Интервью: Клариса Пульсон
Кларисса Пульсон: «снарк-снарк» — тот самый загадочный герой абсурдистской поэмы Льюиса Кэрролла «Охота на Снарка»?
Эдуард Веркин: Тот самый. Кстати, недавно узнал, что существует более сотни переводов на русский язык, каждому — свой Снарк. Я на самом деле Кэрролла не очень-то большой поклонник, а вот одна из героинь, которая в книжке присутствует, его очень любит. Так что это, в общем-то, не моя заслуга со Снарком, а ее. Пришлось пойти на поводу.
У Кэрролла герои неизвестно куда, неизвестно зачем отправляются в путь, чтобы найти и поймать кого-то непонятного. Из чего нам становится понятно, что для них важен не результат, а процесс. А у вас?
Эдуард Веркин: Для моих героев важен не столько процесс, сколько результат, но в силу вздорных обстоятельств они увязают в процессе. Поэтому Снарк им, видимо, и близок. Во всяком случае главный герой в первой части начинает что-то такое подозревать.
А что для вас, автора, самое важное во всей этой многофигурной странной истории?
Эдуард Веркин: Исчезновение в лесу двух подростков. Когда это происходит, вокруг начинает разворачиваться нуарный детектив с легкими элементами абсурда. Главный герой против своей воли, но, что называется, «коготок увяз — всей птичке пропасть», вынужденно ввязывается, даже скорее влипает в эти события — и это изменяет всю его жизнь. Он начинает поиск, который ведет куда-то — или никуда не ведет. К финалу, скорее всего, многое прояснится.
Из какого зернышка вырос роман?
Эдуард Веркин: У меня было не зернышко, а большой посевной мешок. Лет десять назад я попытался эту историю как-то развить, целый год потратил на сочинение. Ничего не получилось. Лет шесть или семь сочинение лежало себе полеживало, и ни единого зернышка не проросло. А потом из какой-то случайной шелухи появился новый замысел. Ту книгу я оставил, и новый «снарк» начал расти, расти и расти. И вот вполне себе вырос. Видите, как сложно от автора чего-то внятного добиться!
Не то слово, автор активно сопротивляется.
Эдуард Веркин: Текст начал разрастаться с четвертой главы первого тома — с бесконечного банкета. Я как-то неведомым образом угодил в такой странный фантасмагорический день, который относительно подробно описан в этой главе. День длился, длился, невероятно протяженный, с невероятными событиями, которые в этом дне буквально повторялись друг за другом. Этакий день сурка. Герои влекутся куда-то не по своей воле и уже плохо понимают, что происходит вокруг. Такая дурная бесконечность возникла, и вот ее захотелось запечатлеть в тексте. Она стала развиваться и вверх, и вниз. Если говорить про зерно, то это оно.
Сколько страниц в романе?
Эдуард Веркин: Полторы тысячи примерно.
Почти «Война и мир».
Эдуард Веркин: Нет, говорят, как «Анна Каренина». До «Войны и мира» немножечко недотянул.
В начале чтения у меня были определенные ассоциации с «Понедельник начинается в субботу» Стругацких...
Эдуард Веркин: Ну, не знаю, мне удивительно, именно «Понедельник…» не очень люблю. Прочитал его всего один раз.
«Понедельник…», который постепенно трансформируется в «Град обреченный».
Эдуард Веркин: Да.
…А затем из сумрака и морока выходит Стивен Кинг. Такой у меня получился читательский маршрут.
Эдуард Веркин: Тогда, наоборот, сначала Стивен Кинг, «Понедельника…» тут нету.
Кстати, что главный герой писатель — это случайность?
Эдуард Веркин: Писатели любят про других писателей сочинять, это им близко.
Ваш герой, написав один успешный роман, уходит в коммерцию — пишет заказные книжки. Выходит, неудачник?
Эдуард Веркин: Нельзя сказать, что Виктор неудачник.
Он же сам, согласитесь, наверняка хотел бы для себя иной судьбы, но вы не дали ему такого шанса.
Эдуард Веркин: Что же ему волю-то давать? Герой должен выполнять волю автора.
То есть вы — автор-диктатор?
Эдуард Веркин: Раньше [герои] вольничали. Скажем, лет десять назад мои персонажи не очень автора слушались, но за последние годы я их как-то призвал к ответу. Поработал методом Карабаса, так что теперь они более послушны резцу мастера.
А в «снарк-снарк» не было попыток самовольства?
Эдуард Веркин: Почти нет. Я заранее знал, чем все начнется и чем закончится. Ну, немножко вредничала старушка Снаткина, но ей можно. Главное, образ почти не придуманный: я знал в детстве такую бабушку с велосипедом в зеленом плаще, большую любительницу посещать похороны.
Как вы решились на такой объем? Нынче увесистые тома не в моде.
Эдуард Веркин: Что ж делать, приходится снова приучать читателя к большим книгам. Хотя на самом деле, большие книги снова входят в моду. По издательской статистике, появляется четкий интерес к объемным вещам. В детстве я любил читать толстые книги, хотел, чтобы хватало на недельку, — и для таких читателей, я думаю, моя книга пойдет, хватит на недельку точно.
Название первой части понятно — «Чагинск», мы определяемся с местом действия, а вот название второй… При чем здесь Энцелада?
Эдуард Веркин: На Энцеладе самый чистый и высококачественный в Солнечной системе снег.
Это кто сказал?
Эдуард Веркин: Это говорят астрономы. Кстати, очень интересно получилось: один из героев обсуждал Энцелад, и как раз тогда я узнал про снег, и грех было не назвать вторую часть так красиво.
Ваш текст как вязкое болото, в лучшем смысле слова — затягивает, засасывает, нет сил сопротивляться.
Эдуард Веркин: В самом тексте есть такой прекрасный образ — ловушка муравьиного льва: когда несчастный муравьишка попадает в воронку, он уже выбраться не может. Мне кажется, что стремиться нужно к этому, что, если читатель зацепился за текст, то бросить его уже не может и будет домучиватьсяся или дорадоваться до конца.
Больше, чем детектив, тоньше, чем сатира, глубже, чем ужастик или мистика, шире, чем абсурд. Роман получился многослойный, «сложносочиненный». Так задумано или так получилось?
Эдуард Веркин: Обычно это происходит само собой, но тут автор поборол материал. Мне кажется, там слоя три, как минимум, может, кто и больше найдет. Вы правы: писать детектив — получилось бы неинтересно, чистый хоррор — глупо, поэтому, на мой взгляд, получилось что-то большее, надеюсь, читатели это заметят. В какой-то момент то ли фольклор все захлестывает, то ли герой начинает чувствовать его более обостренно: по мере приближения к финалу яркость и болезненность восприятия мира у героя растет, поэтому он начинает замечать гораздо больше, чем в начале. И это такая динамика персонажа: во второй книге он видит больше, чем на первых страницах. Почему такой объем? Хотелось, чтобы читатель видел историю глазами ее участника, а чтобы это произошло, нужно показывать, а не рассказывать, а чтобы показывать, вот пришлось поработать побольше.
Книга написана очень легко и технично, редкость для современной литературы, есть ощущение, что текст сам летел из-под пальцев.
Эдуард Веркин: Да, я это ощущал. На самом деле так бывает довольно редко, но с этой книгой было одновременно и легко, и сложно. Легко потому, что приятно сочинялась, а сложно, так как объем этого сочинения весьма и весьма велик. Где-то на втором году работы стало очень трудно. Но ничего, кое-где и мне пришлось помучиться. Надеюсь, результат читателей не разочарует.
Чагинск — городок реальный?
Эдуард Веркин: У меня в этом городе небольшой домик, и я его люблю и возвращаюсь туда порой. Но я, пожалуй, называть его не буду. А если серьезно — разумеется, нереальный. Прототипов у него несколько, поскольку я сам человек провинциальный, в таких городках часто бывал, жил, знаю их более-менее хорошо. И у меня получилось собрать конструкцию из нескольких городов в Чагинск. Хотя самой чаги там давно уже нет, вывелась, истребили.
Главному герою с разных сторон постоянно твердят, что не стоит докапываться до правды. Стоит ли всегда докапываться до правды, которая может изуродовать, сломать, убить?
Эдуард Веркин: Мне кажется, что Виктор не то что не хочет докопаться до правды, он начинает понимать, что докопаться до нее невозможно. Он понимает, что правды много разной, и какая из них ложная правда, какая — камуфляжная, ему понять сложно. На самом деле, вопрос хороший, ведь персонажи в книге не видят листьев за лесом, потому что лес такой большой, и разглядеть в нем одно деревце сложно. Главный герой понимает, что лучше этого не делать.
Клоп, Мышь, Бобер, которые постоянно фигурируют в действии, — какие-то сакральные животные?
Эдуард Веркин: Они как-то случайно сами выскочили из разных мест. В одной сувенирной лавке увидел брелок — маленького серебряного клопа. Кто его и зачем сделал — ответа нет. Могу рассказать занятную историю с мышами: как-то зашел в магазин и увидел там много разных мышеловок, и была семейная — для трех мышей. Абсурда вокруг много, интернет умножает его во много раз и усиливает, телевидение добавляет. Абсурд нашего бытия настолько велик, что еще долго будет давать пищу для писателей.
К подростковой прозе вернетесь?
Эдуард Веркин: Я очень ее люблю, считаю детскую и подростковую литературу самой важной и самой недооцененной, поэтому, конечно, не перестану ей заниматься. Но иногда в голову приходят идеи, которые в рамках детской и подростковой литературы сложно воплотить, и тогда пишу книжки для взрослых.
Из фрагментов детских воспоминаний героя, разбросанных в тексте, мне кажется, можно сложить светлую, добрую подростковую повесть.
Эдуард Веркин: Пожалуй, да. Немного добавив, можно сделать хорошую историю в истории про жизнь, дружбу, первую любовь. Спасибо, мне очень понравилась идея, но, боюсь, редакция не оценит.
Один из приятелей-собутыльников говорит вашему герою, вспоминая тот его первый успешный роман: «Ты написал книгу, в которой все несчастны». Все персонажи «снарка-снарка» тоже не особенно счастливы.
Эдуард Веркин: Пожалуй, соглашусь, несчастны почти все.
За что вы их так?
Эдуард Веркин: А так им и надо, мучили меня целых четыре года.
Пусть им отольются писательские страдания?!
Эдуард Веркин: Вот-вот, пусть отольются. Но на самом деле писать счастливого человека в прозе весьма и весьма нелегко, с трудом вспоминаю достойные образцы. Русская литература — она в большинстве своем про несчастных людей, и лишь совсем иногда — про счастливых.
То есть осчастливить слабо?
Эдуард Веркин: Писатель готов осчастливить читателя, который, надеюсь, доберется до текста, а осчастливить героев… Ну, может, лет через десять, если все хорошо пойдет, можно будет написать книгу про счастливого человека. Только надо подумать как.
