Фрагмент биографии «Алексей Толстой: играть самого себя»

Текст: ГодЛитературы.РФ

Алексей Варламов, прозаик и автор уже нескольких книг в "жанре" ЖЗЛ, на этот раз написал биографию "красного графа" Алексея Толстого. Эмигрант и патриот, государственник и анархист, эгоист и образцовый семьянин — Толстой, по мнению Варламова, более чем противоречивая фигура — и потому писатель, известный каждому с самого детства, окажется в этой книге совсем не таким, каким многим представляется.

"Алексей Толстой и по воле судеб, и благодаря историческому чутью и слуху оказался в самой сердцевине встречных течений российской мысли, политики, литературы:.. —отмечает в своем предисловии Дмитрий Бак, — ...редактировал в Берлине сменовеховскую газету «Накануне», вернулся в СССР, так и не вступив в партию, стал олицетворением новой и сложнейшей эпохи для российского искусства. Третий Толстой всегда двигался вперед, ориентируясь по разным звездам. Этот путь был крайне рискованным и творчески, и репутационно, но он не был тупиковым и безысходным — это главный смысл нового прочтения биографии Алексея Толстого Алексеем Варламовым».

Алексей Варламов «Алексей Толстой: играть самого себя»

• Издательство АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2023

Глава 24

«Не люблю ее финала»

Почти все, кто знал Алексея Толстого в последние годы его жизни, уверены, что его убила работа в комиссии по расследованию злодеяний фашистского режима. «Его включили в комиссию по расследованию нацистских преступлений. Была большая группа: ученые, писатели, криминалисты и, по-моему, священники.

Алексей Николаевич приезжал в Москву после этих поездок совсем другой: не разговаривал, почти ни с кем не встречался, лицо черное, мрачное. Долго не был сам собой. Наверное, много видели они невыносимо страшного»¹. «Он возвращался с этих страшных процессов как с того света, — вспоминала Анна Алексеевна Капица. — Вместить в себя столько ужасов он не мог: “Я каждый раз умираю с этими людьми”. Это его уничтожило — для нас это очевидно»².

«Он боялся покойников, но тщеславие привело его к харьковским виселицам: как член Чрезвычайной Государственой комиссии по расследованию немецких злодеяний, он присутствовал на казни немецких палачей и должен был смотреть, как они дергаются в петлях. Он был разбит после этого зрелища для толпы, и — странно — жизнь его омрачилась после прикосновения к казни»³, — писал Федин.

Анастасия Павловна Потоцкая-Михоэлс также считала, что Толстой смертельно заболел в декабре 1943 года, после того как побывал в освобожденном Харькове, где устроили первый показательный процесс по делу немецких офицеров, виновных в гибели советских людей.

«Господи боже мой, какая же сволочь эти трое, прижатые вилами, холодные мучители. Хоть лица у них были, что ли, сатанинские, а то так, дрянь, плюнуть не на что», — писал Толстой в отчете о казни трех военных преступников. Но именно эти ничтожества и увели его за собой.

• Толстой погибает от распада тканей в легких, от последствия своей поездки в Харьков, ускорившей ход его болезни.
• Понимала я и то, что вся его болезнь, все его страдания — это результат огромного его гнева. Гнев Толстого я чувствовала, а не только знала — по его поведению во время войны, по его статьям, высказываниям во время эвакуации <...>.
• В его гневе и ненависти к врагу было слито все в один кулак, протестующий против гибели, смерти, до конца защищающей свое заветное! Родину — Землю — Цвет — Язык — Слово — Литературу <...>. И Толстой и Михоэлс ездили в послефашистский Харьков. Оба они были включены в Чрезвычайную Государственную комиссию по обследованию злодеяний фашистов на оккупированных территориях.
• Поразительно, что так жадно, ненасытно любящий жизнь (повторяю это сознательно) — Алексей Толстой был настолько потрясен увиденным, что заболел смертельно⁴.
• 
  

О поездке в Харьков вспоминал и Эренбург: «В декабре 1943 года мы были с ним в Харькове, на процессе военных преступников.

Я не пошел на площадь, где должны были повесить осужденных.

Толстой сказал, что должен присутствовать, не смеет от этого уклониться. Пришел он с казни мрачнее мрачного; долго молчал, а потом стал говорить. Что он говорил? Да то, что может сказать писатель; то самое, что до него говорили и Тургенев, и Гюго, и русский поэт К. Случевский…»⁵

Итак, Эренбург не пошел, поберег себя, а Толстой не удержался или не смог уклониться, как не уклонился от работы в самой этой комиссии, — Федин все же скорее наговаривал на Толстого, что его-де привело тщеславие: ненависть загорелась в сердце Толстого раньше, чем в 1943 году, достаточно перечесть его военную публицистику, но именно работа в комиссии его добила.

«Кадры были такие: только что разрытый ров, забитый трупами. На краю рва Толстой. Крупным планом лицо Алексея Николаевича…

Вернувшись, он ничего об этом не рассказывал»⁶, — вспоминал об одной из документальных съемок военных лет на освобожденной земле Валентин Берестов.

В 1944 году тяжелая болезнь Толстого уже не была ни для кого секретом.

«…Мысли об А.Н. Толстом в связи с продолжением “Петра” в “Н[овом] М[ире]”, читать которое — наслаждение в каждой строчке. Большой писатель с обширным самостоятельным хозяйством. И весь переиздается — от дореволюционных до нынешних. На всем печать работы художника, которая чувствуется и для него не что иное, как главное и, м. б., единств[енное] в жизни истинное наслаждение. Сколько на свете таких ненаписанных писем, как то, которое отвлекало меня сегодня от работы, пока писал! Говорят, он серьезно болен. Старая штука: помрет, увидим сразу, кто был среди нас, какого человека потеряли»⁷, — отмечал в августе в своих записных книжках Александр Твардовский.

Знал ли Толстой, что умирает? Скорее всего, знал.

Что об этом думал?

Вопрос непростой. Но ответ поискать необходимо, ибо любой человек, а тем более писатель, главным образом раскрывается в своих отношениях со смертью. Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Толстой, Чехов, Бунин, Платонов — у каждого был с ней свой роман и каждый в своем творчестве отдал смерти дань. «Гробовщик», «Завещание (Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть)», смерть Базарова в романе «Отцы и дети» и рассказы о смерти в «Записках охотника», «Смерть Ивана Ильича», «Тоска», «Жизнь Арсеньева», «Господин из Сан-Франциско», «Третий сын» — этот ряд русских шедевров можно продолжать и продолжать. Но из немалого литературного наследия Алексея Толстого поставить сюда почти нечего, разве что Мишуку Налымова с его безобразной кончиной да Франца Лефорта, приказавшего играть в минуты его кончины танцевальную музыку.

У третьего Толстого были странные отношения со смертью и с тем, что ждет человека после нее. Старший сын его приводит в своих мемуарах один рассказ:

• — Что ты думаешь по поводу человеческой души после смерти?
• — Видишь ли, когда я был, как тебе известно, в Англии, я познакомился с Конан-Дойлем. Роскошный писатель и человек приятный.
• Но с бзиком. Верил в загробную жизнь и спиритизм. Мы понравились друг другу, мне было лестно: он — маститый, знаменитый, я еще молодой. Так вот, он начал уговаривать меня, что вся эта загробность непременно существует, что после смерти душа покойного может подать сигнал живущим и тому подобное. Мы гуляли вдоль Темзы, я вежливо слушал, кивал головой, но он, конечно, понял, что я ни черта не верю в эту мистику, и тогда он сказал мне с любезной веселостью:
• — Дорогой друг, я намного старше вас и умру, естественно, первым. Давайте сразу заключим джентельменское соглашение: после моей смерти я сразу являюсь к вам и подаю ясный знак и напоминаю о нашем условии. Вы признаете, что я был прав…
• Лицо отца приняло значительный и загадочный вид, как у человека, который хранит важную тайну. Опустил глаза, молчал, ковырял трубку.
• Я, с волнением ожидая чудес, пробормотал:
• — Ну и что? Он умер в прошлом году…
• Отец посмотрел на меня с издевательским сожалением:
• — Надул проклятый англичанин… Не по-джентельменски…⁸

«Вообще это был мажорный сангвиник, — вспоминал Чуковский. — Он всегда жаждал радости, как малый ребенок, жаждал смеха и праздника, а насупленные, хмурые люди были органически чужды ему.

Когда мы жили в Ташкенте, мы условились, что будем ежедневно ходить в тамошний Ботанический сад, который нравился Толстому своей экзотичностью.

Два раза совместные наши прогулки прошли благополучно, но во время третьей я неосторожно сказал:

— Теперь, когда мы оба уже старики и, очевидно, очень скоро умрем…

Толстой промолчал, ничего не ответил, но едва мы вернулись домой, тут же с порога заявил своим близким:

— Больше с Чуковским никуда и никогда не пойду. Он такие га-а-адости говорит по дороге.

Вообще он органически не выносил разговоров о неприятных событиях, о болезнях, неудачах, немощах. Не потому ли он так нежно любил своего друга Андроникова, что Андроников повсюду, куда бы ни являлся, вносил с собой радостный праздник <...>. Человек очень здоровой души, он всегда сторонился мрачных людей, меланхоликов, и всякий, кто знал его, не может не вспомнить его собственных веселых проделок, забавных мистификаций и шуток»⁹.

Толстой избегал приходить на похороны своих друзей, даже самых близких. В 1935 году не пришел на похороны Радина, еще раньше не был на похоронах Щеголева. Разве что Горького ему пришлось хоронить. Но тут уж невозможно было отвертеться, и хоронил Толстой Горького с видимым отвращением.

«Ругайте меня… Но смерть… — он как будто отпихивает что-то руками. — Я… Я не могу…

Это было естественно, понятно и человечно. Таков был Толстой. Не хотел, не понимал, не выносил смерти. Он слишком любил жизнь.

— Я не люблю ее финала, — сказал он, как бы подшучивая над собой»¹⁰.

А между тем его собственный финал был уже совсем близок.

«Сейчас надвигается угроза потери Толстого: он безнадежно болен, ему хуже с каждым днем. Сейчас он в санатории “Барвиха”, откуда его не выпускают. Положение, по-видимому, такое, что нельзя даже ждать и чуда!»¹¹ — писал в дневнике Федин.

Свой последний Новый год Алексей Толстой встречал 31 декабря 1944-го. Хранитель толстовского музея в Самаре А.Г. Романов рассказывал в одном из интервью: когда на Новый, 1945 год Толстого с женой пригласили на прием в посольство, у Алексея Николаевича начался приступ кровохарканья, и они не поехали.

«Тогда Людмила Ильинична выговорила ему, что он испортил ей Новый год»..

Эта версия несколько расходится с мемуарами Потоцкой, и дело тут не в том, где и как встречал Толстой свой последний Новый год, но в том, какую роль играла в его последние дни Людмила Ильинична, к которой большинство мемуаристов склонны вслед за детьми Толстого относиться отрицательно.

А между тем вдова Михоэлса вспоминала так:

• В 1944 году мы должны были вместе встречать Новый год в ЦДРИ.
• <...>
• И когда мы были в Барвихе на даче Толстых в последний раз в день рождения Алексея Николаевича, он — нарядный, веселый, удивительно праздничный — отвел нас с Михоэлсом в свою комнату и сказал:
• — А Миля... Миля борется за каждую минуту моей жизни. Она настоящий герой! Но об этом сегодня ни слова, обещайте мне оба!
• Вечером за огромным столом собрались близкие: дочь Алексея Николаевича, Марианна Алексеевна, ее муж генерал Шиловский, приехавший ко дню рождения из Ленинграда близкий друг Толстых профессор В.С. Галкин. Алексей Николаевич и Людмила Ильинична возглавляли концы стола. Юрий Александрович Крестинский, вероятно, был в том убийственном положении, когда человек знает, что придется вести машину в Москву после ужина. А ужин, как и всегда у Толстых, дышал обилием, вкусом и приглашающим убранством стола. Горели свечи. Юрий Александрович принес Алексею Николаевичу гранки последней главы из «Петра Первого», написанной Толстым, кажется, уже в санатории. Соломон Михайлович, зная, что Алексея Николаевича «выдали» из санатория только на этот вечер, испугался, что чтение утомит Толстого.
• Но Толстой, повернувшись к нему всей фигурой и покачав укоризненно головой так, что на подаренной феске задрожала кисточка, сказал:
• — Ты что это, Соломон? Я, может, этого часа ждал... почитать тебе! Вам! Кому я еще буду читать? Кому? Нет уж, извини!
• И Толстой начал читать.
• Тот, кто только читал Толстого, но не слышал его собственного чтения, — не имеет представления о том, что он потерял. Алексей Николаевич был не только превосходный чтец. Нет! Это был замечательный актер... Притом актер, держащий в руках текст большого писателя, драматурга, язык которого зачаровывал.
• Надо было видеть, как очаровывал Михоэлса язык Толстого, Михоэлса, на глазах превращавшегося в слух, впитывавшего не только драматургию текста, но и музыку толстовского языка.
• Когда Алексей Николаевич кончил читать, было так тихо, что я вдруг услышала приглушенное рыданье где-то в дальнем углу. Это ничего не слыхавший, верней, ничего не слушавший Галкин неудержимо рыдал о том, что он прощается со своим другом¹².

«Он остался верен себе, — вспоминал тот же самый день рождения Толстого и Чуковский, — за несколько недель до кончины, празднуя день рождения, устроил для друзей веселый пир, где много озорничал и куролесил по-прежнему, так что никому из его близких и в голову прийти не могло, что всего лишь за час до этого беспечного пиршества у него неудержимым потоком хлынула горлом кровь¹³»

Толстому оставалось жить уже совсем чуть-чуть. А между тем именно тогда, зимой 1945 года, над головой красного графа нависла страшная угроза, и как знать, что случилось бы на его веку и как и где окончил бы он свою жизнь, когда б не тяжелая болезнь.

Летом 1945 года, когда Толстого уже с почестями похоронили, Фадеев рассказывал Корнелию Зелинскому о своем разговоре со Сталиным последней военной зимой: Меня вызвал к себе Сталин. Он был в военной форме маршала. Встав из-за стола, он пошел мне навстречу, но сесть меня не пригласил (я так и остался стоять), начал ходить передо мною:

— Слушайте, товарищ Фадеев, — сказал мне Сталин, — вы должны нам помочь.

— Я коммунист, Иосиф Виссарионович, а каждый коммунист обязан помогать партии и государству.

— Что вы там говорите — коммунист, коммунист. Я серьезно говорю, что вы должны нам помочь как руководитель Союза писателей.

— Это мой долг, товарищ Сталин, — ответил я.

— Э, — с досадой сказал Сталин, — вы все там в Союзе бормочете «мой долг», «мой долг»… Но вы ничего не делаете, чтобы реально помочь государству в его борьбе с врагами. Вот вы, руководитель Союза писателей, а не знаете, среди кого работаете.

— Почему не знаете? Я знаю тех людей, на которых я опираюсь.

— Мы вам присвоили громкое звание «генерального секретаря», а вы не знаете, что вас окружают крупные международные шпионы. Это вам известно?

— Я готов помочь разоблачать шпионов, если они существуют среди писателей.

— Это все болтовня, — резко сказал Сталин, останавливаясь передо мной и глядя на меня, который стоял почти как военный держа руки по швам. — Это все болтовня. Какой вы генеральный секретарь, если вы не замечаете, что крупные международные шпионы сидят рядом с вами.

Признаюсь, я похолодел. Я уже перестал понимать самый тон и характер разговора, который вел со мной Сталин.

— Но кто же эти шпионы? — спросил я тогда.

Сталин усмехнулся одной из тех своих улыбок, от которых некоторые люди падали в обморок и которая, как я знал, не предвещала ничего доброго.

— Почему я должен вам сообщать имена этих шпионов, когда вы обязаны были их знать? Но если вы уж такой слабый человек, товарищ Фадеев, то я вам подскажу, в каком направлении надо искать и в чем вы нам должны помочь. Во-первых, крупный шпион ваш ближайший друг Павленко. Во-вторых, вы прекрасно знаете, что международным шпионом является Илья Эренбург. И наконец, разве вам не было известно, что Алексей Толстой английский шпион?¹⁴

Шпиономания Сталина, его чудовищная подозрительность, фабрикация самых нелепых уголовных дел и осуждение неповинных людей всем известны, известно также, что Сталин любил зловещие шутки и провокации, но все же задумаемся: а была ли под утверждением, что Алексей Толстой — английский шпион, хоть какая-то основа?

<...>

• ^{1 А.Н. Толстой: Материалы и исследования. М., 1995. С. 187.}
• ^{2 Цит. по: Оклянский Ю. Роман с тираном. М., 1996. С. 66.}
• ^{3 Федин К. Сочинения: В 12 т. Т. 12}
• ^{4 РГАЛИ. Ф. 2693. Оп. 2. Ед. хр. 27.}
• ^{5 Воспоминания об А.Н. Толстом. С. 101–102.}
• ^{6 Воспоминания об А.Н. Толстом. С. 438.}
• ^{7 «Из записной потертой книжки…» (Записи А.Т. Твардовского 1944–45 гг.) // Дружба народов. 2000. № 6}
• ^{8 Толстой Н. Указ. соч. // Аврора. 1983. № 1 . С. 98.}
• ^{9 Воспоминания об А.Н. Толстом. С. 42. 2}
• ^{10 Там же. С. 267–268. 3 Федин К. Сочинения: В 12 т. Т. 12. С. 234}
• ^{11 Федин К. Сочинения: В 12 т. Т. 12. С. 234.}
• ^{12 Потоцкая-Михоэлс А. О Михоэлсе богатом и старшем.}
• ^{13 Воспоминания об А.Н. Толстом. С. 5}
• ^{14 Минувшее. Вып. 5. С. 87–88.}