «Женщинам Лазаря», вас очень волнует тема гениальности. Гениальность оправдывает отсутствие моральных принципов? И что важнее – человеческие качества или творческий результат?
Марина Степнова: Да, мне интересно думать про героев, которые отличаются от нас буквально во всем, даже биологически. Еще интереснее примерять на них человеческие рамки и одежки, это ровно то, о чем вы говорите: как будет вести себя гений в моральных кандалах? Может ли он вообще быть счастлив на нашем человеческом мелководье? Вопрос, что важнее – быть добрым самаритянином или изобрести панацею от всех болезней, доведя по пути до самоубийства парочку жен и друзей, – это не ко мне, это к гениям. Лично мне кажется, быть добрым – куда более сложная и мало кому заметная работа, которая в отдаленной перспективе может оказаться результативнее любого открытия.
Поговорим о ваших «странных женщинах»... Все-таки в первых ваших двух романах ведущая роль у мужчин. Они гениальны, они двигают сюжет, а женщины – или продукт их гениальности, как в «Хирурге», или приложение к ней, как в «Женщинах Лазаря». Но уже в «Безбожном переулке» появляется девушка Маля, которая сводит с ума талантливого московского врача и рушит его карьеру. А в романе «Сад» – девушка Туся, которая всех сводит с ума, в том числе и своего спасителя и фактически духовного отца врача Мейзеля. Вы пересмотрели свои гендерные предпочтения? Будете смеяться, но я сам их пересматриваю. Давно заметил, что перед какой бы читательской аудиторией я ни выступал, в зале на девять женщин приходится один мужчина. Всегда именно так, в любом городе, даже в любой стране. Для кого же я тогда пишу?
Марина Степнова: Я для себя пишу, это совершенно точно. И всегда так было. Просто на какие-то вопросы легче ответить, когда твой герой – мужчина, на какие-то – когда женщина. Кто это потом будет читать, кому это понравится, а кому – нет, все равно не угадаешь. Да и не нужно.
В романе «Сад» вы вдруг обратились к XIX веку. И в нем появляется абсолютно реальный исторический персонаж – старший брат Ленина, Александр Ульянов, казненный за подготовку убийства Александра III. Но вы обошлись с ним как-то уж очень вольно: у вас это не суровый террорист, а нежный юноша, кажется, даже влюбленный в своего друга-монархиста. Насколько писатель имеет право «играть» с историческими персонажами?
Марина Степнова: К счастью, само понятие «художественный вымысел» пока позволяет авторам обращаться с героями так, как им вздумается. В том числе с историческими персонажами. Не мне вам про Льва Николаевича Толстого рассказывать – он в «Войне и мире» с историческими персонажами тоже весьма вольно обращался, но ведь не за это мы роман любим. Фактологическая точность нужна в диссертациях, а с писателей – какой спрос? Про реального Александра Ульянова – притом что он был в советское время практически канонизирован – мы почти ничего не знаем, в том числе и из-за этой канонизации. А ведь это интереснейший был человек! Вовсе не суровый террорист, а именно нежный юноша, тихий, с задатками выдающегося ученого. Политикой вообще никогда не интересовался – и потом вдруг влетел в эту кровожадную историю со всего маху. Зачем? Почему? Выглядело как своеобразное самоубийство, и многие об этом вспоминали потом. Саша Ульянов после задержания умолял товарищей валить все на него, даже следователи поражались, пытались его отговорить. Мне кажется, что в его жизни произошла какая-то личная трагедия, совершенно несовместимая с жизнью, и он решил, что вот так уйти будет благородно. Причину этой трагедии я и попыталась смоделировать в романе, а что было на самом деле с настоящим Александром Ульяновым мы, может быть, так никогда и не узнаем.
Возможно, я ошибаюсь, но в «Безбожном переулке» и в «Саде» есть одна спорная тема. Россия – потрясающе интересная страна, но как бы... вечно больная. Здоровый, правильный образ жизни – на Западе. Поэтому главному герою «Безбожного переулка» больше нравится быть слугой на итальянской ферме, чем успешным врачом в Москве. И наоборот, врач Мейзель в «Саде», обрусевший немец, бьется как рыба об лед, чтобы наладить медицину в российской провинции, но постоянно терпит фиаско. И тут дело не в политике, не в патриотизме и прочих вещах, на которых сегодня многие просто свихнулись. Тут более серьезная проблема, которую в поэтической форме выразил Пушкин: «Но чу! — матросы вдруг кидаются, ползут / Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны; / Громада двинулась и рассекает волны. / Плывет. Куда ж нам плыть?..» Куда ж нам плыть, Марина?
Марина Степнова: Я не знаю, к сожалению, куда нам плыть. И уж точно не считаю, что здоровый и правильный образ жизни есть на Западе или на Востоке, хотя бы потому, что много путешествую, а бывает, и довольно подолгу за пределами России живу.
Но вот тонкие настройки – другое дело. Например, везде люди воруют, но не во всех странах этим гордятся как славной исторической традицией. И коррупция есть абсолютно везде, потому что везде люди ищут выгоды для себя и для своих. Но все же есть страны, где разоблаченные коррупционеры уходят в отставку, с позором, с треском. А где-то они получают ордена и новые министерские кресла. Лично мне, конечно, больше нравится, когда плохие поступки порицаются не только обществом, но и государством. Законы должны работать одинаково для всех, иначе это не законы.
Пока вы писали роман «Сад», где остро стоит вопрос о воспитании детей, вы сами стали мамой. Сейчас самый больной вопрос о воспитании – о возможном или невозможном насилии над ребенком. Можно ли детей наказывать, заставлять что-то делать, лишать радостей за какие-то проступки? Как это пытается делать Мейзель в отношении Туси, но быстро понимает, что поступает неправильно. В XIX веке детей розгами пороли, включая и царских отпрысков. В ХХ по попе били и в угол ставили. Сегодня нельзя?
Марина Степнова: В «Детстве» Горького есть диалог, помните? Алеша спрашивает у бабушки: маленьких всегда бьют? И она спокойно отвечает: всегда. Это очень страшно, потому что это была тысячелетняя традиция. Притом что родители всегда по большей части любили своих детей и только добра им желали. Мало кто хочет воспитать мерзавца, все пытаются хорошего человека вырастить. Но еще страшнее, что порка или ее отсутствие не дают желаемого результата. Точнее, никто так и не понимает, что именно этот результат дает.
Меня саму не били родители никогда, несмотря на то что я росла в те времена, когда шлепок и подзатыльник были основными педагогическими приемами. Сейчас уже несколько поколений непоротых выросло – и знаете, что я вижу? Какую странную смену парадигмы? В текстах молодых писателей (а я очень много таких текстов читаю – как преподаватель литературного мастерства в CWS) все чаще главный отрицательный герой и главный источник зла – это мама. Та самая мама, которая веками в литературе была – символ святости, доброты. И, что еще удивительнее, мать сегодня – злодейка не потому что била, а просто потому, что – была. Запрещала, воспитывала, не пускала на танцульки, работала не на той работе, ходила в некрутом (или слишком крутом) платье. Это, конечно, страшновато осознавать, когда ты сама – мать. Что как бы ты ни старалась, все равно ребенок будет тебя ненавидеть. Потому что воспитание – это всегда запреты. Манипуляции. Втиснуть ребенка в общественные рамки, не помяв ему душу, невозможно. Не втискивать его – значит превратить в изгоя, изуродовать уже непоправимо. Вот в таких кандалах и приходится родителям плясать. Но все равно – никогда нельзя бить, никого. Ни детей, ни взрослых.
И последний вопрос, который я задаю писателям, пытаясь угадать ответ по их стилю. Вы «сова» или «жаворонок»? Пишете ночью или днем? Скорее всего «жаворонок».
Марина Степнова: Я – сова, которую жизнь усердно перевоспитывает. Я бы рада работать ночью, но поскольку не могу позволить себе спать потом до обеда, то пишу, когда есть время. То есть – примерно никогда.
Редакция «Года Литературы» сердечно поздравляет Марину Степнову с юбилеем, который она отмечает 2 сентября, в день публикации этого интервью.
